Глава 2

Вечером Северус пил "Огденское" – просто от горя, не дождавшись вызова Директора, как вдруг… Вот он сам в позеленевшем пламени камина:
– Северус, мальчик мой, до чего ж ты себя довёл же? И зачем? Заходи же ж, Минерва уже здесь, – игриво произнёс Альбус.
– Я… не готов… сей-час к развогору, – еле выговорил, как ему показалось, без запинки и правильно, Северус.
– Но это же ж была твоя инициатива, Сево… Северус.
– Хо-р-рошо, я дубу через минуту.
Зельевар проделал уже описанные операции по экстренному приведению себя в норму, а потом лишь застегнул мантию и, бросив в камин щепотку летучего пороха, оказался в кабинете Альбуса.
– Я должен буду взять у Вас, многоуважаемая профессор МакГонагал, Хроноворот и отправиться далеко в прошлое – во время, когда Хогвартс ещё не был построен, – с налёту объявил резко протрезвевший Снейп опешившим слушателям.
– Сево… Северус, ты делаешь успехи – я же ж как раз собирался предложить тебе путешествие во времени, вот только к моменту разлада между Салазаром Слизерином и остальными Основателями. Я же думал сегодня о наших студентах, можешь ли поверить, даже в приёмной у министра.
– Поверить могу. Я и сам дошёл до жизни такой, каким Вы, многоуважаемый Альбус, меня застукали, не от хорошего настроения, поверьте. Но Ваша миссия невыполнима, сэр, просто потому, что мы не знаем точно, когда это событие произошло.
– А мы с замом уже подозреваем, – весело сказал Дамблдор. – Нашёл же ж я, такскаать, документик один, преизрядно интересный. Вот только мы с Минервой в переводе расходимся, общего мнения у нас не появилось. А всё потому, что Лордушка тебя заставлял саксонское наречие учить, а не, слава Мерлину, нас. Так ты уж же ж будь так добр – переведи нам, убогеньким, поточнее.
– Где же манускрипт или записка? Давайте же скорее.
– А это, Сево… Северус, обнажилась под многовековым слоем штукатурки в рэйвенкловской башне надпись же ж одна, повторюсь, интересная. Там сейчас плановый ремонт, но ребятки перестарались и, вот она – у всех на глазах, там даже числа латинские проставлены. Минерва говорит - это дата постройки башни, а я ей – рановато для готики-то, она же ж романская должна быть, башня-то. А уж орлята вообще все с ума посходили – таких теорий напридумывали, что, будь они гриффиндорцами – я бы их выслушал, они ж народ простой и говорят стихами, а орлята… О, от некоторых я успел понаслушаться таких гипотез,что даже не знаю, как и заснуть поспокойнее. Уж такие студенты там, как оказалось, кровожадные, что аж за Филиуса страшно стало – как он со своими справляется-то. А то всё вот, мол, Гриффиндор или, там, Слизерин, а в Рэйвенкло студенты хоть и спят по ночам, но ужасы придумывать горазды.
Так ты уж сходи, взгляни, а студентов от себя гоняй, а то они и тебя запугают, правда, профессор МакГонагал?
– Истинная.
– Зелье Сна-без-сновидений. Чтобы спать без кошмаров. Можно взять у Поппи, а могу и я выдать, как захотите, господин Директор. А вот пароля я не знаю, – мрачно сказал Снейп.
– "Нумерология, да не просто Нумерология, а Высшая".
– Это что – шутка?
– Нет, это Дом орла такие пароли задаёт. И это – не шутка. Я же ж говорю – они, орлы-то наши, шутить не любят.
– Ну, я пошёл, пока время до отбоя осталось. Завтра доложусь. Спокойной ночи, уважаемая Минерва, – и Снейп галантно уткулся носом и сухими, всегда сухими губами, словно они никогда не знали истинных поцелуев, в протянутую МакГонагал длиннопалую кисть.
– Спокойной ночи, господин Директор.
– Что-то ты, Сево… Северус, слишком печально на дело идёшь – ведь могу же ж я приоткрыть одну нашу с тобой тайну, Минерва?
– А, Вы об этом. Да, можете.
– Северус, мы с Минервой… совсем же ж не смогли понять, что там понаписано – так что ты первооткрывателем будешь, и все лавры – тебе ж одному. Ну что, повеселел, мальчик мой?
Глаза Директора, страдавшего сильной головной болью, искрились от желания порадовать Севочку хоть чем-нибудь.
Старец ещё пострадает вволю от головы, думая всю ночь напролёт о непереведёной, но, без сомнения, относящейся ко временам Основателей, надписи и отбивая поклоны Мерлину всеблагому, чтобы сегодняшней ночью обошлось без таких тяжких увечий, как прошедшей – главное, чтобы Севочка успел дойти…
… Надпись оказалась не саксонской, а норманнской, и гласилось в ней о том, что шесть веков тому выстроен был саксами замок Хогвартс из дерева. Теперь же благородные норманнские маги, победившие невежественных англов, саксов, ютов и диких туземцев, породнились с теми волшебниками, в чьих жилах текла кровь римлян и построили всем скопом замок из камня, которому стоять до… – Северус аж позеленел, – … того, как появятся двое сильных магов непонятного происхождения, ибо оба – полукровки и не заговорят "гласами воинскими дабы убити быть кажному", и долго ещё будет длиться вражда Домов усопших Основателей, пока маг, умеющий не только браниться и поносить врагов своих на языке почти родственном и благородному норманнскому, и дикому саксонскому наречиям, да лопотанию туземцев, но способный сотворить волшебство великое, объявившись во времена благородных римлян и "соделаше чуда велице кудесника породивше и с младость полюбихом" и этим приостановить смешивание их пресветлой крови с оною грязною туземцев.
Это ведь мне к Снепиусу и Веронике придётся добираться – они же первые патриции, дети которых уже начали смешиваться с аборигенами – друидским родами. А что в этом плохого? А, да, "только" то, что из-за этого смешивания произойдёт "вражда велица". И не довольно ли мне этого? Но ведь, с другой стороны, именно кровь друидов привнесла в мой род волшебство… Нет, надпись явно исказила происшедшие на самом деле вещи, и от неё просто пыхает ненавистью к бриттам, и к подвернувшимся под горячую руку прежним хозевам страны, образовавших семь королевств и даже построивших, по своему обычаю – деревянный, Хогвартс.
И что значит, что маг должен породить другого мага? Это мне, что, время зациклить нужно и стать прародителем самого себя, размножившись в том времени "с младостью"?
[i]– Бред… Вечерний бред… Я… Я просто переутомился.
Но кем были Основатели – саксами? Или бритты с саксами?.. Всё равно мне решать эту, как выражается Альбус – "ситуёвину", ведь только я знаю слова мисс Лавгуд, ныне занявшей место профессора Прорицаний.
А вот интересно, долго ли ли следующая "Сибилла" будет сохранять невинность? Не выйти ли ей замуж? За меня? Ну уж нет, она – особа помешанная, да и не люблю я блондинок со времён покойной Нарциссы – глупы и привязчивы.
Впрочем, – профессор даже остановился, – мне и женщины-то не нравятся. Так, продолжаем рассуждать – а мужчины? Тоже, вроде бы, нет. Так, выходит, я не могу найти себе пару только потому, что мне никто из знакомых, даже светских, не нравится?!
Снейп был ужасно зол на себя и, дойдя до апартаментов, снова принялся за "Огденское", но вскоре прекратил прикладываться к бутылочке – показалась её содержимое Северусу пресным и невкусным. Северус переключился было на утреннего "Змия", но резко передумал – ему предстояло выйти на охоту за Неспящими…
Снова разогнав те же три парочки шестикурсников, Снейп ещё долго ходил по тихому, спящему замку, забирался в излюбленные места баталий, но… Везде было чинно и сонно, и зельевар отправился спать, провалился в сон и проснулся от застоявшегося эрегированного члена, словно просящего хозяина…
– Ну уж нет, – решил Снейп.
Он встал, впервые за долгое время проспав семь часов, а, значит, обоспавшись, и побрёл, вялый после долгого для него сна мыть голову шампунем собственного производства. Раньше его волосы – предмет насмешек всей школы – были неопрятными и всклокоченными по данному самому себе обету мыть и расчёсывать их не чаще раза в месяц до самой смерти некоего злобного персонажа, в миру известного, как лорд Волдеморт.
Теперь же они блестели, словно шёлк, но не от жира, а от солнечного света, на который Северус заколдовал, проснувшись, своё глухое псевдо-окно. Так захотелось – с утра было романтичное, стоячее расположение духа. Обыкновенно Северус встречал эту физиологическую данность мужского организма во сне, поднимаясь с постели, уже и не мечтая о такой резвости "дружка", почему-то ощущая себя – ещё вполне молодого мага, дряхлым стариком.
А всё от того, что хронически не высыпался и был по этому поводу злобен уже с утра. Сегодняшний же утренний стояк профессор воспринял бережно, как дар богов.
– Значит, я – всё ещё мужчина в расцвете поздней молодости, – нежно думал о своём снова уснувшем "дружке" Северус. – А теперь придётся тащиться к Альбусу – рассказать ему, что у орлов на стене понаписано… Но я же не обдумал собственной тактики. Вдруг Директору неистово загорится отправить меня в прошлое, прямо не завтракавши? А если он опять предложит лимонную дольку?!
Снейпа аж передёрнуло от омерзения.
– Откажусь, – решил он твёрдо. – Точно откажусь и пусть бросает меня хоть в ракитовый куст, не изменю слову Снейпов…
Северус для поднятия боевого духа вспомнил, как героически многократно изранил Малфоя, да к тому же усиленным из-за нелюбви к Люциусу болезнетворным заклятьем Sectumsemprа, собственным, тогда ещё нераспространённым среди нынешней молодёжи, за счастливое будущее которых он и сражался тогда, на Войне.
А они… оказались в итоге Неспящими.
Но пусть хоть после вчерашней разгульной и кровопролитной ночи Они не вышли на тропу войны, поняв, что перегнули палку. По крайней мере, Северус надеялся, что его здоровый сон не повлёк за собой дюжины черномагических проклятий с обеих сторон.
– Однако полную информацию можно узнать только, поднявшись к Альбусу, – думал Снейп.
Он применил Бритвенное заклинание, а теперь выбривал недостаточно чистые, с его точки зрения, участки кожи, пользуясь допотопными маггловскими помазком и бритвой.
Северусу предстоял сложный разговор с Директором и его замом, однако он не сомневался, что в итоге слизеринская пронырливость возобладает над гриффиндорской прямолинейностью.
Поразмыслив о предстоящем "разговорчике" с обязательным "Севочкой", Снейп решил, что беседу можно отложить и на после затрака, избежав подобного обращения в обществе Минервы, которая будет сыта и добродушна.
… – Надо, необходимо найти выход из ситуации, краской на стене написанной в башне рэйвенкловцев. Только вот что-то мне в этой краске не понравилось – а-а, она будто не десять веков тому нанесена на стену, а несколькими днями назад… Хотя, возможно, надпись магическая. Пойду-ка я снова к рэйвенкловцам – возьму кусочек краски на экспертизу.
Зная импульсивный характер Директора, необходимо запастись собственным, оригинальным планом действий.
Северус при свете солнца ещё раз прочитал всю надпись, уже не разбирая её на фрагменты, а целиком, и… пришёл к однозначному выводу, что это – подделка под старину. Одно только выражение "типа того и… ", правда по-норманнски, должно было ещё вчера резануть взгляд, но… хорошо хоть, что сегодня разобрался, что к чему. Вчера был просто шок, обычный такой, как у Шампольона – расшифровщика Розеттского камня. Ведь волшебником был, зараза, но маскировался, причём удачно… Ладно, идём пищу вкушати, как там было-то? А, типа того и всё такое…
… – Господин Директор, в этом Орлином Доме – просто беспредельщики.
– Ты садись, садись, Сево… Северус, не мельтеши, да объясни, почему на орлят поклёп возводишь. Лимонную дольку?
– Нет! Только не… Впрочем, я хотел о надписи поговорить. Это подделка, причём недавняя. Вот как шмоток штукатурки отвалился, так детишки наши заумные и пошутили. По своему, по заумному. Надо было бы всех старшекурсников – под Веритасерум и вызнать, кто норманнский, сиречь старофранцузский, знает. Надпись-то по-старофранцузски, да с превеликим умом сделана, я почти уж было поверил всему этому бреду.
Да знаю, что противозаконно Веритапсерум… так применять – шутка это. Но расспросить ребят надо – авось кто и покается. Всё-таки совестливые они, не то, что мои… Ой, я не то сказать хотел.
– А что же ж ты сказать хотел? Что змейки имеют хоть малейшее понятие о совести? Вот гриффиндорцы…
– Не будем, Альбус. Мои тоже не всегда и далеко не во всех шалостях признаются.– Это, наконец, вмешалась сытая и разомлевшая от любимой яичницы с беконом вместо вчерашней овсянки, Минерва.
– Ну, ладно, – согласился на ничью Дамблдор. – Так что там за выводы же ж у тебя такие скоропалительные появились, Северус?
– Скажите, господин Директор, может в надписи одиннадцатого века быть выражение, которое можно перевести, да, попросту переводится, как "типа того и всё такое"? Может?! Да неужели?
Я считаю, эта надпись – просто студенческая шалость, но выполненная с превеликим тщанием. Так что, стоит только выяснить, кто автор и… наградить его, например, каким-нибудь старинным трактатом на норманнском наречии. Вот и всё.
А по поводу путешествия в прошлое – надо немного повременить и поизучать соответствующую историческую литературу – может, где-нибудь найдётся интересная компиляция или многозначительная лакуна в хрониках или даже рыцарских маггловских романах…
Снейп нёс пургу, а самому уже в голову пришла затейливая, но такая простая, на первый взгляд, вещь, как перелистать заново собственный, именной экземпляр "Истории Хогвартса" – книга-то магическая, да я ещё наложил на неё в своё время несколько интересненьких, простеньких таких заклинаний из Тёмных Искусств, например, заклинание Мгновенного Проявления, значит, появись в каком-то временном промежутке новые персонажи, в ней это уже зафиксировано.
Мастер Зелий ещё раз настоял на том, что открывшаяся надпись – новодел, и удалился на занятия.
Вечером Северус за стаканом (о, всего одним!) двадцатилетнего коньяка, отцеживая помаленьку, листал "Историю Хогвартса" и… нашёл в первой же хронике упоминание о "начале времён римских" и в этом самом начале упоминались двое магов, "говоривше языцы неведомы, но очарованием кажеся и риму подобно, и гвасинг, и иудейскы". Второе в перечислении языков было, скорее, племенным союзом бриттов х`васынскх`, а вот почему "иудейскы"…
Ах, да – "Avada kedavra" – это же по-арамейски что-то вроде "Убивать-убить-врага-убиту быть", в общем, что-то, – ах, какое послевкусие! – этого, точно уже не припомню. Арамейским занимался вплотную в восемнадцать, а сейчас мне, Мерлин!
Не стоит – лучше ещё хлебнуть, но что-то я пьян опять, а всё из-за Них – опять целую ночь на страже быть…
Уж сегодня Неспящие точно будут! И ещё тех, любвеобильных-то, может в покое оставить? Нет, геев оставлю – у них детей не бывает, а девиц с парнями точно разгоню. О, да и пора уже идти. Отправлюсь-ка я налегке – без мантии, а то жарко слишком после коньяка.
Неспящие, судя по звукам, совсем сдурели и отправились Запретный Коридор, а настроены они при этом были настолько по-боевому, что Снейп уже прикидывал в уме, на кого какое заклятье наложить, чтобы побыстрее обезвредить Их.
Северус поднимался по замершим, словно в предчувствии беды, лестницам, что зельевару очень не понравилось – известно же, что замок, особенно по ночам, живёт своей жизнью, пропитанной магией, большей, нежели волшебство всех людей, населяющих его, вбирая от каждого волшебника крупицу дани, как "плату" за пребывание.
Наконец, профессор услышал звонкие выкрики:
– Petrificus totalus!
– Снова у кого-то детство в известном всем месте заиграло, но лучше уж пусть такими заклинаниями балуются, – быстро, на уровне рефлексов, ориентируясь на этаже, думал Мастер Зелий.
– Protego! Vintrus dassarus!
Звук падающего тела и душераздирающие звуки.
– В кого-то попали Винтрусом. Ах да, Ремус же ввёл его в программу. Оно действует не больше пяти минут. Больно, да, но перетерпит.
– Dassium vitae!
– Protego! Cirullius fаstus!
– Вот это бойня! Я аж в восторге… Был бы, если бы не участие моих змеек.
– Imperio! Avada ke…
– Молчать! Рот на замок! Всем стоять на местах! Ах ты, подонок – Crucio! Всё равно, сирена уже воет.
Всем заткнуться о Круциатусе! Всем, я сказал! Finite incantatem! Кто проговорится, тому личную Аваду около озера обещаю, и при этом на меня, господа старшекурсники, ник-то не по-ду-ма-ет!
А подумают либо на Вас, мистер Джорл, либо на Вас, мистер Пруст, хоть мне и стыдно за вас обоих. Да, за обоих!
Кто это? Я раньше не видел этого смазливого личика среди вас, господа!
– Мисс Селена Твайс.
– А я-то думал, кто посмел попытаться заставить мистера Хорсли совершить ритуальное самоубийство?! Значит, Вы, мисс. Что ж, собирайте сундуки – завтра, нет, уже сегодня, Вас отчислят!
– Тогда и меня с ней, профессор Снейп, сэр – это я подбил Селену идти со мной и применить Непростительное.
– Вы-ы, мистер Уоршис? Я Вам не верю.
– Я виновен не меньше мисс Твайс, сэр, так что смело можете отчислять и меня.
– Да жениться Вам надо на мисс Твайс, и будут у вас обязательно близнецы, ну, или, по крайней мере, двойня – у Вашей избранницы слишком "говорящая" фамилия.
Но я доложу о вашей парочке господину Директору вот уже через пять – шесть часов. Так что Вы тоже пакуйте вещи… И не сметь звать домашних эльфов! Ручками, ручками, как дома.
– Но у меня дома всё делают эльфы!
– Это. Ваши. Эльфы. И Вы забыли обратиться ко мне правильно!
– Простите, профессор Летучая Мышь, сэр, – прозвучали два голоса – мужской и женский.
– Эти Гриффы просто невоспитанны, не налагай на них Круциатус, Северус, сюда уже спешит МакГонагал, – усиленно убеждал себя Северус, разумеется, мысленно.
И точно – появилась Минерва, вся в клетчатой боевой гриффиндорской раскраске, уже на взводе.
– Что опять, к Дементорам, произошло, Северус?! Кто и какое Непростительное наложил?!
– Да-а, Минерва, посылающая куда подальше – ради этого стоило остановить Аваду и завтра же исключить её львят, – с удовлетворением подумал Снейп.
– Дорогая Минерва, очень не хочется говорить об этом, но, поверьте – Вас разбудили целых… два Непростительных – первое и… третье, вот только мне удалось остановить длинное арамейское заклятье, к счастью для студентов обоих наших Домов. Моих студентов стало бы на одного меньше, а вот Ваших, многоуважаемая госпожа заместитель Директора, боюсь, завтра станет меньше на двух – мальчика и девочку.
– Но, Северус, девочки-то здесь при чём?!
– А Вы, Минерва, спросите у мисс Твайс. Вот же она – перед Вами. Наложила на мистера Хорсли из моего Дома Imperio, а затем о-о-чень постаралась, чтобы он заавадился.
– Что?! Вы, мисс Твайс, произнесли Аваду под Imperio для этого джентльмена?! Я не ослышалась?! И как Вы вообще оказались здесь?! Вы все?! В Запретном Коридоре! Прятались от профессора Снейпа, скажете вы?! А если бы Коридор, чью магию приостановил сильнейший маг профессор Снейп, исчез бы вместе с вами всеми?!
– Но, Минерва! Я не…
– Подождите Северус, прошу Вас! Раз уж меня, меня! Разбудили! Так дайте и мне покричать вволю!
– Минерва, я не приостановливал дей…
… Вдруг всё стало изжелта-белым, Северус и Минерва успели по военной привычке мгновенно зажмуриться, а вот юноши и затесавшаяся между ними агрессивная гриффиндорка не успели сориентироваться, и неестественное свечение выжгло им глаза, а некая сила вытолкнула куда-то вовне.
Вспышка была мгновенной, и оба преподавателя сразу же после неё открыли глаза и… очутились в лесу. Буки и грабы переплетались могучими кронами, внизу оставалось место для подлеска.
– Северус, так Вы не…
– Да, многоуважаемая Минерва, я не успел остановить магию Запретного Коридора потому, что услышал начало Авады и рванулся внутрь, стараясь успеть заткнуть рот мисс Твайс. И успел.
Вот только в… чём заключается эта самая магия и как с ней бороться – для меня, непосвящённого, тайна есмь.
– Не шутите так жестоко, Северус.
– А я, что самое смешное во всей этой древесной истории, – Снейп обвёл рукой кругом, – и не шучу вовсе, Минерва. Я всегда полагал… что господин Директор знает, а раз он – значит, и Вы осведомлены. Но, видимо, ошибся. Я прав?
– В чём, Северус? В том, что мы оказались неизвестно где и… – голос МакГонанагал опасно задрожал.
– … И когда. – бесстрашно закончил Снейп. – Да, я прав.
– Что же нам теперь делать здесь, в этом лесу, полном, я уверена, диких животных и… ещё неизвестно каких тварей?
Голос Минервы уже не дрожал больше, а звенел, как натянутая тетива.
– Право, не знаю, есть ли где поблизости стоянки или кочёвки племён пиктов или бриттов, но даже не знаю, стоит ли показываться им на глаза? Мы выглядим странно для них, а что странно, то и опасно.
– Значит, жить в лесу, скрываясь от людей?
Минерва нервно обхватила себя руками, стараясь унять возникшую предательскую дрожь во всём теле.
– Зверям уподобясь? А охотиться с помощью Авады?
– Уважаемая Минерва, прошу Вас, успокойтесь сами и не накручивайте меня. В ответ на Ваши вопросы могу предложить два варианта действий – "жить, зверям уподобясь" в Запретном лесу, охотиться с помощью, ну того же Tarqiсium dostrae, знаете такое заклинание?
– Н-не-ет, это, верно, что-то из Тёмных Искусств, не так ли, уважаемый Северус? Но я не смогу наложить такого проклятия – я не сильна в этой области магии, к ней, сами знаете, нужно некоторое предрасположение… которого у меня нет.
– Да, это простое, в общем-то, заклинание, а вовсе не проклятие, как Вы неверно выразились, уважаемая Минерва. Оно просто сдирает шкуру животного, правда, заживо, но зато нам не свежевать его тушу, а можно развести костёр простым Incendio, Вы трансфигурируете что-нибудь в вертел и подставки под него, и нам останется только плотно поесть, вот и вся незадача. Развае это сложно?
– А… второй вариант? – тихо, уже безнадёжно спросила Минерва.
– Идти вон из леса и искать людей, убедить их в том, что мы – великие духи или божки, которым они поклоняются, и жить в грязи и без единого блага цивилизации. Правда, это, вообще говоря, рискованный поворот сюжета, но всё лучше, чем жить, потихоньку превращаясь в животных в этом лесу.
– Да, стоит попробовать найти людей. Но я ведь не знаю ни одного пиктского или бриттского языка…
– Выучите, многоуважаемая Минерва – языки простейшие, несколько необходимых слов и выражений я Вам подскажу, да мы же – Боги! Не забудьте об этом. Надо только продемонстрировать пару-тройку "чудес" перед дикарями, и они уткнутся носом в землю, поклоняясь нам.
– Идёмте к людям, уважаемый Северус, идёмте.

Глава 4.

Снейп, жестоко разделавшийся с родовым наследным вождём бриттов, мчась на колеснице, ведомой умелым возницей, хоть и мучился отчасти угрызениями совести, но полагал себя вправе поступить так.
– По тем временам ещё и не такие жестокости делались. – убеждал он себя. – Я же читал святого Норньона, записи, по легенде приписываемые первому крестителю острова Британия, основавшему здесь в третьем веке первый монастырь. Эти записи, сделанные, как показал анализ, в пятом… Да, в… этом веке на многократно вощёных, затем очищаемых и вновь вощёных табличках, случаем уцелели, правда, всего две из великого, наверное, множества.
Лучше думать о встрече с прародителем Малефицием. Что там говорил этот несносный дикарь Нуэрдрэ о Веронике – "она обделена мужеским вниманием", кажется, так? Неужели это значит, что мой предок, как бы это помягче о нём сказать… Ну, в общем, ясно – нравы-то римляне привезли с собой, и времена мальчиков-прислужников в термах никто ещё здесь не отменял… О, римские бани! Наконец-то помоюсь после этой бриттской грязной дыры.
Да как этот дикарь посмел подложить мне девчушек! Это ж всё равно, что спать с моими первокурсницами… Хотя он-то об этом не знал…
Ладно, надо настроиться на то, что я, как минимум, без тоги. Эх, поцелуй меня Дементор! Не оделся полностью-то, когда без мантии пошёл Неспящих отлавливать, жарко, видите ли, с коньяка стало… А какой был коньяк!..
– Эй, Истинный Человек, скоро ли?
– К позднему утру будем, как рассветёт.
– Как называется место?
– Фах`ыгнонг`.
– Так, "Большая переправа".
– Ты мне скажи, как римский лагерь называется? По-латински.
– Не разумею, о, Великий волхв и высокородный патриций, я языка твоего, уж не сердись – я – простой человек. Только сражаюсь, хвала племенам богини Дану, отменно. От меня ещё ни один Нелюдь живым не уходил, не важно, самец ли, самки, детёныши…
– Довольно. Что тебе известно о Снепиусе Малефиции и его семье?
– То больше вождь наш знает. – воин ещё не был в курсе приключившегося с Нуэрдрэ – утро разглашения для возничего ещё не наступило. – Я же знаю, что часто Нуэрдрэ с сыном своим Кх`онарлу объединял силы и им позволялось сражаться с Уэскх`ке с Запада и Нелюдями бок о бок с квадригами самого высокородного патриция военачальника …
– Ну, хоть что-то узнал о предке, – обрадовался Северус.
– … Снепиуса Малефиция и его сына…
– Та-а-к, а это ещё интереснее, – заметил зельевар.
– … патриция Снепиуса Квотриуса.
– Почему ты не называешь Снепиуса Квотриуса "высокорожденным"?
– Он рождён высокородного пат…
– Если бы ты знал, как же ты меня утомил этими титулами. О, Мерлин! Да мне же предстоит разговаривать ещё более манерным языком, обязывающим "живописать" все титулы граждан, кончая последним домочадцем, – думал со всё возрастающим раздражением профессор.
– … от женщины-рабыни, во крестнении…
– В чём?
– Прости, о, высокоро…
– Зелёное и красное, и кружит, и кружит, и кружит, вот только, скажем, "кузен" или ещё кто, по моей легенде – не чистокровный, судя по всему.
– Я не знаю, что это за римский, без сомнения, благородный, обычай.
– Так как звали эту женщину – рабыню?
– О, она и до сих пор жива, как это ни странно. Ведь уэсх`ке живут, обычно не дольше Истинных Людей.
Её имя в крестнении Нина. А зовимого имени её я не ведаю, о, Великий…
– Какая ещё, к Мордреду, Нина?! И кто он мне там? В общем, полукровка. А это ведь продолжатель рода, всего второе поколение Снепиусов!.. Значит, Малефиций, напротив, очень любил, тьфу, любит женщин, а не то, что я о нём по незнанию подумал.
Некоторое время они ехали молча, стало совсем светло.
– О, вон уже и ставка.
– А был ли высокорожденный патриций – брат по отцу этого… патриция Квотриуса от Вероники Гонории?
Северус замер в ожидании ответа, а, возможно, и молчания – сейчас практически решается его судьба – кем ему представляться перед Малефицием.
– А как же – ты ж это и есть, высокородный патриций Снепиус Северус, да ведь ты к тому же не только выжил в страшной морской буре, что топит большие лодки вашего народа, когда он переселяется к нам через Необъятную Воду, но и стал Великим волхвом.
– Oblivate! Веди меня, воин, к отцу, да представь, как положено, расскажи, где меня обнаружили и что я сделал с вашими лучниками. Ну же, торопись!
Возница обернулся на мгновение, но его хватило, чтобы прочитать в глазах воина ужас от наступившей внезапно пустоты, словно он со Снейпом всю дорогу молчал. Легиллимент же прочитал в глазах бритта его имя – и зовимое, и прирождённое, только нужно ему было другое. А этой информации Северусу так и не удалось прочесть в мозгу дикаря.
Что и когда на самом деле случилось с его умершим или погибшим тёзкой, так удачно попавшемся во времена оны?..
… – Да здравствует Божественный Кесарь!
– Да здравствует Божественный Кесарь!
Странно было слышать перекличку римских легионеров посреди всё тех же унылых вересковых пустошей и маячивших на горизонте стен лесов римского пограничья. Но рядом был целый небольшой городок у дороги из жёлтого кирпича, традиционного, пусть даже и в приграничье, но такого родного глазу каждого ромея, обитавшего в этом поселении у моста через широкую, полноводную реку Кладилус, позднее, Клайд. Но это будет много-много позднее, а пока в городке Сибелиуме были дом и военная ставка Снепиуса Малефиция.
Туда, ко въездной лондиниумской арке городка, основанного в третьем веке на порубежье между тогдашними местами расселения пиктов и бриттских племенных союзов, и прискакали боевые кони уже мёртвого вождя никому не нужных теперь и обречённых на погибель из-за прервавшейся наследственности власти родового союза х`васынскх`.
Ведь дикари не знают такой милой вещицы, как регентство матери при малом сыне – наследнике, а нового всеобщего вождя они выбрать, скорее всего, уже не успеют из-за возникших распрей с бывшими союзниками.
Память о х`васынскх` останется только в хрониках монастыря Святого Креста на тех самых вощёных – перевощёных дощечках, где будет говориться о покорении этого народца высадившимися на пустынный восточный берег Альбиона и углубившимися в леса и дальше, на луга, саксами.
(прим. авт: въездные арки ромейских городов  носили название городов, к которым вели эти дороги.)
Но Северус не знал о печальной участи, которую он одним лишь черномагическим заклятьем обеспечил примерно четырём сотням людей, и не об этом были его мысли сейчас.
– Езжать обратно не советую, – от доброты душевной предупредил он возницу. – Веди к отцу блудного сына. Ну же!
… Снепиус Малефиций был шестидесяти с небольшим лет от роду, каренастый, невысокого роста, кареглазый и русый, ещё вполне представительный и даже красивый, гладко, по ромейскому обычаю, выбритый. Нос у него был самое, что ни на есть, снейповский, только более прямой – настоящий римский, и мясистый. Морщины ещё совсем не повредили его лицо. Была только одна на лбу, сеточка мелких – у внешних краешков глаз, да властные складки около рта. Одет он был в простую домашнюю плотную, белую, подпоясанную кожаным поясом с пустыми ножнами из-под гладиуса, тунику.
– О, к счастью, ромеи уже избавились к этому времени от тог, как же я забыл, – пронеслось в голове Северуса при виде "отца".
На голых ногах красовались багряные, в знак высокого происхождения, мягкие ботинки, напоминавшие облегающие ноги туфли.
Малефиций не любил свою законную жену, с которой был связан традиционным Союзом и делил родовые Пенаты и Лары. Она, испугавшись за свою никчёмную жизнь во время шторма, случившегося на переправе в проливе меж Галлией и Альбионом, выпустила из рук наследника рода, названного в честь отца Малефиция императорским именем Северус – "суровый".
Все бывшие на корабле в ту страшную ночь, уцелели, лишь наследника – пятилетнего сына – смыло за борт.
Каково же было благоговейное преклонение пред богами Малефиция, когда перед ним предстал его пропавший, кажется, уже навсегда, законный сын в странной тунике, искрящейся даже в полутьме ещё раннего рассвета, облегающей стройное, поджарое тело и… штанах. Последнее говорило о том, что Северусу пришлось выживать среди этих доблестных в бою, но коварных, как и любые другие, варваров – бриттов.
– Хорошо ещё, что он не попал к этим пигмеям – пиктам, – подумал Малефиций, оглядывая внешность первенца.
–Нос, без сомнения, рода Снепиусов, а вот глаза… Кажется, они были карими, как у меня, но никак не такими страшно угольно чёрными, затягивающими в пустоту неразличимыми зрачками. Их даже не сравнить с глазами варваров.
– Радуйся, отче, – произнёс Снейп, вытянув правую руку в традиционном приветствии ромеев.
Малефиций вскинул руку, поприветствовав сына, потом позволил себе проявить хотя бы некоторые чувства, переполнывшие его.
Снепус подошёл к сыну и обнял его, облобызав трижды в такие бледные, будто не знавшие солнца и ветров, щёки.
– Радуйся, сын мой – наследник. Воистину уж не чаял я увидеть тебя живым и невредимым. Ты такой взрослый, сын – рад, весьма рад. Подожди – я позову мать.
– И Вероника здесь? Нелюбимая женщина в военной ставке?
Северус, признаться, был исполнен удивления от холодного, верно, такого принятого у римлян, кичащихся своей эмоциональной сдержанностью, приветствия "отца".
– Впрочем, как мне кажется, эта ставка расположена непосредственно в городишке, и немудрено, что "отец" перевёз сюда весь дом, до последнего раба.
Именно в одном из самых больших двухэтажных, традиционных даже в этом захолустье, римских каменных домов с черепичными крышами и пребывал Малефиций с семьёй и домочадцами.
В комнату вошла женщина лет сорока восьми – пятидесяти в длинной синей шёлковой тунике, очевидно, без рукавов с инститой – густой бахромой. Поверх была одета ярко-серая, как дождливое английское небо, чуть более короткая, задрапированная на правое бедро, стола, соответственно, с длинными рукавами, и палла жемчужного оттенка, накинутая на голову с невообразимо красивой и сложной причёской из светлых волос. У Вероники были ясные, но печальные, голубые глаза. Своей изящной фигурой, всем обликом, кроме вот этого грустного выражения, она напомнила Северусу ненавистную Нарциссу.
– Ну вот, теперь ещё и "мать" невзлюбил, а ведь она… чуть старше меня.
(прим. авт. : стола – верхняя женская туника, палла – накидка, при выходе из дома или в знак печали надевавшаяся на голову.)
– О, мой благородный сын! – казалось, не смущаясь разницы в возрасте, мягким, но взволнованным голосом произнесла женщина. – Сможешь ли ты хоть когда-нибудь простить меня, чтобы лишь в Посмертии печальном мучиться мне воспоминанием о своём малодушии, а не изводить себя более стенаниями, как делаю я всю жизнь?
Она несмело взглянула в глаза сына, но Снейпу хватило этого момента, чтобы "увидеть" вину женщины, предоставленную на передний край её сознания.
– А она выражается весьма поэтично, значит, не только плачет, но и Овидием увлекается, –подумал "сын".
– О, благородная матерь, по воле милосердных богов я выжил, и тебе не стоит так сокрушаться о прошлом. Я рад видеть тебя, высокородная патрицианка. Надеюсь, с моим возвращением к родным Пенатам и Ларам ты будешь прощена супругом, и отвергнет он рабыню, дабы принять тебя, как единственную и вновь любимую жену
– Медоточивы речи твои, о, мой единородный сын. Дивлюсь я, как, живя среди варваров, постиг ты родной язык.
– Хороший вопрос, вернее, даже утверждение, – подумал Северус, – нужно выкрутиться.
– Чародей я есмь, о, благородные мои родители. – обратился он и к Малефицию, сидевшему на узорчатом резном табурете, и к стоящей поодаль, не смеющей приблизиться к мужчинам, Веронике. – Таким уродился от вас и волшебствую, путешествуя много и постигнув языки разные – восточные, западные, южные и северные.
Смотрите, вот, – волшебная палочка выскользнула отточенным движением из рукава сюртука, – орудие моего магического искусства.
Им же сотворяю огонь.
– Incendio! – указал Снейп на клочок шерсти на полу.
Тот незамедлительно сгорел в магическом пламени, оставив лишь зловоние.
– Aerum nova!
И воздух в комнате очистился
– Им же могу создать воду.
Мастер Зелий приготовился произнести соответствующее заклинание, как вдруг в комнате появились женщина и юноша. Оба отличались необычайной красотой.
– О, "родственнички" пожаловали, – подумал с неудовольствием Северус.
Но, вглядевшись в их прекрасные лица, он понял, что уже, по крайней мере, смирился с их существованием.
– Нина, ступай к себе, – недовольно приказал Снепиус. – А тебе, Квотриус, я дарую высокую честь познакомиться с моим наследником Снепиусом Северусом, который, слава милостивым богам, вернулся из небытия. Отныне ты – бастард, сын. Преклони колено перед высокородным братом, Квотриус, да не отрекусь от тебя, но от твоей матери.
Молодой человек лет двадцати – белокожий, румяный, черноволосый, черноглазый, с алыми губами, так и зовущими к поцелуям, и… с фирменным снепиусовым носом, впрочем, совершенно не портящим облик "брата", послушно опустился на одно колено и склонил голову.
– И что мне теперь делать с этим покорным "братцем"? – подумал Северус, как вдруг раздался голос Малефиция:
– Ты можешь прогнать их, высокорожденный сын мой, а можешь… принять.
По зависшей в тесноте комнаты паузе зельевар понял, что "отец" желает последнего, и сказал просто:
– Брат мой – бастард Квотриус, принимаю я тебя в род Снепиусов.
Брат вскинул голову, и такая ненависть мелькнула в его, таких же чёрных, как у самого Северуса, но матово блестящих глазах, что у профессора на мгновение закружилась голова, однако он даже не пошатнулся.
– В знак этого события позволяю поцеловать мне руку, – произнёс, торжествующий над более слабым и уязвимым соперником, Северус.
– Руку? – сказал в недоумении "брат". – Ты не позволяешь встать с колена и поцеловаться с тобой по-братски?
– Вот ещё, – пришла в голову профессора мстительная мысль, – достаточно того, что меня один мужик облапал, а тут ещё тебя не хватает, "братик".
– Руку, и только, – сказал твёрдо Снейп. – Не в обычае великого мага и наследника славного, доблестного рода лобызаться с братом – бастардом. Целуй.
Северус буквально сунул под нос Квотриусу кисть правильных, благородных очертаний, сформированных многими поколениями чистокровных браков, хоть и с примесями арабской и иудейской крови нескольких магических родов. От того Снейп и обладал такой "неанглийской" внешностью, однако нос Малефиция и, по всей видимости, его ромейских предков, передавался каждому урождённому наследнику и остальным сыновьям.
Снепиусу, Снепу и, наконец, Снейпу – так изменялось имя древнего рода в веках.
Квотриус неумело ткнулся влажными, красными, красивыми ("Ну и что, если он действительно красив?!") губами, попав куда-то на кончики пальцев Северуса, отчего "наследнику" стало невыразимо приятно – то ли от сознания своего "первородства", то ли от того, что его руку, как руку женщины, поцеловал красивый мужчина.
– Да не думай о нём, Сев, как о классическом кельтском красавце – "Кожа, как снег, волосы, как вороново крыло, а губы – словно кровь на снегу", – он же полукровка, бастард.
У него, наверняка, большая семья, он же стар для бритта, – заклинал себя несдержанный на эмоции по отношению к "брату"зельевар. – И потом, у него – нос, как у тебя, даже ещё хуже и, в конце концов, он же мужчина!
Но некая заноза уже вошла глубоко в прежде холодное и неприступное сердце Северуса, а удалить он её мог только вместе с самим живым, бьющимся сердцем – делать этого совершенно не хотелось. Снейпу понравилась его новая большая семья со всеми её причудами.

Северус знал, что унизил "брата" – полукровку, а "отец" даже не позволил его матери взглянуть на "первенца" и "законного наследника". За те минуты, что он лицезрел Нину, Снейп сделал далеко идущий вывод – ему хотелось бы, наверное, обольстить эту красавицу – бриттку, но Малефиций официально отказался от неё, как наложницы, и теперь вернётся к прощённой, белокурой, образованной, но, наверняка, скучной как и все ромейские матроны, Веронике Гонории, своей законной супруге.
Не за что больше держать её в опале, ведь боги свершили чудо – вернули высокородного сына! Сын же оказался ещё и с "изюминкой", да какой – чародей и маг, быть может, прорицатель… Но даже если и не прорицатель, то ведь маг, испепеляющий одним движением деревянной – ха! – палочки и словом:"Воспламенись", всего лишь словом. Он, наверняка, может и убить…
А это стоит проверить:
– Раба ко мне постарше да неповоротливее!
Тотчас привели пикта, ещё совсем молодого, но, видимо, бестолкового.
Северус уже понял… что ему предложит сделать с этим туземцем Малефиций, но не мог определиться с собственной линией поведения. Потом он осознал – от его "умений" в этом времени напрямую зависит жизнь даже высокородного патриция. Что, если он откажется сделать это, придётся примириться, быть может, даже над главенством "брата", умеющего убивать руками, а не заклинаниями. Покориться же своенравному "брату" – бастарду очень не хотелось. Что…
В общем, придётся и здесь поработать Пожирателем, слегка помучив жертву перед смертью – показать Малефицию, кто, на самом деле, в его доме будет главным, а самому "отцу" получить ещё одного умелого сына – убийцу, да какого!
Но не будь Северус Снейп самим собой – семнадцать лет бывшим двойным шпионом и оставшимся после этого в живых, если бы не нашёл ту "золотую" середину, которая выручила бы его и в этом времени …
– Сделай с ним всё, что пожелаешь – хочу я посмотреть, на что ты способен, сын – чародей.
– Не приемлю я, когда меня заставляют, о, выскородный отец мой, но если хочешь ты узнать сие…
Crucio!
Малефиций забился, свалившись на земляной пол и, неподобающим хладнокровному и болетерпеливому ромею образом, завопил, жадно ловя воздух не желающими пропускать его пережатыми от боли горлом и лёгкими.
– Silencio!
И римлянин, всё так же корчась под негодующим, но исполненнным благоговейного ужаса взглядом Квотриуса и полузакрытыми глазами Вероники, уже оседающей по стене, умолкнул.
– Finite incantatem!
Малефиций замер после всего лишь минутного Круциатуса, судорожно подёргиваясь всем телом и в ближайшее время не собираясь приходить в себя после неестественной, истерзавшей его плоть и разум, боли, вызванной одним лишь словом высокородного сына: "Распять".
– Брат мой, помоги нашему высокородному патрицию и отцу отряхнуть пыль с одеяния, а после я приведу его в себя – не бойся – тебе не причиню подобного зла. Ты же не был столь невежествен и настойчив в том, чего него не понимаешь.
– Так не убил ты высокородного отца, о патриций великий и брат мой Северус? – спросил, не веря себе после увиденного и услышанного "братец".
– Нет, но заставил я его почувствовать силу чародейства моего. Поддержи отца, Квотриус – я приведу его в чувство.
– Aquamentо!
Поток холодной воды обрушился на уже приходящего в себя, стонущего Малефиция.
– Finite incancatem!
"Отец" благодарно взглянул на Северуса:
– Ты великий чародей есмь, наследник, и я горжусь тобой. Причинил ты мне боль столь злую, я даже не ведал прежде, что может быть… так больно. Эта боль не сравнится ни с одной от многочисленных ран моих. Теперь же хочу я узнать – можешь ли ты убивать этим деревянным оружием?
– Вот ведь неуёмный, и Круциатуса ему мало, – со злостью подумал профессор.
– Вполне. Стоит лишь выбрать способ смерти – могу я убить мгновенно и безболезненно, могу заставить человека самого убить себя, а ещё – сжечь, вывернуть внутренностями наружу, содрать кожу, обезглавить… что ещё хочешь ты узнать о моих способностях убивать, высокородный отец мой?
Да продержи я на тебе Распятие чуть дольше, сначала ты сошёл бы с ума, а затем умер бы в муках, всё более возрастающих с каждым мгновением.
Хочешь, высокородный отец мой, покажу я тебе ещё одно чудо с этим рабом и, к примеру, табуретом твоим? Я докажу тебе, что можно сделать даже с бестолковым рабом, а ведь он и вправду таков, раз ты выбрал его для умерщвления. И не стоил он тебе ничего, даже ни четверти коровы. Ведь захватил ты его в плен, лишив единственной истинной драгоценности, которой обладаем мы – свободы. Не так ли всё было, отец?
– Ещё и провидец ты, каким был Тересий у этих сластолюбцев – греков.
– Да, но только я не слеп, как Тересий, и не стоит сравнивать меня с каким-то греком, я ромей есмь.
Так я покажу тебе, высокородный патриций и военачальник, отец мой, на что способен этот раб. Снейп нарочито обошёл вниманием "брата" – третировать бастарда доставляло ему какое-то наслаждение.
– Вот только языка пиктов, этих жалких, дешёвых рабов я не разумею. Скажи мне, отец, на его наречии:"Убей его."
– Разумеет он латынь немного, я же говоров Нелюдей не знаю.
– Imperio! Ursus creato! Mordreo!
Первое Непростительное полетело в раба, трансфигурующее – в табурет, превратившийся в громадного медведя, разъярённого и наступающего на людей. Окончательно обеспамятевшую от пережитого и увиденного Веронику унесла пробравшаяся к дверям незаметная рабыня – пиктского происхождения, но сильная и проворная.
Низкорослый раб быстро голыми руками добрался до разинутой в рыке пасти медведя и, взявши его за челюсти, порвал зверя до глотки. Северус прекратил действие заклинания, и мгновенно обессиливший раб рухнул рядом с тушей медведя.
– А сейчас я верну твоему рабу силы.
Enervate!
Страдалец-пикт пришёл в себя.
– За то, что этот никчёмный раб потешил нас всех, даруй ему свободу – пусть возвращается в своё племя. Я так хочу, – произнёс Снейп "на пробу", требовательно.
– Пусть его. Отныне я – отец твой, не более. Ты – Господин над всем домом. Прошу тебя, только не обращай в рабство меня и не дели ложе с матерью. Не пристало роду Снепиусов познать такой позор.
Нину я не могу подарить тебе – я отошлю её, ибо она суть рабыня моя, а негоже Господину дома пользовать рабов или рабынь своих домочадцев. – выкрутился Малефиций.
Он заметил, каким блеском вдруг зажглись безжизненные глаза его сына при виде уже бывшей, но любимой наложницы, с которой он поклялся расстаться.
– Ты же найдёшь себе честную девицу – высокородную патрицианку хоть в Сибелиуме этом, хоть в самом Лондиниуме. Если ты позволишь, я помогу тебе с заключением хорошего Союза, Господин дома и сын мой – у меня есть благороднейшие покровители.
Скажи мне только, Господин дома, где набрался ты премудрости чародейства такого, и не буду больше спрашивать тебя ни о чём без твоего на то позволения.
– На Востоке и Западе, на Юге и Севере, – ответил расплывчато Северус.
Не мог же он сказать правду!
– Высокородный патриций и отец мой, да приму по словам твоим первородство своё и стану Господином в доме твоём, но не обижу я ни тебя, ни брата. Если не пойдёт он супротив меня, – Снейп со злостью взглянул на Квотриуса.
Тот ответил ему такой же откровенной злобой в мгновенной вспышке, проблескнувшей из-под полуопущенных длинных ресниц в ложном покорном взгляде.
– Правда, я не уверен в этом, брат мой. Посему ты с высокородным отцом нашим в ближайшее время отправишься завоёвывать земли… – профессор знал, из какого родового союза происходит "мачеха" при наличествовании в доме живой, красивой "матери" .
Нужно проучить красавца – "братика" и сделать ему больнее, чтобы он сильнее обстрадался, и он завершил:
– Земли и рабов уэсх`ке.
О чести матери же, высокородный отец мой, не думай волноваться.
Я хочу лишь, чтобы Нину, эту недостойную соседства с ней рабыню, поскорее отправили к её родичам, – всё также мстительно сказал Северус.
– Да будет по слову твоему, Господин мой и наследник. Позволишь ли Нине, ради рождённого ею сына, дать прикуп варварам, чтобы не пошли её родичи – вождь Ыскынх` и его брат Ушх`ыр – на наш городок скорой войной? Не то перебьют они в отместку за честь сестры, коей Нина им приходится, весь мой изрядно поредевший после недавнего похода на Нелюдей, легион. Да как бы не разорили и граждан?
Северус быстро обдумал ситуацию и впервые пожалел, что рядом нет хитрожопого Альбуса, но… ему просто неоткуда было взяться физически, ведь господину Директору было неизвестно, куда занесло "его мальчика". В гибели Минервы Снейп был уверен – что может сделать, хоть и вооружённая палочкой волшебница, одна, в Запретном лесу, куда она так прытко сбежала?
И Северус решил согласиться с мнением Малефиция, хорошо знавшего местные обычаи, прожив большую часть жизни с женщиной, взятой, как выяснилось, с согласия её родичей, варваров.
– Пусть будет так, высокородный отец мой. Это именно то, чего хочу я всем сердцем.
Высокородный отец мой, сделай внушение всем домочадцам – теперь я Господин, и мне да поклонятся все и будут послушны до могилы. Таковыми да станут, что останкам их будет мною дарована честь быть сожжёнными и захороненными в погребальных урнах.

Глава 6.

Но помнил Снейп и о великих магах, пропавших в Последней битве четырьмя годами раньше, и попавших, как он надеялся, к родовому союзу х`васынскх`. Он же вычитал это косвенное известие о "гвасинг" в волшебным образом обновлённой "Истории Хогвартса".
Сейчас, из-за подсунутого обманом дурмана и последовавшей ярости Северуса, народец остался без главного вождя, а, значит, и союзники отколятся от прежде славного родового союза и, наверняка, нападут на него.
Вот только стоило ли доверять, хоть и магической, но книге, хранившей записи маггловского Святого Норньона, относящиеся даже не к эпохе строительства саксонского, деревянного Хогвартса, а к более раннему периоду истории бриттов – третьему-четвёртому векам? Вовсе неизвестно, был ли такой креститель северных каледонских пиктов, или его выдумали позднее? Что-то не заметно особенного христианского влияния ни на рабов, к которым эта религия прежде всего адресована, ни на их господ.
А ведь саксы, англы и юты, потихоньку грабя восточное побережье Британии, уже начинали обустраивать там свои укреплённые поселения. Они так же, как и ромеи, вытесняли бриттов с привычных мест кочёвок и пользовались их междоусобной враждой для ослабления туземцев. И те, практически без борьбы, отступали. А пришельцы захватывали бриттов – рабов и обосновывались на плоских равнинах и в негустых лесах, подходивших для выпаса любимых германоязычными воинственными родами свиней.
Но откуда же, явно не от простого маггла Малефиция, могла появиться в роду Снейпа способность к волшебству?
– Слишком много загадок для усталого мозга, – думал Северус. – Надо пройти этот городишко, оказаться, в теперь уже собственном доме, выспаться и поесть. Или сначала всё же поесть? Даже на такой простой вопрос у меня нет готового решения.
И потом, я не знаю, когда здесь трапезничают, но в любом случае, мне, как Господину дома, еду подадут в любое время, было бы желание.
А желание таки наличествует, значит, да, сначала всё же поесть.
В своего рода прихожей Господина встречали довольный Снепиус, сияющая от какого-то своего, женского счастья и теперь ещё более похожая на Нарси, Вероника, и Квотриус, с глянцево поблёскивающими в полумраке комнаты без окна глазами.
– Радуйтесь, отец и мать, и ты, брат – радуйся, – произнёс пафосно Северус. – Вы уже вкушали пищу нового дня?
– Нет, наследник мой и Господин дома, – ответил за всех "отец". – Все мы с нетерпением ожидали твоего возвращения.
– Позволено ли мне спросить, высокородный сын мой, где изволил ты почивать и по какой причине так надолго оставил нас без лицезрения светлого лика твоего? – опустив голову в знак поклонения, спросила счастливая Вероника. – Чем собственный дом твой не пришёлся по нраву тебе?
Снейп нагло решил не отвечать на явно провокационные вопросы женщины, как и положено шпиону, решив поиграть в таинственность.
– Да, наследник мой, только слово промолви, и рабы перестроят дом по желанию твоему, – снова встрял "папочка".
– А они назойливы, как насекомые. Кстати, их в доме должно быть полно, – с отвращением, отразившемся на бледном лице, подумал зельевар.
–Не вкушал я пищи двое суток и преизрядно голоден, – холодно, отчётливо произнося слова, сказал Северус.
– Ты придерживаешься идей философов – стоиков, раз так моришь себя голодом? – а это снова Папенька, как Снейп решил про себя окрестить Малефиция.
– Отчасти, хотя, повторяю – я голоден сейчас, – уже со злостью произнёс профессор.
– Поспешу, прости, будь великодушен, высокородный сын и Господин дома, распоряжусь я о праздничной трапезе, – пролепетала, склонившись ещё ниже, Маменька, и удалилась во внутренние помещения дома.
– В доме сием есть библиотека? – осведомился Северус.
Он желал хоть как-то скоротать время, оставшееся до трапезы, да ещё и праздничной, хотя его голова сейчас была распираема жуткой мигренью, почасту мучившей профессора ещё в Хогвартсе.
– Позволено ли мне будет препроводить учёнейшего мужа и высокородного брата в хранилище свитков, коих в доме Господина множество? – наконец-то подал голос, до этого только странно зыркавший на Снейпа, носатый Братик-красавчик.
– Я – простой солдат Императора и не любитель чтения, прошу меня извинить, наследник мой и Господин дома, – раскланялся Папенька.
А Северус решил на корню пресечь эти, показавшиеся ему бесстыжими, взгляды Братика, хоть и из-под полуопущенных, пышных и длинных, как у девицы, ресниц.
– И долго ты собираешься вот так пялиться на меня, братец? – ехидно перешёл на вульгарную латынь Снейп. – На мне узоров нет, и даже веки не накрашены. Ты не думай – я не злой, вот только голова у меня трещит, но не от попойки в лупанарии с весёлыми, да пригожими девками, отнюдь!
Он поднял указательный палец.
– А если серьёзно – принеси мне какой-нибудь крепкой выпивки, только не вина, – предупредил развеселившийся от смущённого взора и даже, кажется, покрасневшего Братика, Северус. – Вина в Англии, тьфу, на Альбионе, как моча молодого поросёнка.
Снейп решил, что, уж если его не занесло в галльскую провинцию Коньяк, то для пробивания головной боли сойдёт и виски. Главное, чтобы это не оказался скотч – он терпеть не мог этого пойла. И как его Люпин бутылками хлещет?
– Кто его, этого оборотня ручного, разберёт? Главное, что собутыльник отличный, посмеяться любит, да анекдоты похабные рассказывать мастер. Был… Ну неужели я больше никогда не увижу хотя бы озорного и за пазуху за словом не лезущего Ремуса?! Неужели мне всю оставшуюся жизнь?.. Да ладно, мне бы только этих двоих найти – волшебничков-то наших – уж ежели нашли путь сюда, то и обратно отыщут. То есть, я хотел сказать, тьфу, подумать… о, проклятая голова!.. Что тот, кто победил, тот и напился силы волшебной у второго, а, значит, и меня до кучи заберёт.
Да где ж этот чёртов Братик с выпивкой-то? Потерялся в собственном доме? Три ха! Сам придумал. А, вот он, ползёт, поцелуй его Дементор!
– Что принёс, Братик? Местную самогоновку недоперегнатую, ышке бяха?
Стоит, хлопает ресницами.
– Так давай скорее – голову мне лечить надо.
Квотриус с поклоном подал высокородному брату, наследнику и Господину изящно обработанный, инкрустированный самоцветами, рог с водой жизни.
Снейп, не вдыхая сивушных паров, наоборот, шумно дыхнул, как учил его пить водку Долохов, и выпил, ни разу не оторвавшись, чтобы перевести дыхание, весь самогон. Потом также шумно выдыхнул и сотворил какую-то мелкую трубочку, на вид из чрезвычайно тонкого, невиданного прежде, чистого белого цвета, пергамента.
Вот Северус направил на конец трубочки свою устрашающую деревянную палочку, произнёс:
– Incendio minimum.
Трубочка затлела, источая ароматный дым, щекочущий нос и горло даже при простом нахождении рядом с попросту осевшим на пол братом, не обращающим внимания на тут же запылившуюся драгоценную тунику. Высокородный брат и Господин занимался чародейством, но не особенно страшным – вдыхал воздух через медленно таявшую на глазах трубочку и смахивал чрезвычайно мелкий пепел рядом с собой, выдыхая белый, удушливый дым через рот и нос.
Квотриус отнёс высокородного брата и Господина своего, изрядно захмелевшего и оказавшегося очень лёгким, в свою спальню и положил его, в испачканных пылью штанах и тунике на своё ложе, удобно пристроив головной валик под затылком. Иссиня-чёрные длинные волосы единокровного, но такого непохожего ни на кого из домочадцев и даже – прости, Амурус, Стреляющий Метко и Венера Златокудрая! – рабов, брата разметались по ложу, скрыв валик. Господин дома быстро оказался в объятиях Морфеуса, выронив дотлевшую трубочку, источающую теперь – о, магия! – дым серый и удушливый…
… Когда Снейп проснулся с тяжёлым похмельем и, как обычно, очень злой, он привычно начал шарить на прикроватной тумбочке в поисках заветного фиальчика. Но и тумбочка, и Антипохмельное зелье почему-то отсутствовали.
Вместо пропавшего зелья на него смотрели изумлённые глаза, влажные и матово блестящие, такие же чёрные, как у него самого, всматривающиеся с тревогой в его, видимо, позеленевшее, лицо. Ко всему прочему, глаза были исполнены нескрываемым обожанием и чем-то ещё, чего Северус из-за своего плачевного состояния разглядеть не мог.
Более того, даже низко, подозрительно низко склонившейся над его лицом головы с красивыми чертами, словно у маггловского ангела, с чёрными, обстриженными в кружок, густыми волосами, Снейп не узнавал.
– Кто Вы, незнакомец, мистер?.. – выдавил пересохшими губами Северус. – Прошу, Антипохмельного зелья и крепкого чая, сэр.
– Я не разумею тебя, высокородный брат и Господин мой. Ты не узнаёшь меня, Квотриуса? – сказал на латыни собеседник, и… профессор вспомнил всё разом.
Лавина образов, впечатлений и переживаний обрушилась на его бедную голову, больную от похмелья, из которого не было привычного, простого и действенного, сваренного собственноручно в особом котле, выхода. Ну не было в этом страшном мире зелья, такого необходимого и желанного сейчас, после целого рога недоделанного виски…
А этот джентльмен смотрит так сочувственно, словно сам понимает, что случилось самое страшное в жизни Северуса Ориуса Снейпа – похмелье.
И под конец всех несчастий на больную голову и пересохший рот – необходимость напрягать мозг и говорить на чужом языке – латыни. Хотя язык этот Снейп и знал в совершенстве, но одно дело – читать античных авторов, а другое – общаться с этими, всё ещё по духу и укладу жизни, античными людьми.
– Да, брат мой Квотриус, я спросонья и не узнал тебя, подумал – это ко мне ангел смерти прилетел, – едко высказался Северус.
– Прости, о, высокородный…
– Прошу тебя, просто и без лишних разговоров принеси простой ключевой воды из колодца и дай мне напиться.
– О Северус, брат мой высокородный и Господин, сейчас прикажу я рабу сходить за водой, – произнёс Братик, склонившись в поклоне ещё ниже.
При этом он снова навис над профессором. И вдруг поцеловал, не в силах сдержаться, и, разумеется, клюнув при этом носом, свесившуюся с ложа прекрасную, тонкую, белую, изнеженную кисть брата.
–Что за вольности ты себе позволяешь?! – вскипел Северус. – Знай – мне неприятны и твои взгляды и, уж тем более, прикосновения! И вообще, сходи-ка за водой сам, ножками, ножками. А то ишь как разнежился.
Квотриус немедленно принёс сладкой ключевой воды опять-таки в роге, но большем, чем был с сивухой.
Северус напился и умылся, обильно проливая воду на земляной пол, вдруг заметил на нём истлевший бычок и подумал:
–А вот это уже анахронизм. Нет, это не значит, что я брошу курить хоть и ненастоящие, а почти безвкусные эрзацы, просто за собой надо убираться.
–Evanesco!
И остатки анахронизма бесследно исчезли.
–Ты всё ещё здесь, Квотриус. Подсматриваешь за братом – чародеем? – недобро усмехнулся Снейп.
Действительно, в углу опочивальни на инкрустированном какой-то костью табурете, тихо сидел Квотриус.
– Интересно, кость-то человеческая или?.. – подумал Мастер Зелий.
– Я просто решил, пока ты, высокородный брат и Господин, не распорядился отправить меня в помещение для рабов-бастардов, попрощаться со своей опочивальней, – спокойно, словно не заметил подкола, ответил Братик.
– А в доме есть и такое помещение? И сколько же сыновей и дочерей у моего "отца" на самом деле? Расскажи, Квотриус, мне интересно.
– Высокородный брат мой и Господин Северус, у нашего отца множество дочерей, рождённых от рабынь пиктских племён Йеру, Танно, Выра и Ролни, и сыновей, рождённых от тех же рабынь, а ещё от бритток Уэсге, рода моей матери, Курдрэ, Скотаргу и даже горделивых Гвасинсг.
Пиктские женщины тоже плодили сыновей, но их сделали Изгоями рода, чтобы не мешались они отцу нашему, и сослали их обратно в те племена, откуда родом их матери. О дальнейшей же судьбе их скажу, что многие Изгои убиты были, а другие спокойно прожили свой короткий век…
– Расскажи мне о сыновьях и дочерях рабынь рода, как ты сказал, горделивых Х`васынскх`. Меня интересует этот род – трое суток назад я своим чародейством убил вождя, обеглавив его род. Их вождь посмел оскорбить меня, и я отплатил ему злой смертью.
Теперь союзники Нуэрдрэ, так его звали, истребят х`васынскх`. Тем более, ты, Квотриус, говоришь, что род отличается спесивостью.
Я даже подумываю взять легионеров отца моего и отправиться к моим обидчикам, дабы собственноручно поубивать как можно больше этих туземцев.
Поэтому я скажу отцу сослать твою мать, освободив её и дав с ней прикуп твоим дядьям, а ещё отправить с ней всех рабынь народца уэскх`ке. Мужчины же рабы этого народца да останутся в доме моём. Такова моя воля.
Квотриус мгновенно преодолел небольшое расстояние до возлежавшего на ложе Северуса и упал пред ним на колени, уткнувшись лбом в самый пол, и быстро заговорил на плохо понимаемом Снейпом языке племени матери, из которого и сам-то знал только несколько фраз и выражений:
– О, драгоценность… Жемчужина… Лунный камень… Ты, который… Милость и свободу рабам своим… Заступник… Опора страждущих… Благодарю тебя, Великий волхв… Господин… Моё сердце навеки… твоё…
– Прекрати, брат мой Квотриус. Это – только моё решение, и нет нужды так ползать передо мной, словно раздавленная гусеница. Прекрати – мне противно.
Да и сердце твоё мне без надобности. Ты здесь ни при чём, Квотриус. Благодари скорее матерь свою Нину, ибо по нраву пришёлся мне облик её.
– Но отец не отдаст тебе мою матерь – таково было его желание. А разве я… не похож на неё? – спросил, затаив дыхание, молодой человек.
– Ты – мужчина, Квотриус, и этим всё сказано. Жениться тебе нужно, вот чего я желаю.
А ещё скажи мне – почему наш отец из великого множества сыновей-полукровок выделил тебя на роль наследника, думая, что меня нет в живых?
Просьба рассказать о рабах народца х`васынскх` был уже позабыта.
– Отец наш весьма любил Нину, потому-то её единственный, так получилось, сын, то есть я, был избран.
По поводу женитьбы скажу же тебе, высокородный брат и Господин мой Северус – не нашёл мне отец девицы из семьи ромейской, желающей связать жизнь с грязным полукровкой, а жениться на полукровке, такой же, как я сам, он не велел.
– Так ты посещаешь лупанарий, Квориус? Или отец разрешил тебе сношаться с любой понравившейся рабыней в доме?
– Однажды, совсем ещё отроком был я в лупанарии, куда привёл меня высокородный отец наш, дабы стал я мужчиной, но была противна мне та путана, которую он выбрал для меня. Мы с ней разделили ложе, но спали, как дети – она отдыхала от прежнего посетителя, а я впервые напился какого-то кислого, дурного вина и заснул. Наутро стало мне плохо от выпитого вина, и я несколько…
– Понятно, заблевал каморку девки. Ничего страшного – не бойся употреблять при мне правдивые слова, но знай, что я могу в любой момент прочесть твои мысли, как развёрнутый свиток или вощёную табличку – я умею это делать даже, когда сплю.
Северус отчасти соврал, желая припугнуть и ещё разик поставить на место носатого красавчика.
Профессор не знал, что очнулся от пьяного, тяжёлого сна не сам, а от поцелуя "брата" в уголок губ, такого целомудренного и… страстного поцелуя мужчины.
– Что ж, рассказывай дальше – люблю слушать истории о разнузданных ромейских нравах, к коим не приучен я, хоть и сам чистокровный ромей.
– Подарил мне высокородный отец наш немолодую и некрасивую рабыню из пиктского племени Выра на шестнадцатилетие, ровно через год после посещения лупанария, когда сны мои стали обильны выделениями мужского естества из-за страстной любви к… одной далёкой и одновременно близкой, но абсолютно недоступной женщине.
Теперь Карра – так зовут рабыню, состарилась и не удовлетворяет меня больше. А с твоим появлением, высокородный брат мой и Господин, та женщина, кою любил я, обрела законное счастье, коего лишена была по причи… Нет, прости меня, Господин, но только под пыткой выдам я светлое имя этой замужней женщины.
– Так у тебя, Квотриус, ничего не было с той, любимой?
– Нет, и не могло быть – я есть грязный полукровка, она же – выкородная патрицианка, разделившая свои Пенаты и Лары с супругом после заключения Союза.
– А почему ты не можешь разделить ложе с рабыней помоложе и покрасивее?
– Это потому, высокородный брат мой и Господин Северус,что отец, будучи Господином дома, не желал излишне растлевать меня до заключения Союза, которому, кажется, в моей жизни не будет места. И из-за того, что я… – Квотриус мило покраснел и опустил глаза, – не люблю чужие вещи.
– Последнего, право, не понял я – о каких вещах говоришь ты, но это не моя забота.
В остальном, что ж, основам обращения с женщиной ты обучен, разврата в лупанарии не любишь – да ты, прямо-таки, идеал целомудренного молодого человека, Квотриус! Признаюсь, я удивлён твоим рассказом.
Так, значит, любишь ты мачеху?
– О, высокородный брат мой – чародей, не могу я солгать тебе, как это сделал ты по отношению ко мне, грязному полукровке. Ведь, будучи спящим, не можешь ты ни видеть, ни слышать, ни чувствовать… чужие губы на своих, как и любой обычный человек.
– Что?! Что ты сказал о губах?! Кто посмел прикоснуться ко мне, спящему?! – заорал Северус, догадываясь… Кто. Это. Сделал.
– Высокородн…
– Молчать! Рот на замок! Это… это сделал… ты, Квотриус?!
Братик – извращенец замолчал, вновь униженно ткнувшись лбом и носом в пол.
Потом он тихо заговорил таким голосом, что профессор не сумел прервать его:
– Но скажи, как прочёл ты мои мысли? Да, любил я её до сегодняшнего дня, а теперь не люблю более, словно чувство, терзавшее меня по отношению к высокородной, но опальной патрицианке Веронике Гонории, были выжжено тьмой и духотой этой страшной, безлунной, безветренной ночи.
Теперь сам я не знаю, что творится в моём сердце, но я вновь влюблён…
– Хватит, Братик. Перестань бредить наяву – как может одна ночь изменить любовь всей жизни? Что с того, что жара, безветрие, безлуние… Разве это первая такая, пусть и странная, ночь в твоей жизни, Квотриус?
– Она была с отцом и стонала от наслаждения и страсти. Они оба стонали, а потом стали кричать! Как было это выдержать моему бедному влюблённому сердцу? Молил я богов о смерти, но они остались глухи к моим стенаниям, и тогда понял я, что полюбил другого, впервые в жизни возжелав объятий и поцелуев мужчины! Понимаешь ли ты, Севе… ?! Прости, прости, я наговорил лишнего, много лишнего.
Квотриус вновь поклонился перед сводным братом, моля его о прощении за вырвавшиеся против желания, а, может, именно благодаря этому чувству, сжигающему его сердце, да и душу, слова.
– Встань, брат мой Квотриус, и никогда, больше никогда не заговаривай со мной об этом своём бредовом… увлечении…
Это ведь твоя опочивальня?
– Да, высо…
– Не желаю я более оставаться в ней – она принадлежит тебе, Братик, и я вовсе не горю желанием выгнать из неё тебя.
Желание моё таково – дабы мне выделили опочивальню, как можно далее от твоей и от супружеской тоже – привык я проводить спокойное время за чтением свитков, а под утро спать часа по четыре, не более. Приведи рабов, которые обустроят мою спальню.
Ступай, Квотриус. Что стоишь? Ступай.
– Высокородный патриций и Господин мой, дозволено ли мне будет твоим благорасположением остаться в своей опочивальне?
– Эк загнул, как перед Кесарем – вот уж лебезит, ничтожный полукровка, – подумал Северус со злостью на Братика.
– Да, ты, брат-бастард, можешь после выполнения моего поручения убираться к себе и не заботиться, что я выпру тебя из твоей конуры, – нарочито на грубой народной латыни с издёвкой произнёс Снейп.
Братик упал на колени и пополз по направлению к ногам Северуса, не поднимая головы, с явным намерением обхватить его за ноги или проделать что-либо более гнусное, например, облобызать пыльные туфли профессора.
– Эй, что это ты задумал?! А ну, встать!
– Позволь, позволь, о, высокородный патриций и Господин мой, облобызать сандалии твои за ту милость, что являешь ты ко мне, брату–бастарду.
Да не отошли меня в камору для рабов, о, высокородный, единокровный брат мой!
– Да не отошлю, не отошлю, сказал же, можешь выметаться. И хватит ползать за мной по всей своей опочивальне.
– Всё же, моей?
– Ну сколько можно переспрашивать – сказал же, живи здесь, спи со своей Каррой в надежде на то, что отец наш узрит твоё неудовлетворение ею и подарит тебе приятной внешности молодую бриттку. Я даже могу распорядиться на этот счёт и устроить тебе смотрины…
– О, нет! Господин мой и брат, мне не нужна больше никакая женщина. Ведь я влюблён в… мужчину.
– Вот ещё новости – очевидный наследник и, ясное дело, продолжатель рода, не мне же этим заниматься, на моих глазах превратился в гея, – растерянно подумал Северус. – А как же все следующие поколения моего рода, как же я, в конце концов?
Ну да он, Квотриус, всё же, бисексуал, раз спал изначально с женщиной. Значит, к женщине и вернётся, когда эта дурь пройдёт, – уже спокойно домыслил Снейп.
Квотриусу же он сказал примерно то же, но иными словами:
– О, Братик мой, позволь напомнить тебе, что ты, как я предсказываю, будешь продолжателем рода Снепиусов, а, значит, тебя всё же женят на какой-нибудь недоброкачественной патрицианке – может, она будет вдвое старше тебя, но вы с ней скрепите Союз и объедините Пенаты и Лары.
– Думать о женщине для меня сейчас невозможно, о, высокородный патриций и Господин мой брат Северус, как прекрасно твоё имя!
– Имя, как имя… Но не станешь ты мужеложцем, а если и станешь, то только на время, чтобы удовлетворить похоть свою.
– О, не похоть сие, а любовь великая, ибо прекрасному мужчине сему отдаю я и сердце, и душу в распоряжение… Лишь бы он принял мои скромные дары…
– Да он ещё не знает о твоей страсти к нему, а ты уже ползать за ним готов, как сейчас ползаешь за мной?
Северус прямо-таки чистосердечно изумился силе неизвестного ему чувства – любви.
Любви до откровенности непосредственной, но ещё неразделённой.
– Он, наверное, стеснителен и не говорил ещё со своей пассией, – подумал профессор.
– А достоин ли сей мужчина принять твои, скажем прямо, щедрые дары? – спросил он в пол-голоса, вкрадчиво.
Брат, всё ещё стоящий на коленях, поднял вдруг голову, и Северус в который уже раз поразился его неизъяснимой кельтской красоте – белизне кожи, алости пухлых, но небольших губ и блестящим сейчас, чёрным, как у самого Снейпа, глазам.
Вот только не мёртвые они были, не глухие и пугающие чернотой затягивающих омутов, как у Северуса, а живыми, источающими свет, словно отражалась в них такая великая любовь, о которой профессор и не слыхивал.
И эта любовь предназначалась, кажется…
Да нет, не может такого быть.
– Встань же, Квотриус, хватит элегий твоему Амурусу, займись лучше делом, ведь я не собираюсь проводить эту ночь в твоей опочивальне, – просто и доступно заявил Северус.
Он старался не задумываться о том, что он увидел в глазах Братика – да это же просто смешно! – такая блажь, и потому-то и поддел его словами о ночи.

Глава 8.

Северус поел, наконец-то, парной телятины в полном и гордом одиночестве, прогнав ещё затемно вкусивших своей неудобоваримой пищи домочадцев, пришедших с благопожеланиями нового дня, отмахиваясь от них в сердцах:
– После вчерашней оргии видеть вас не желаю! Уйдите, противные! Вы во мне желание поесть нормально убиваете. Без меня теперь вкушайте своих агнцев.
Братик не явился засвидетельствовать своё почтение – наверное, или испугался, или обиделся после ночного шоу – ну и Мордред с ним!
Хотя… Вот все припёрлись, а он… нет.
Сейчас он чувствовал себя спокойно, читая в библиотеке, действительно, обширной, включающей даже древнеегипетские папирусы, исписанные непонятными иероглифами, работы Сенеки. Этот философ-стоик всегда поистине умилял Снейпа каким-то врождённым, что ли, мазохизмом, а этот опус, в частности, рассказывал читателю о пользе голодания, но нет, не для здорового образа жизни, как считают ожиревшие магглы, а в целях воспитания характера ровного, нордического.
– Сюда бы для полной коллекции романы де Сада и можно было бы сравнивать, кто кого перещеголял в разработке идей садо-мазохизма, этой своеобычной концепции мировоззрения, – со скрытой ехидцей думал профессор.
А скрытой была переполнявшая его жажда позлословить, как обычно, всласть, потому, что не на ком было вымещать её – Братик отправился в термы, где-то на час опередив высокородного брата и Господина, к удивлению зельевара, не спросясь у него о столь важном шаге.
А мыться вместе с Братиком – об этом после того горячечного сна и речи быть не могло.
– Не хватало бы только, чтобы мой "дружок" прилюдно встал на него, – так думал Северус, лениво разворачивая свиток.
Северус уже не был… на сто процентов уверен в собственной гомофобии после сегодняшней ночи. Напротив, он убедился в том, что Братик, пользуясь магическими знаниями, наверняка существующими у друидов уэскх`ке и переданных ему матерью, в свою очередь бывшей дочерью и сестрой вождя, грубо, по древнему обычаю, приворожил его, Северуса. Вот и явился в похабном сне с таким подробностями, о которых на свежую голову, вот как сейчас, профессор и додуматься бы не сумел – фантазии бы не хватило.
Обрывки же, да и только, подобного рода знаний он почерпывал из пошлых анекдотов пьяного Люпина.
Только не было в тех анекдотах таких подробностей, как ощущение поцелуя, тяжести чужого, мужского тела, глянцевито поблёскивающих во тьме чёрных красивых глаз… сына рабыни, недостойного Господина дома – статуса, к котрому постепенно привыкал Северус. Но именно этому вот худородному Братику и суждено будет продолжить славный, древний, патрицианский род Снепиусов.
– Придётся Братику попотеть без меня, когда я исчезну из этого, уже задолбавшего меня мира, преодолев гомосексуальность, всё же латентную, и с помощью покровителей Папеньки найти-таки достойную моего рода будущую супругу себе, худо-бедно, но патрицианку, – думал Северус о Братике с нескрываемым пренебрежением.
– Ещё бы не думать о нём так, хотя он, вообще-то, хорошее дело для меня хотел сделать, а я… заставил его ноги бешено отбивать ирландскую чечётку, то-то он испугался! – мысли профессора прыгали, как уж на сковородке.
– А то, не приведи Мерлин, привяжется Папенька: "Женись, высокородный наследник мой и Господин дома!"
А мне что прикажете делать? Грубо заявить ему, как говорят… говорили… будут ещё говорить мои студенты друг другу: "Отвали!" или жениться и размножиться в этом времени? Но это уже извращение покруче, чем галлюцинация, наведённая на меня Братиком – быть предком самого себя…
Да нет, тогда я просто-напросто исчезну из настоящей реальности, то есть, из моей реальной жизни в будущем – совсем запутался – где какая по-настоящему истинная реальность? Ведь в этой я и ем, и не только, и сплю, и читаю, правда "ненастоящие", не сохранившиеся в моём времени опусы великих древних, но ведь так и должно быть!
Раз эти труды не сохранились к моему истинному "настоящему", значит, им место именно здесь!..
… Труд Сенеки был напрочь позабыт – так увлёкся Северус своими обоими "настоящими", что сотворил себе эрзац сигареты и нервно закурил – в библиотеке! Даже про меры противопожарной безопасности забыл, стряхивая пепел прямо себе под ноги. Удобные это штуковины – земляные полы!
Ах, как же хорошо было бы вымыться не мочой, а ароматным, дорогим из-за ингредиентов, на него пошедших, мылом, в собственной ванне, да хотя бы и в Хогвартсе – там личный домашний эльф Линки чуть языком бы её не вылизал, и блестела бы она белой сияющей эмалью, и не пришлось бы раздеваться на глазах десятка мужиков, и текла бы в неё освежающая, чистая, чуть прохладная по такой жаре вода…
Снейп уже изрядно накурил в хранилище свитков, папирусов и вощёных дощечек, когда в библиотеку ворвался, иначе не скажешь, свежевымытый Братик.
– Я нашёл тебя, высокородный брат и Господин мой Северус, по аромату твоих трубочек, испускающих разноцветный дым! – радостно сообщил он.
– Чему ты так радуешься, Квотриус? Развлёкся в термах? И как оно там, веселее, чем изображать дома недотрогу?
– Но… Я спешил к тебе, мой Господин и брат, ведь за утренней трапезой тебя не было, и я не мог узнать, здрав ли ты?
– Вполне. Я не буду больше принимать пищу с домочадцами – после вчерашнего показательного выступления, которые нам устроил высокородный отец с моей… такой же матерью, у меня появилось желание есть в одиночестве. Да и ты не будешь в следующий раз стесняться своего Господина и даже не посметь развлечься. Ты ведь из-за меня так сурово, стоически, – Снейп ухмыльнулся, – обошёлся с рабыней?
– Н-нет, не из-за тебя, высокородный мой брат и Господин – я не люблю чужие вещи, а эта женщина, как и все в доме, кроме Карры, принадлежат отцу. Ты ведь слишком чист, чтобы пользовать рабынь или рабов отца, да и нам, твоим домочадцам, с тех пор, как стал Господином дома, всё равно что отец.
– Но ведь ты, ты же хотел её – знаю я сие потому, что прочитал твои мысли, – солгал профессор.
– Повторюсь, добрый мой высокородный брат и Господин, я не желал её… вовсе.
И если бы ты имел намерение и вправду прочитать мои мысли, – смело заявил Братик, – ты бы увидел, кого я желал.
– Ах ты, етить тебя к Мордредовой матери! – смачно выругался Северус. – Но что уж тут, замечательное выступление. Признаться, не ожидал от тебя, тихоня, такой смелости – перечить Господину и магу.
В общем, родителям уже о своём решении я сообщил, а теперь и ты поспел ровно вовремя, дабы услышать его из моих уст. Потому, что сейчас – моя очередь, Братик, идти в термы, хоть ты и был столь любезен ночью, что окатил меня ледяной водой. Но, умолчу – сделал ты это не из дурных побуждений, а под заклинанием.
Видя по-коровьему хлопающие ресницы брата, зельевар терпеливо разъяснил:
– Иначе говоря, ты временно был не в себе, а под влиянием моего чародейства. Именно поэтому я не виню тебя ни в чём, кроме…
Снейп обвёл контур губ указательным пальцем и явственно услышал попусту сдерживаемый вздох Братика.
– Кроме, пожалуй, одной вещи, которую, я знаю, ты можешь исполнить для меня.
Снейп знал, что балансирует сейчас на грани между здравым смыслом, присущим ему, как любому англичанину, и мистикой, к которой относился не то, чтобы небрежно, сам являясь волшебником, но с опаской.
И всё же он решился, а термы… термы подождут.
– Не знаешь ли ты, Квотриус, от матери своей или других рабов бриттских родов, чьи наречия ты, надо думать, хорошо понимаешь, о практике друидов? Не могут ли они насылать порчу на неугодного сородича?
– Да, высокородный брат и Господин мой Северус, знаю, но не от матери, которая принадлежит по рождению к семье вождей, а не династии друидов, а из свитков ромейских, многомудрых, в коих пишется и о верованиях варваров.
А наречий бриттских, различных меж собою, я вовсе не разумею, ибо и с матерью своей говорил всегда на благородной латыни.
– Вот как – у бриттов уже сложились династии магов стихии Земли, – профессор заметил это для себя с удовлетворением от добытой задаром информации.
Ведь он помнил… какую цену заплатил Волдеморту за возможность приобщиться к тайным, герметическим основам бытия и мироздания.
– И да, друиды обладают большими знаниями в приношении жертв духам и богам, – тем временем продолжал Квотриус, – но пишется мало об этих волшебниках – только то, что не используют они для колдовства своего таких вот деревянных палочек, как у тебя, высокородный брат мой и Господин.
Но неужли ты, путешествуя по свету, не встречал священных рощ друидов? В Альбионе их множество, даже у пиктов есть священные леса, в которые заходят только шаманы их, да и то – лишь по большой необходимости, например, когда Нелюди вымирают.
Хотя, наверное, перемещался ты в образе птицы, чтобы проделать путь по всей Ойкумене и за её пределами и мог не разглядеть, верно, малых, с высоты твоего полёта, людишек.
– Откуда узнал ты мою анимагическую форму?! – взревел Северус, забыв, что молодой человек только сделал кажущееся ему разумным допущение.
И он, уже спокойно, с достоинством добавил, взглянув на перепуганного гневом своего брата и Господина, Квотриуса и пожалев мальчишку:
– Я подумал, ты и есть колдун, раз узнал, что для перемещений на расстояния, вот как отсюда до Лондиниума и даже далее, превращаюсь я в большого ворона.
Братик при этих словах профессора – анимага упал на колени и опять ткнулся носом и лбом прямо в сигаретный пепел.
– А ну встать! Ты же только что вымылся, точнее – тебя помыли, а ты так и норовишь свалиться мне под ноги.
– В ноги, Господин, в ноги… Припасть к твоим стопам и облобызать их – большая честь для грязного полукровки!
– Ну и ползай тут, в пепле, а я пошёл. Кни… Свитки соберёшь и, кстати, откуда такая замечательная во всех отношениях коллекция порнографии?
Да встать – я так велю! Ещё раз спрашиваю, а то заползался ты совсем и не слышал ничего. Так вот, повторяю – откуда…
– Я слышал, высокородный брат и Господин мой Северус. Это… э… подарил мне отец почти год тому, чтобы… э… мне захотелось бы жениться, – приятно краснея, аки невинная девица, мямлил Братик.
– Но мне не помогло, я всё равно не хочу, а теперь, так и вовсе не захочу! – быстро пробормотал Квотриус.
– Это почему же ты не захочешь?!
Снейп угрожающе навис нал молодым человеком, словно над нашкодившим студентом.
– Это… потому, как не мне жениться теперь надо, а тебе, высокородный наследник патрицианского рода Снепиусов, о мой Госпо…
– Хватит! Хватит о женщинах! В мои планы вовсе не входит жениться накакой-то развратной, чистокровной дурочке!
– Но ведь твоя мать молила всех богов, чтобы ты вернулся из небытия, в которое она случайно отправила тебя! Ради патрицианского наследования рода нашего отца и твоей матери!
– Я теперь Господин дома, и я не же-ла-ю же-нить-ся!
Попросту у меня другие планы на этот год.
Северус договорил уже спокойно, всё же взяв себя в руки и перестав плеваться от злости.
Действительно, в планы Снейпа входили розыск среди большого народца х`васынскх` победившего участника магической дуэли, разыгравшейся в Последней Битве, и возвращение с более сильным, чем прежде, магом – победителем в "настоящую" реальность, в начало двадцать первого века. И уж вовсе не какая-то там женитьба – из-за неё же дети пойдут, в конце-то концов!
Взять легион, можно с Папенькой и Братиком, как опытными воинами, и прочесать все стойбища обезглавленного им, Северусом, родового союза.
Да, должно быть, родовой союз занимает значительную территорию кочёвки, но что значат варвары против, закалённых в борьбе с такими же родами бриттских племён, ромейских легионеров?
Главное при этом рискованном мероприятии – остаться в живых самому, а для этого нужна не только волшебная палочка. Наставник Моальворус, пожилой чистокровный волшебник из обедневшего рода, обучал юного Северуса фехтованию на рапирах, когда наследник и единственный сын Рериуса возвращался из Хогвартса на каникулы.
Значит, рапира…
– В Сибелиуме должна, да просто обязана быть кузня. Теперь главное – объяснить кузнецу, о котором даже неизвестно, гражданин ли он или простой колон, но да это и не столь важно, главное, что б сообразительным оказался, – напряжённо думал профессор, – объяснить, как выковать принципиально иной вид оружия, более действенного в бою, чем,  по старинке сделанные, гладиусы легионеров. Даже спата мне не подойдёт – слишком тяжела и непривычна для руки. Она же – рубящее оружие в отличие от рапиры, могущей, конечно, изрядно поранить пуанкаре*, но, в основном, всё же, колющей.
Ведь у варваров длинные, железные мечи и наконечники копий и стрел. Хоть железо и дрянного качества – в этом я убедился, когда в ту злополучную и для меня, и для наевшегося "травки" Нуэрдрэ, ночь, рассматривал его копьё.
Просто, когда мы были ещё с Минервой – о, что с тобой сейчас, трусливая женщина? – и появились колесницы воинственных х`васынскх`, в солнечных отбликах, и находясь в состоянии крайней ажитации, я решил, что у бриттов  медное оружие, однако… оно оказалось железным.
Итак, что мы будем иметь? Трёх- или четырёхгранный стальной клинок длиной до трёх футов, обязательно с гардой, пусть и простой, сложную он не выкует. Так, получается около 2,5 кубитусов**. Колющее оружие, способное, при достаточном владении, а у меня оно есть, перерезать противнику горло. По-моему, этого достаточно – просто владению родовым мечом Снейпов меня учили недостаточно для ведения настоящего боя.
Да и такой длинный меч был бы перебором, ведь у варваров мечи лишь чуть длиннее гладиусов и уж много короче спат!
Ха! Подумать только – профессор зельеварения Хогвартса – школы волшебства и магии, Мастер Зелий, первый в Европе алхимик, ездивший на конференции коллег и поражавший их своими докладами и язвительной манерой вести последующие дискуссии, волшебник в неизвестно теперь, каком поколении, но всё же…
Северус Снейп будет убивать не ядом, не на магических дуэлях, как в страшные, слава Мерлину, ушедшие безвозвратно времена шпионажа на двух самых одиозных личностей того, "настоящего", времени, а, взяв холодное оружие в ручки свои белые, запачкает их в крови древних бриттов – не смешно. Хотя, после лорда Уоррика…
Нет, не буду вспоминать об этом недоразумении…
Так думал Северус, оставшись в покое и желанном одиночестве.
Он насильно вытолкал из библиотеки назойливого, старающегося обнять ноги профессора и облобызать его туфли из драконьей кожи, Братика, аж пустившего слезу от "величия высокородного брата и Господина своего Северуса, способного менять облик прекрасный человеческий на тело мудрейшей птицы Альбиона – великого, чёрного, как безлунная ночь, ворона и могущего летать како сия величественная птица".
И так достал Снейпа высокопарный слог унижающегося перед ним Братика, что даже тошно стало, но в груди предательски защемило, и в мыслях остался Квотриус, как ни занимал себя Северус мыслями об оружии вообще и о рапире в частности – столь необходимому и единственному холодному оружию, с которым он хорошо ладил.
Странно это всё, загадочно и неясно…
– Отчего Братик… так относится ко мне, будто бы я – невиданная диковина, более того, драгоценность? Не понимаю.
Папенька после неудавшейся оргии – холоден, как и положено настоящему ромею, да он и вообще не из чувствительных.
Маменька – в откровенной прострации – что она сделала такого, что её восставший из мёртвых "сын" не желает более трапезничать с семьёй?
А вот Братик… Будь он девицей, я бы подумал, что он влюбился в меня, но, да, ведь он же – полукровка и способен на более сильное и откровенное выражение эмоций, чем "мои родители" – патриции…
А вдруг он и вправду влюбился… в меня? Вот ведь незадача какая…
Если только он действительно не колдун и не ворожит так, чтобы приходить ко мне по ночам в таких живых, явственных снах, которые ярче реальности, таких… наваждений.
Вот сегодня ночью и проверю – если взялся "любить" меня в снах, значит, явится снова, и сон будет более… откровенным, не знаю, как и подумать об этом. Это же противоестественно… но не в эти развратные времена – одни финикийцы и мальчики со здоровенными солдатами Императора чего стоят…
Северус взялся за "Сатиры" Публиуса Овидиуса Насона – они нравились ему больше аналогов Ювенала и… снова забыл обо всём – и о термах, и о холодности Папеньки, и о предполагаемой женитьбе, и о Братике, и даже о рапире…
А вот о Северусе никто из семьи не забыл – трапезничали на ночь самой сытной и тяжёлой пищей – считалось,что после такой еды крепче спится, да и на утехи ночные сил остаётся довольно. Но наследник – чародей только с утра телятины постной откушал, да всё время в библиотеке пролежал, пуская едкий дым из появляющихся из ниоткуда тонких, коротких трубочек…
… За чтением день незаметно подошёл к концу, и рабы предложили Господину и домочадцам совершить ставшие для Северуса уже обычными, бесполезные с его точки зрения, "гигиенические процедуры".
Они заключались в умывании лица и рук и прополаскивании рта в подогретой воде с только мешающимися размоченными лепестками роз и посещением общего отхожего места, в котором специально для мужчин была установлена кадушка для мочи, которую собирали по всему городу и доставляли в термы.
Снейп засыпал с чувством тревоги и, одновременно… ожидания. Ему и хотелось разоблачить Братика в предполагаемой ворожбе, и… хотелось отчего-то, чтобы сон повторился, но с ещё большими подробностями.
Северусу было стыдно признаться самому себе в этом желании, но… проклятая девственность в сорок три года откровенно утомляла. Ну не с профессором Элизой Синистрой же ему было романы крутить – она годилась ему в матери, хоть и сильно симпатизировала Мастеру Зелий, увлекающемуся астрономией.
И пришёл сон.
Квотриус, медленно, пуговка за пуговкой расстёгивающий его сюртук, бережно снимающий жилет и уже мешающую разгорячённому телу рубашку; Квотриус, нежно целующий его в губы, веки – о, боги!.. Квотриус, медленно запускающий ему руки за шею и склоняющий к себе, своему алому, как кровь на снегу, рту; Северус целующий брата, нежно проводящий языком дорожку из-за мочки уха по шее до ключицы; Северус, запускающий руки под тунику брата, снимающий её рывком через голову; Квотриус, несмело целующий безволосую грудь брата – ну же, смелее, – вот так; Северус, прикусывающий крохотный розовый сосок; Северус, слышащий нескрываемый, восхищённый, такой желанный полустон – полувскрик брата; Квотриус, встающий на колени и языком обводящий кожу вокруг пупка брата; Квотриус, расстёгивающий пуговицы на брюках брата, приспускающий шёлковые трусы; Квотриус, берущий тёплыми, нет, жаркими, руками эрегированный член брата и вопросительно смотрящий ему в глаза; Северус, мгновенно проникающий в мозг Квотриуса и видящий там такое море доверия, страсти, настоящей, не братской – отнюдь! – любви и почтения; Квотриус, затапливающий Северуса этим теплом, разгорячённым воображением, рисующий такие картины любви, что брат утопает в неге и…
Северус протяжно застонал:
– Кво-о-триу-у-с…
И вошёл в опочивальню Северуса брат – нагой, прекрасно, атлетически сложенный, и опустился на колени перед ложем Северуса, и промолвил:
– Брат мой высокородный и Господин дома, Северу-у-с-с…
– Возляг рядом, Квотриус.
– Ты, ты… Северу-ус, позволяешь?..
– Ляг же, скорее, прижмись ко мне, нет, лучше сначала раздень меня…
Квотриус послушно расстёгивает эти странные, мелкие фибулы на драгоценной тунике брата, так плохо слушающиеся огрубевших от рукояти меча пальцами… Но он справляется…
–Боги, сколько же одежд носит брат одновременно! И все надо расстегнуть потому,что он, Квотриус – наг, Северус же одет…
Наконец, последняя одежда сброшена, но… остались эти варварские, красивые штаны… Их тоже нужно снять.
Брат, всё же, сжалился над ничтожным полукровкой и сам освободился от штанов, да так ловко…
Но нам нём осталось ещё одеяние – без фибул и разрезов, что-то странное, надетое на бёдраи прикрывающее срам, похожее на набедренную повязку Нелюдей, но эта тряпица не болтается свободно, как у них. Да и странно было бы, если на Северусе, хоть он и провёл жизнь среди варваров, но, всё же, патриции – была такая же вещь, как у Нелюдей…
Сорвать – не получается, да и сердится брат на мою попытку.
Может, это ещё какая-то невиданная одежда, скрывающая… быть может, на пенис брата нельзя смотреть ему самому?
Но как же он удовлетворяет себя в этом набедренном одеянии, так плотно прилегающем к телу?..
А, вот он освождает себя из этой странной, шёлковой одежды…
Боги, как же Северус красив сейчас – нагой! И глаза его светятся – безлунной, тусклой ночью… Тонкий, хрупкий, словно из воска, только лесного, белоснежного…
Как же я груб в сравнении с ним!..
Коснуться его естества?..
Страшно и хочется до боли, жжения в паху…
Вот если бы он хотя бы дотронулся, пусть до груди или живота, а лица… Интересно, что бы я почувствовал, коснись он моих губ пальцами?..
А губами? Боги, он собирается, или мне только кажется, поцеловать меня?..
Да! Какой он нежный, брат мой…
Вот теперь и я могу, наконец, коснуться уголка его губ – на большее я не осмелюсь… Они слаще мёда…
Он прикусывает мне мочку уха-а-а! Что же это за ласка! Почему молчать? Мне же так хорошо с тобой – пускай все слышат…
Ах, да, мы же братья… Но сводные, брат мой… Северу-у-с-с! Я готов кричать о нашей любви на каждом городском перекрёстке!
Не надо?.. Но отчего? Разве любовь может быть нечистой?
Отчего всех граждан оповещают о заключённом Союзе? Чтобы все радовались и молились о счастливой жизни новых супругов… Разве наша любовь запретна?
Ты снова говоришь на языке, коего я не разумею… Прошу, хоть я и у верен, что ты знаешь все языки жителей Ойкумены, перейди на наш родной…
Можно ещё раз поцеловать тебя, родной?.. Не спрашивать, а целовать? И ты не станешь гневаться?.. Ах… Слава Амурусу, Стреляющему Метко! Слава Венере светлокудрой! Воистину слава!
– А можно я поцелую тебя… там?..
Так ты этого хочешь?.. Нет, я не умею, зачем мне было нужно это с Каррой?
А, женщин тоже можно целовать… там? Но поверь, не её – ты не видел Карру, от того ты и говоришь так…
– О, Квотриус, сильнее, сильнее… Вот так, красавец мой…
Так, о-о-о, так! Ещё, брат мой. Ещё-о-о-о!
Северус излил семя, много семени в глотку сводного "брата", Квотриус сам догадался выпить его.
Теперь оба лежали, обнявшись, и самозабвенно целовали друг другу губы, веки, брови, виски с неистово бьющимися жилками, потом перешли к шеям, целовали, лизали и покусывали их, ласкали нежную кожу на ключицах.
Северус спустился ниже, как во сне, и прикусил , оказавшийся и вправду маленьким и розовым, сосок Квотриуса, тот, не сдержавшись, громко вскрикнул и изогнулся с какой-то звериной грацией, потом младший "брат" сделал то же самое и с возбуждённым, коричневым соском Северуса, а тот прикусил губу и животно застонал…
… – Я опять кончил во сне. Боги, что же мне снилось?.. Квотриус. Братик.
Опять волхвовал, и снова наколдовал мне эротический сон, да какой откровенный и… живой. Посмотрю я утром пораньше в глаза его бесстыжие – что будет в них? Вот и прочту. Ну, я ему покажу.
Да всё ты уже показал ему, успокойся, Сев.
Он разве только задницы моей не видел, а в остальном…
Да я не только принимал щедро расточаемые ласки Братика, но и сам дарил, да что вытворял и позволял, аж вспомнить стыдно!
… А было ли это всего лишь сном?..

_____________________________________________________
* Пуанкаре – слегка утяжелённый режущий и колющий наконечник рапиры.
** Кубитус, дословно "локоть", равен сорока четырём сантиметрам.

Глава 10

Раненому Северусу следовало признаться хотя бы самому себе, что ему приятны умелые прикосновения Братика, делающего повязку. И он признавался с какой-то упоительной негой и радостью.
Квотриус не раз бывал в воинских походах и умело перевязывал спину – Снейпу было не особо и больно, но он ради вида постанывал, да так, что руки Братика начинали трястись. Профессор, даже раненый и переполошивший своих домочадцев внезапным эффектным появлением прямо из воздуха в трапезной, и в своём плачевном нынешнем состоянии находил некий чёрный юмор, от того и стонал… так, по особому. Он же не собирался аппарировать в тихую, отдалённую спальню, чтобы там в одиночестве истекать кровью.
Зельевар прекрасно владел Местным Обезболивающим заклинанием, которое сам и изобрёл, и применял не раз после пыток Волдеморта, добравшись до личных комнат. Но для применения заклинания необходимо было поднести волшебную палочку к очагу боли.
В Ближнем Круге Снейпа пытал только сам Тёмный Лорд, атакуя спереди, ну, в крайнем случае, с левой стороны потому, что сам, как и большинство волшебников, был правшой. Вот и удавалось профессору заниматься потихоньку самолечением, на следующее после пыток утро выходя к студентам, а ночью ещё и патрулируя коридоры и подозрительные, с его точки зрения, классы старинного, казалось бы, вечно существовавшего Хогвартса.
Сейчас же рана была в межрёберье, ближе к пояснице, да к тому же ещё и ровно на спине. Ну никак не мог Северус достать до раны палочкой – рука под таким углом отказывалась выворачиваться!
Вот и приходилось, как простому магглу – ф-ф-у-у! – терпеть боль, к которой, в принципе, ему было не привыкать, и какая, к Мордреду, разница в причине её происхождения – магическая или нанесённая затупившимся пуго.
Не в силах больше сдерживаться от распирающего восхищения делами рук своих, а если быть точнее – делом правой руки, Снейп сообщил Братику, заканчивающему перевязку:
– Я всех пятерых лихих людей положил, освободя от этой шайки Сибелиум! Правда, с одним из них – главарём – мне помог справиться раб, подпаливший ему тунику, так он и сгорел заживо, но остальные – мои.
– Высокородный брат мой и Господин Северус, дозволено ли мне будет узнать, было ли это деянием твоего чародейства или умелого обращения этим невиданным длинным, тонким, трёхгранным мечом?
– Отвечу тебе – сначала была магия, но она только отсрочила смерть троих мерзавцев. Окончательно же я разделался с головорезами этим благородным оружием, владеть которым меня научили… э… далеко на Западе.   
– Ну правильно, Гоустл-Холл тоже на границе Англии и Шотландии, практически на побережье Ирландского моря, а это значит, по здешним меркам, далеко к западу отсюда, – подумал Снейп, словно оправдываясь перед собой.
Он был, разумеется, не в состоянии рассказать Квотриусу правду о получении навыков и, позднее, полного владения рапирой в учебных поединках со старым наставником Моальворусом, хотя Северусу, ох, как хотелось поделиться с Братиком подробностями.
– Как-нибудь уж обойдётся, да и я тоже, – продолжал профессор внутренний монолог, – зато теперь Братик ночью не явится, аки прожжённый нудист. Но это значит… значит, что мне завтра с утра пораньше придётся во время перевязки переговорить с ним на тему запретного в наших отношениях, а делать этого, почему-то, оченно не хочется. Да ведь всё равно, рано или поздно, придётся.
Даже жалко, что не удастся поцеловать его в красивые губы сегодня – ведь он не придёт. Невинный, но уже не такой уж и целомудренный Северус подумал с какой-то… тоской о произошедшем накануне ночью.
… Куда катится мир, хотя бы и позднеантичный?.. А, может, именно этот, позднеантичный?..
… Квотриус видел, что рана была пустяковая, высокородный брат постанывал несколько… игриво и, в целом, его жизни и даже здоровью с точки зрения воина ничего не угрожало. В чёрных глазах бата Квотриус увидел разочарование и списал его на невозможность нормально двигаться, а, главное, тоску по нему, полукровке Квотриусу, по всей видимости, сумевшему доставить брату великое удовольствие.
О том, что он недополучил своей толики, Квотриус старался не думать – ему понравилось быть с братом, как он и ожидал, больше, чем со старой женщиной. И нет, он не считал это почти состоявшееся соитие со сводным, но всё же братом, чем-то предосудительным. Квотриус полагал, и небезосновательновательно, что ему нужно прийти в опочивальню высокородного брата и сегодня ночью, и сразу обнажённым – он понял, что вид его тела благотворно сказывается на проведённой с Северусом ночи. Какой бы ни была сия ночь – полной любви или пренебрежения.
И он стал дожидаться обычных, уже не трогающих душу вскриков Вероники и похотливого рычания отца, а, дождавшись, скинул на ложе тунику, а сам умастился особым бальзамом, способным, как говорил торговец на рынке, пробудить спящую чувственность – просто для того, чтобы Северус на первое время позабыл о неприятном, насколько Квотриус знал о ранениях, жжении в спине, там, меж рёбрами.
А потом Амурус прострёт крылья над любящими братьями, и они забудут обо всём и вся, кроме друг друга… Так мечталось разгорячённому воображению Квотриуса.
… И вот дверь в опочивальню высокородного брата приоткрылась, и рука Северуса, сжимающая волшебную палочку, по инерции направилась в дверной проём, но…
Это был Квотриус, и от него пахло какими-то восточными, позднее ставшими церковными, благовониями. Северус не разбирался, к счастью для обоих, в маггловских ароматах и маслах для лампад.
Раненый Снейп, увидев Братика, так ошалел от радости, что позабыл и о желании "убивать, убивать, убивать, убива-а-ть", и даже о шугании Круциатусом.
И был Квотриус прекраснотел и наг, и возлёг он на ложе с высокородным братом своим, и сказал Северус, как прошедшей ночью:
– Раздень меня, Квотриус. Впрочем, я почти наг – туника моя снята и вычищена. Так помоги мне избавиться от брюк, ну, то есть, от штанов моих, знаю, варварских, но носимых по обету, и стану я весь, как есть, наг пред тобою, брат мой. Расстегни эти четыре мелкие фибулы и сними штаны, потянув за ткань около щиколоток.
И сделал так Квотриус, нимало не запутавшись.
– А трусы я и сам сниму, – сказал Северус.
Он называя странную набедренную почти-повязку свою из дорогого шёлка неведомым словом "трусы", снял их через ноги свои прекрасные, стройные, сияющие невиданной белизною.
И возлёг один нагой брат рядом с другим, и начали они целовать друг другу губы, и глаза, и веки, и брови, и виски.
И попытался брат старший провести дорожку языком до ключицы младшего, но не понравился первому запах и вкус бальзама.
И проговорил брат старший, высокородный, строго:
– Пойди и смой или сотри с себя эту гадость, которая мешает мне ласкать тебя, да поскорее, а то Круциатусом в следующий заход запущу. Берегись же меня, да осторожнее будь с притираниями всякого рода впредь.
Но младший брат был уверен, что не будет мучать его старший Распятием, лишь, может, к обоюдному согласию на ложе любви, однако поспешил в свою опочивальню, чтобы уксусом стереть с себя злополучный бальзам.
– Ах, увы мне – обманул меня торговец любовными пилюлями и притираниями, – думал брат младший.
Во время это у Северуса разнылась потревоженная в объятиях брата рана, и он решил:
– Hикаких игрищ сегодня. Так и скажу Братику, когда он вернётся.
И вернулся младший брат, очищенный яблочным уксусом от притирания негожего, не пришедшегося по нраву старшему брату.
Но брат сказал младшему:
– Одевай меня. И трусы одевай – теперь ты видел, как это делается, а то мне больно – рана жжётся.
И одел младший брат старшего в эти странные даже по произношению, неромейские "трусы" и варварские штаны.
Но прилёг снова брат младший к старшему на ложе, и потёрся о его бедро напрягшимся во время одевания членом. Столь насыщен был пенис его семенем, что не удержался он, дабы не прижаться к высокорожденному брату своему.
И старший брат понял устремления младшего, хоть и низменные, но откровенные, но проговорил в тиши ночи:
– Не касайся меня этой грязью, Квотриус.
И тот не посмел больше натираться членом своим донельзя возбуждённым о варварскую штанинину брата старшего, строгого, болящего, хотя и не понимал младший брат – от
какой-такой уж нестрашной раны страдает его Северус.
– Поговорить надо нам с тобой о колдовстве, коим ты, недостойный, приворожить посмел меня плоть к плоти, ибо недопустимы близкие отношения, пусть между сводными, но, всё же братьями.
– Говори, о, высокородный брат мой и Господин дома Северус, я же, аки пчела нектара, попробую набраться мудрости твоей.
– Всё я тебе уже сказал в предыдущей фразе, Квотриус, но кто не умеет слушать, тот и не услышит. Но хочу спросить тебя – спал ли ты с мальчиками или развратными финикийцами в термах?
– Нет, ни разу не предавался я мужеложеству ни с теми, ни с другими, ни в термах, ни в доме отца нашего. Ведь имел я рабыню от отца своего, и по необходимости спал я только с нею, больше же ни с кем в жизни – запамятовал ты, высокородный брат мой и Господин дома Северус, а уж говорил я тебе об этом.
Да, верно, думаешь ты беспрестанно о вверенных твоим заботам домочадцах и некогда тебе сохранить в памяти своей слова грязного полукровки, брата-бастарда твоего.
– Да, думаю о вас, как детях неразумных, всё время.
Брат старший съязвил, да так, что Квотриус и не заметил насмешки.
– И всё же, полагаю, да будет верным слово моё, приворожил ты меня, доселе чистого, брат мой младший. И небезосновательно полагаю – ранее не имел я заботы об удовлетворении низменной похоти.
Теперь же – желаю быть с тобою, как мужчина с мужчиною, но не радует это меня, а, напротив, печалует сильно. И ты есть причина печали моей, недостойный полукровный брат мой Квотриус.
– Но, клянусь здоровьем матери своей, отцом же, не проси, не поклянусь, ибо он суть и отец нас обоих, не умею я ни колдовать, ни ворожить, и не дело это для полукровки, образование получившего самостоятельно, сидючи в библиотеке, которую, да, отец, готовя меня, недостойного, унаследовать дом и всё в нём, расширил, согласно растущим потребностям моим в знаниях.
Но не пригодятся они мне отныне, ибо ты – Господин мой, а я тяжко ранен стрелой Амуруса, Стреляющего Метко, в самое сердце, как бы ни отрекался ты от моей, по твоим словам, грязной, любви к тебе, о высокородный брат мой и…
– Заткнись и убирайся с глаз моих! – Северус перешёл на народную латынь.
Уж больно надоели ему эти высокопарные речи с "ибо", "воистину" и тому подобными выражениями ни о чём – на след ворожбы он через Братика так и не вышел, хотя и пытался всеми доступными без допроса с пристрастием, способами. Скажем так, по-хорошему, по-доброму так.
Однако это вовсе не означало, что какая-то крупная фигура в доме не занимается колдовством без волшебной палочки. Значит, низкопробными любовными приворотами балуемся…
Стоп – Нина. Вот, кто привораживает хоть и бывшего, но для неё так и оставшегося Господином Папеньку, а, заодно – чего ж сыночку не помочь, ведь эти что ромеи, что дикари не видят дикости в однополой любви…
Ну, так уж и быть – дикари более склонны к естественным, гетеросексуальным отношениям потому, что от них плодятся дети, но с рабами могут и поразвлечься.
… На фоне зудящей боли в раненой спине, перевязок, делаемых знахарками, прошло несколько томящих душу и сердце дней. Все они были наполнены отвлекающим чтением свитков и рассматриванием весьма многочисленных папирусов с не дошедшими до "настоящего" времени Северуса откровенными картинками, которые заставляли его против воли улыбаться – так смешно изображались гетеро- и гомосексуальные акты между фараонами, их жёнами и даже богами и богинями.
Квотриус не только не приходил больше делать перевязки своими умелыми, ласковыми, такими нежными, хоть и немного шершавыми руками, но и не попадался Снейпу на глаза вообще.
Даже по утрам, в обычное для остальных домочадцев время, брат – бастард не приходил узнать: "Здрав ли высокородный брат и Господин дома?"
Северус мучался от неизвестности и неопределённости их отношениями с "братом", и в нём росло желание, такое нескромное и уж отнюдь не целомудренное, стать, наконец-то мужчиной, хотя бы и с другим, уже таким желанным мужчиной – Квотриусом.
Но вот как сказать об этом ему, "брату"? Войти в его опочивальню ночью и предложить таким образом себя?
– Ну уж нет. Подожду, пока сам не придёт.
Нет, надо бороться с наваждением, занять себя чем-то, да, хотя бы приготовлением мыла с отдушкой из всё тех же, уже надоевших, лепестков розы, но это будет всё же лучше, чем мыться мочой. Хотя… в термы его не отнесёшь… Ну, хотя бы для себя и домочадцев – умываться не просто водой, но с мылом. Всё почище будет. Но вот стоит ли их учить чистить зубы не пальцами, а щёткой? Весь вопрос не в изготовлении зубного, скажем, порошка, это легче сделать, чем пасту, но в изготовлении самих зубных щёток. Попробуй-ка, объясни рабу, как делать их – заебёшься с мягким знаком.
А, ладно, пальцами так пальцами. Моим зубам уже всё равно.Не отличаются красотой и ровностью. А уж больные дёсны – это вообще волшебная сказка с приключениями. Да с какими, Мордред их побери!
Северус приказал камерному рабу – сущему бездельнику – принести из кухни большой чистый котёл, побольше бараньего жира и золы. Тот исполнил повеление Господина недостаточно быстро, но да что от такой бестолочи – пикта ожидать?
– Incendio!
Волшебный огонь заплясал голубыми язычками под котлом, стоящим на распорке, которую раб, всё же, удосужился принести, бессмысленно, даже без искры интереса, передав всё уже заждавшемуся Господину.
Снейп только ухмыльнулся, дивясь на непролазную тупость слуги и захлопнул дверь у него перед длинным, "фирменным" носом Малефиция, втайне порадовавшись, что его самого отделяют от Папеньки долгие века "настоящего" времени и селекции, и нос стал хоть и не намного короче, но значительно изящнее и тоньше, появилась небольшая горбинка – сие украшение этого органа чувств, столь бросающегося в глаза в его "настоящем" времени и нормальном, даже необычном  в… этом. Всё-таки, бабушка – арабка.
Жир вонял нещадно, и зельевару постоянно приходилось прибегать к заклинанию Очищения Воздуха, но и это помогало слабо.
– Терпи, Сев, зато на выходе получишь мыло и глицерин. Если бы только было можно, я приготовил бы на основе последнего взрывчатку, настоящую, маггловскую,  – Мастер Зелий уговаривал себя, погружаясь в несбыточные мечты о непозволительных, но таких полезных анахронизмах.
Наконец, добавив к осадку золу, Снейп получил катышки дрянного вонючего мыла, которым и пользоваться-то не хотелось из-за "ароматов гладиолусов", а попросту, жирной баранины, о которой у Северуса до сих пор сохранялись не самые лучшие воспоминания.
– Эй, Накра, взогрей-ка колодезной воды пол-ведра, да разыщи лепестки роз и захвати щепоть побольше, – обратился он к рабу – пикту.
– Да, и не забудь лохань побольше! – крикнул профессор вдогонку.
Северус положил принесённые, наконец-то ("Такое впечатление, что их искали по всему дому, зайдя и на второй этаж. Кстати, а для кого он? Или для чего? Может, именно там ставка военачальника Малефиция, и собираются там всадники перед очередным походом, обдумывая свои действия?") лепестки в горячую воду, почти кипяток, налитую в какую-то довольно прескверно очищенную посудину и оставил их лежать до полнейшего размягчения и абсорбции ароматических соединений водой.
Но сердце и душа его были неспокойны, хоть он и занял на время разум – а сколько же ещё ждать Квотриуса?..
… Тох`ым не знал, почему размахивает драгоценной для него – и чего он так в неё вцепился? – деревянной палочкой каждый раз, когда нужно защитить этого мальчонку по кличке, а у рабов х`васынскх` не бывает имён, Х`аррэ. Сейчас они вместе с другими рабами складывали на повозку огромный то ли шатёр, то ли палатку, к виду которого… в общем этого безобразного сооружения, он так и не привык за последние три пальца раз – или уже четыре? – года наличествования памяти. В нём жили Истинные Люди, Правящие Миром, сиречь их хозяева – целое племя х`васынскх`.
Работа была тяжёлой, но уже нудной, привычной – так отчего же не подумать, не повспоминать о чём-нибудь, кроме неё, например, о том как он, без-имени по кличке Тох`ым вместе с Х`аррэ, стал рабом… Надо сказать, то есть подумать, а Тох`ым любил это делать, получалась грустная история.
Тох`ым связывал воедино и пленение, и потерю памяти, и обретение единственного настоящего друга – Х`аррэ. Он помнил, но как-то совсем на излёте, что был он почти бессмертным, одни свободные – х`а! – люди ему поклонялись, другие – боялись, но вот, что Тох`ым помнил наверняка – это две вещи.
Одна – то, что он когда-то в каком-то непохожем на этот мир месте был свободным человеком, а другое – что Х`аррэ, его Х`аррэ – был ему недругом.
– Глупо так думать,
Тох`ым прервал свои, как он полагал, дурацкие фантазии.
Так их с Х`аррэ, тогда ещё с каким-то именем, а не этой дурацкой этой кличкой, означающей – "Котёнок", данной за зелёные, яркие, умные глаза – сражающимися друг с другом, глупо, конечно, чего они не поделили с Х`аррэ! – на вот этих вот деревянных палочках, и схватили Истинные Люди – х`васынскх`, и что показались они тогда Тох`ыму дикарями, вот уж истинная дурость!
Раньше – он помнил, что носил гордое, благозвучное имя, а не теперешний "С иными глазами", то есть раб с нечёрными, а какими-то коричневыми, как рассказывает ему Х`аррэ, глазами, к тому же поднятыми к вискам и удлинёнными.
– Вот, как два ореха, если их вытянуть, – говаривает его друг.
"Ну и воображение у этого ребёнка", – Думает про него Тох`ым с почти отцовской гордостью вот в таких случаях, когда ребёнок напридумывает всякого, чтобы развеселить взрослого друга, что с Х`аррэ случается часто.
Тох`ым и сам частенько поглядывал на своё отражение в водах бочагов и тихих затонов реки, вдоль которой кочевало племя. Он находил свою внешность странной, незнакомой, и…
почему-то, слишком юным казался себе Тох`ым.
Наконец, дурацкая тяжёлая повозка собрана, и племя – кто садится, кто остаётся стоя, ходит по малой, а лучше, большой нужде. Тогда кочёвка будет удачной, и брюхатые разрешатся в пути здоровыми сыновьями…
… Северус похудел и осунулся.
Однажды утром, после ещё одной, на этот раз полностью бессонной ночи, проведённой снова в бесплодном ожидании Квотриуса, озлобленному Северусу окончательно надоело, что его именуют полным титулом. Особенно если это не тот, от кого бы он желал услышать вопрос о своём здравии.
Но это с одной стороны, а с другой, он не желал ломать ромейских традиций и к тому же давать излишнюю волю домочадцам – их ведь только на шею посади, а сами они, обнаглев и привыкнув ко вседозволенности, уже не слезут.
Наконец, ему снова подали суп с вяленой телятиной, про заготовку которой он попросту рассказал Маменьке, пользуясь собственными знаниями об опыте дикарей, хоть и знали это когда-то ромеи, но, утонув в неге и роскоши императорских времён, со временем и за ненадобностью позабыли.
Суп получился превосходным и примирил Северуса, хоть и отчасти, с этим Мордредовым, зацелуй его Дементор, миром.
Спокойно, в тишине, позавтракав, Снейп решил отложить, теперь на неопределённый срок, помывку сваренным и уже ароматизированным, хоть и слегка – от запаха бараньего жира не удалось избавиться до конца – чудо-мылом до тех пор, пока рана не заживёт полностью – не мыться же ему в кадушке из-под мочёных овощей на потеху и домочадцам, и рабам!
Мыло быстро пришлось по нраву Папеньке с Маменькой, а Малефиций, так вообще зауважал наследника ещё сильнее.
Северус придумал, как объединить сразу два важных дела – во-первых, собрать домашний военный совет, давно уже, со второго дня пребывания в этом времени планируемого, а, во-вторых… На совете должны присутствовать Папенька и Братик.
Наконец-то Северус увидится с неуловимым мстителем за нанесённое, видите ли, высокородным патрицием и Господином дома оскорбление – и кому! – полукровке, брату – бастарду, который должен вообще прогибаться и преклоняться… С таким желанным Квотриусом.
Оповестив кого надо через рабов, Северус уселся в библиотеке – гостиной же в доме не было – ожидать военачальника и славного, должно быть, раз так раскачан, его сына от зловредной колдуньи, как решил Северус, бывшей Госпожи наложницы Нины.
Вскоре, как двое из ларца, явились встревоженный Папенька и всё так же глядящий с пламенеющим чувством из-под девичьих ресниц, Братик.
–Если он, не взирая на изгнание вон, причём в достаточно грубой форме, будет и дальше смотреть на меня, как на святыню, к которой он, однако, на редкость активно… тогда прижимался… То почему же тогда, Мордред его побери, он не являлся столько дней и… томительных ночей?!
Ну а если я ему просто вместо Мутун Тутуна*, – подумал Снейп, – то у нас мало чего продуктивного получится.
Итак, в столь печальной "ситуёвине", как говаривает, надеюсь, до сих пор, старина Альбус, вся надежда только на Папеньку, как на мудрого и бывалого военачальника, а… этот тихоня так и будет пялиться на меня – ещё бы, столько дней не виделись! – да мямлить что-нибудь невразумительное.
Северус подумал так со злости на собственную нерешительность в вопросах любви.
… И что там сейчас… там, в Хогвартсе? – с тоской, скрываемой суровым взглядом липового "последователя" Сенеки, подумал Снейп. – Но не время и не место сейчас. Надо сразу брать быка за рога и, пока мои воители не остыли, браться за прочёсывание этих дрянных людишек – х`васынскх`.
Об этом Снейп и поставил вопрос ребром перед опешившими вначале слушателями. Но слово, а, главное, желание Господина дома должно быть исполнено – эту полезную "прививку" домочадцы получали с рождения. Поэтому разговор с Малефицием и Квотриусом был начат полюбовно.
– Полагаю, нам потребуется подкрепление легионеров, расквартированных в Вериуме – это крупный город, и от него не убудет.
Папенька сказал первую разумную мысль за всё пребывание профессора в Сибелиуме.
– Хорошо было бы, если помощь придёт действительно вовремя, – изрёк-таки Братик, – а то они там обленились – варвары их не трогают, в городе около двух сотен граждан, трое терм, два лупанария. Чего б не жить дуракам?
– Знаешь ли ты, Квотриус, что я могу и не посмотреть на то, что ты мой сводный, да к тому же прочившийся в моё отсутствие в наследники, брат?
Я ведь и приговорить к наказанию право имею, как Господин твой и всего этого дома. – пoгрозился для вида Северус, оправдывая своё имя. – Не всё ж в бирюльки играть, пора и повзрослеть.
Ну, в кости, в карты.– Снейп ляпнул последнее, не подумав о, поцелуйте их всех вместе с закравшимся анахронизмом, Дементоры.
– Да, в странах Юга принято играть в раскрашенные небольшие листы пергамента, называемае картами, – пришлось выкручиваться ему.
А Северус страх, как не любил выкручиваться, ещё со времён своего не столь давнего шпионажа.
– И вообще, речь не об играх, взрослых ли, детских, давайте говорить о настоящем деле для воинов и мужчин, если ты, Квотриус уж относишь себя к ним, а я слышал о тебе от нашего высокородного отца, как о члене сословия всадников. Такая честь оказывается далеко на каждому легионеру Божественного Кесаря.
Расскажи долго ли, коротко, как пожелаешь, как ты из обычного легионера перешёл в потомственное сословие всадников. Ну же, я внимаю тебе.
– Опять приходится выражаться этим ненавистным высокопарным слогом, – пожаловался сам себе Северус и добавил, для пущей убедительности. – Не-на-ви-жу эту, сию, бля, пафосную латынь.
И, как назло, рассказ Братика, изложенный грамотно, с этими всеми "ибо" и "аки-паки", был исполнен излишнего пафоса и откровенных подробностей, когда не надо проблёскивающих в его речи.
– И стал я простым воином, даже не легионером ещё, – в семнадцать. Высокородный патриций и отец наш взял меня возничим в обыкновенную колесницу, совершенно верно не доверив моему управлению квадригу.
Мы прибыли в становище родового союза уэскге и забили там спящими полсотни дикарей, а их жён и детей сбрасывали на копья, даже не осквернившись ими.
И, достав гладиус, омоченный до того только в крови жертвенного петуха, я заколол пятерых варваров! За это меня приняли в легион под управление высокородного патриция и отца нашего.
Позднее мы ходили вырезать Нелюдей, и тут уж моим воинскому гневу и ярости воистину не было пределов – истребил я…
– Довольно, Квотриус.
К горлу Северуса от такой "информации" неумолимо, как Немезида, подкрадывалась тошнота.
– … половину самцов Нелюдей, в из самок с детёнышами отдал на поругание желавшим позаба…
– Квотриус, я вполне осознал твои заслуги перед Божественным Кесарем.
Понял я, и как ты стал всадником – родовитым воином. Сколько тебе тогда было?
Внешне спокойный, как и положено гражданину его времени, профессор, перебил словоизлияния Братика.
Внутри него всё содрогалось от интимных подробностей и похвальбы своей жестокостью, с которой в его "настоящее" время мог бы потягаться только Большой Круг во главе с Волдемортом.
И это рассказывал, ничтоже сумняшеся, его "тихоня" – полукровный Братик – бастард!
– … цать лет мне было.
Тот закончил выматывающий разум Северуса монолог, впрочем, в очередной раз пришедшийся по вкусу Папеньке.
Это было очевидно – тот сидел бы вот себе с такой мечтательной миной на лице и слушал бы, и слушал…
– А самое забавное в этой мрачной истории я пропустил – ха! – за собственной рефлексией…
Так сколько же исполнилось Братику, когда он стал "дипломированным" убийцей? Переспросить, что ли?
Пожалуй, а то не только нам философичные разговоры по ночам вести – надо же что-то и на день оставить. – думал зелевар. – А ночью… быть может, именно этой ночью можно будет, чем поприятнее заняться, на то ж она и ночь… Тем более, что и рана почти не болит. Ну, скажем так, терпимо, только чешется сильно.
– Квотриус, от несметных подвигов твоих, кои тщился я подсчитать в уме, пропустил я главное твоё на сегодня достижение – возраст становления потомственным всадником. Уж не обессудь, счёт порой заводит в такие дебри…
Снейп, словно беспомощным жестом развёл, он знал это, красивыми, сухопарыми кистями учёного.
– С превеликим удовольствием повторюсь – мне только-только исполнилось девятнацать к тому счастливому дню, когда из самого Лондиниума доставили тонкий папирус – да! – с записью меня вслед за высородным патрицием и отцом нашим Снепиусом Малефицием Тогениусом в сословие всадников и с правом передачи оного наследнику моему… буде он появится на свет, да изволят боги проявить сию милость.
Произнёс, скрепя сердце, охваченный любовью к брату Квотриус, при отце.   
– Так, сыновья мои, с походом на гвасинг порешили?
Порешили – ждём подкрепления из Вериума. Когда подойдёт когорта и легионеры отдохнут малость, мы тотчас отправимся с моими бравыми, но застоявшимися без воинской славы и азарта ребятками.
– Да уж, видел я твоих "ребяток", этих бритых амбалов в термах с мальчиками. Небось, и лупанарий только за счёт их монет держится, – подумал Северус с раздражением.
Он даже позволил ему выразиться ему на своей, тоже гладко выбритой, физиономии.
Но Папенька, разумеется понял по-своему презрительное выражение лица наследника – стоика и принялся… извиняться за время ожидания чужого легиона, изо всех сил оправдываясь перед капризным высокородным наследником и Господином дома, при этом изрядно упав во мнении последнего.
Северусу стал неприятен такой поворот разговора и, решив, что остаётся, разве что на этот раз, без кавычек, стоически ждать, нетерпеливо взмахнул красивой рукой, при взгляде на которую разгорелись матовым блеском глазки Братика, подав знак, что высокородному наследнику, брату и свату…
– Не хватало ещё счастья, впрочем, у некрещённых ромеев и крещения нет. Хватит мне уже и навязанного Лордом крестничка малфоевского, этого непутёвого Драко, – подумал Снейп с облегчением.
… аудиенция наскучила.
Оставшись, как ему показалось, в полном одиночестве, он взялся за красивую порнографию, творя один эрзац сигареты за другим и преспокойно мусоря бычками и пеплом на пол, когда боковое зрение уловило некое шевеление в помещении.
Слава Мерлину всемилостивому! Это всего лишь задержавшийся Братик.
Но вот к чему бы это он вдруг после однозначно выраженного повеления брата и Господина решил остаться? Может, хочет раскаяться в обмен на сохранение жизни матери в её злостной ворожбе?..
И тогда всё, что было между нами, "братьями", в эти глухие, беззвёздные, безлунные, чёрные – такие неиюньские ночи, окажется просто наваждением? – с какой-то болью в груди подумал "наследник".
Почему-то этого сердце не жаждало, а хотелось настоящего, искреннего чувства, одного на двоих… Всё-таки любви?..
– Гомосексуальной?!
Ишь, о чём размечтался, Сев. Да ты в своём уме?! Вспомни здоровенных легионеров с варварскими мальчиками! Вспомнил?!
А крашеного финикийца… так соблазнительно, чувственно, боги, насаживавшегося на мясистый… член… Боги, это сумасшествие, убейте меня, только избавьте от такого позорища несусветного!
Но я хо-чу е-го, Квотриуса, здесь и сейчас, и ведь стоит только позвать его… Сладкая мысль, боги, и вы, всеблагой Мерлин и пресветлая Моргана…
Отрава, сладкий дурман…
Нет, бежать! Бежать и, как всегда, скучно сделать это рукой…
Не хочу, не желаю больше оставаться в одиночестве, к Мордреду его в глотку!.. В эту соблазнительно влажную, податливую глотку…
– Квотриус! Почему ты всё ещё здесь в библиотеке, хотя я ясно сказал выметаться?!
Северус использовал лучший способ отхода на заранее ещё неясные позиции – атаку, прямую, в лоб.
– А за неповиновение ты будешь наказан, но честь твоя – три ха! – честь полукровки не пострадает, боль испытает только твоё тело и мозг!
– Crucio!
Стоя и глядя на распростёртое в пыли земляного пола прекрасное, желанное тело "брата", Снейп опомнился:
– Finite incantatem!
Северус холодным, отточенным пытками соратников в Ближнем Круге, жестом протянул внезапно ставшую липкой от пота ладонь Квотриусу, но тот ещё корчился в последних судорогах от Непростительного заклятья.
Тогда Северус развернулся и почти бегом покинул место своего злодеяния, закрывшись на все известные профессору – знатоку Тёмных Искусств – Запирающие заклинания. Впервые за всё время пребывания в доме Снепиусов, который так и не стал ему роднее и ближе, хоть он и являлся Господином этого дома – странного, лишённого домашнего уюта.
Северус пролежал весь день до ночи в опочивальне, всё так же, обнявшись с подголовным валиком, когда Маменька, набравшись смелости, настоятельно позвала его готовиться ко сну – умываться, подсебаться и прочая.
Он всё же показался на глаза притихшим домочадцам. Все уже были осведомленым о вспышке гнева высокородного наследника и Господина, применившего к младшему сводному брату страшное, столь мучительное заклинание Распятия. Только за то, что тот задержался в библиотеке, отыскивая свитки по ворожбе и домашним приворотам, неизвестно, зачем вдруг понадобившихся Квотриусу.
Теперь молодой брат отлёживался под неусыпными наблюдениями рабынь – знахарок. От врача Квотриус гордо отказался.
Исстрадавшийся молодой человек, будучи в опале, множество измучавших его дней не смел и на глаза появиться высокородному брату и Господину своему.
Теперь же Квотриус, вновь увидев его и хоть получив не желаемое прощение, а жестокое Распятие, лелеял в планах, наконец-то, добраться, хотя бы и одетым, в опочивальню высокородного брата, дабы вызнать, что произошло с Северусом в тот миг, когда насылал он заклятье злое на него, грязного полукровку. Верно, заслужил он наказание столь болезнетворное.
– Но вот чем?
Уж больно "говорящим" было изменение мимики старшего брата пред насыланием Распятия, словно тот вёл внутренний разговор с самим собой – должно быть, для чародеев это само собой разумеещееся дело.
… Но лучше, много лучше прийти нагим, обнажить высокородного брата собственными руками, расстёгивая одну мелкую фибулу за другой, разоблачая его от множества одежд, пропахших сухими неведомыми травами и ещё чем-то ненастоящим, верно, созданным магически, обнять за шею, нет, лучше обхватить сразу грудь и прижаться к ней своею, чтобы тепло и нарастающий жар их тел перетекал бы друг ко другу, чтобы почувствовали мы друг друга едиными и искренне любящими.
Потом соединить уста поцелуем, от которого закипит кровь в венах, а сердце забьётся часто-часто, и снова целоваться, так глубоко, изучая языком все укромные местечки его горячего, влажного рта.
Вести игривую борьбу кончиками языков, которой старался научить меня Северус, соединяя их и проникая в рот снова и снова.
Ведь там, меж этими божественно сухими, тонкими губами, которые будут не искривлены, как всегда, в недоброй усмешке, а сложатся в чистую, открытую улыбку, кою подсмотрел я раз на лице брата, когда рассматривал он какой-то папирус с изображениями богов с головами зверей и птиц, суть место блаженства и сладострастия, прежде не испытынных несчастным братом – бастардом.
После ласкать его мягкую, нежную, как, должно быть, у знатной патрицианки, а не огрубевшую от домотканых туник, как у меня самого, бледную кожу спины, постепенно соскользнув руками до таких соблазнительных, маленьких, упругих полушарий…
Провести ребром ладони между ними, найти анус и потирать его пальцем,  может, даже попробовать проскользнуть им внутрь, потом, если это возможно, вторым, массируя тело Северуса, возлюбленного брата уже изнутри, в горячей глубине…
Да можно ли… так думать и творить такое?!
Да! Можно!
И возлюбленный брат изогнётся вдруг дугой, вытянувшись во весь свой немалый рост, прижмётся крепко-накрепко внезапно вспотевшими грудью и животом, и… пахом с уже давно эрегированным пенисом, и застонет протяжно моё – моё! – имя.
Потом, да, а что… потом?..
Неужли, как в термах, когда финикийцы обслуживают клиентов?
Но… это же… Я же не видел, как…
Возлюбленный брат слишком… чист для… такого.
… Но как же маг Северус не прочитал мысли мои, недостойного полукровки, о том, что ищу я свитки именно по той теме, коя в той, такой давней, неудачливой для меня ночи, так заинтересовала чародея и… возлюбленного брата? Ведь он же говорил, что читает мысли вблизи находящегося человека…
Странно это всё, уму не постижимо…

________________________
* Мутун Тутун – латинский бог плодородия, подобный Приапусу греков. Изображался у ромеев в виде деревянного истуканчика с непропорционально большим, эрегированным пенисом. Размещался в особом шкафчике, при открывании  дверок которого выдвигался на молящегося детородным органом вперёд.

Глава 12

Следующее утро оказалось для Северуса выматывающим и полным неопределённости – придёт ли Квотриус ночью? Или, всё же, боль, испытанная им в начале и осознание противоестестественности "кровосмешения" пересилят вожделение к брату, которое он, несомненно, испытывает? И всё то, что было… после той боли, он тоже позабудет? Ах, как же он выкрикивал имя Северуса, как мелодично, страстно, гортанно!
О, эта гортань! И она тоже… приняла участие, как в его воспевании, так и в испивании… Но хватит уже профессору распалять себя мечтами о повторении… подобного а, может, даже лучшего…
Незаметно для себя Снейп перестал думать о Квотриусе, как о брате в кавычках, а стал относиться к нему, как к настоящему сводному брату, и их связь, как человеку, не развращённому нравами позднеантичной эпохи, а принадлежащему воспитанием веку двадцатому, стала казаться ему самому табуированной, но… от этого ещё более притягательной, как всё запретное.
– И потом, он – мой очень дальний предок, а вовсе не брат.
Я – профессор зельеварения в школе волшебства и магии "Хогвартс", Ужас Подземелий, Слизеринский Ублюдок, мистер Летучая Мышь. Я – анимаг.
Наконец, я – лучший в Европе Мастер Зелий!
У меня в школе остался друг и собутыльник, оборотень Ремус Люпин, благодаря анекдотам которого я, кажется, был на высоте этой ночью…
Нет, не о том я думаю, лучше подумать о том маге, который принимает… нет, уже принял выпускные у проклятых Неспящих.
Наверняка, это профессор Слагхорн. Вот уж досталось ему на орехи…
Какие баллы он поставил по Продвинутому Зельеварению и основам Алхимии этим безмозглым тупицам, вечно спящим на моих, да и не только на моих, занятиях?
Я бы с чистой совестью запорол им дипломы, поставив "О" по моему предмету…
Да наверное, они заслужили подобный балл по всем, без исключения, предметам – они же вечно дрыхли днём, чтобы ночью для начала гоняться друг за другом, а, находя, устраивать штурмы и прорывы…
Так, об этом я уже думал. Следующее.
Вот даже у Ремуса на ЗОТИ – что? – правильно – нахватались поверхностных знаний и давай по ночам бойни "стенка на стенку" устраивать… Опять я о Них…
А вот Минерва – неужели её разодрали в лесу звери?! И ведь это отчасти, правда, только отчасти, случилось по моей вине – я дал ей убежать, не усмотрел, не задержал…
Ну, она тоже была хороша, "львица" наша – бросила меня прямо под колесницы хорошо, кстати, вооружённых варваров. И если бы не моя вынужденная, да, вынужденная жестокость с их главарём… Я бы и к римлянам не попал бы вовек потому, что варвары лживы и коварны…
Тьфу, я думаю, как римлянин – откуда это во мне?..
Ах, да, я же "дипломированный" шпион со стажем в семнадцать лет, и не у какого-нибудь замухрыжки, а у самого лор-да Вол-де-мор-та, Мордред его заеби! Вот и подделываюсь мыслями, скажем так, под окружающих… Что б не вычислили проходимца. А вот теперь предстоит экстренная операция, такая, что даже Папеньку на уши поставил, по освобождению от х`васынскх` этих двух грёбанных педиков!
Ой, не надо о них так, да и ни о ком больше. Следует отметить – мне самому оч-чень понравилось!
Эх, если бы не Ремус с его пресловутыми "тремя пальцами", ничего бы не получилось… Опять я о Квотриусе думаю, да так…
В общем, нужно срочно переключиться – например, на то что было написано в "обновлённой" "Истории Хогвартса" о двух волшебниках, неведомо, как попавших в этот родовой союз, будь он неладен. Записи явно взяты с вощёных дощечек монастыря Святого Креста, основанного, по легенде, в которую, скажем так, теперь я совсем не верю – да и как можно меньше нужно доверять маггловским клирикам – монахом Норньоном в третьем веке.
Ну не могло здесь, среди ромейских поселений и гарнизонов, среди абсолютно дикого, кочевого, варварского населения возникнуть, да ещё почти два века тому, такое солидное заведение, как монастырь… Он, что, тоже кочевой был?.. Три "ха"…
Вот старину Альбуса бы сюда – хитрого лиса, как же он обходится без "своего мальчика"? Скучает, наверное, как и я без его "же ж"… и даже смертоносных, ну или, по крайней мере, чрезвычайно мучительных в употреблении лимонных долек …
А ведь я и без господина Директора, сам разберусь с этой информацией о монастыре – Нина, мать Квотриуса – христианка, она должна знать об отсутствии или наличии такого заведения. Сегодня же после трапезы поговорю с ней…
… А кто ж теперь будет заместителем господина Директора, если Минерву съели? Только не я, кто угодно, да пусть хоть Ремус, несмотря на его истинную сущность вервольфа… Я ведь ему Аконитовое зелье варю, да не простое, что в аптеках продаётся… продавалось… до воцерковления Скримджера на посту иерарха британского магического общества… правда, и тогда – только за большие деньги, а модифицированное, соответствущими заклинаниями подкреплённое и строго определёнными помешиваниями палочкой из корня ясеня, выструганной вручную…
Но я сбился с мысли – так вот, ведь под оборотня нашего ручного я зелье-то подладил так, что он и в обличье зверя имеет почти человеческий разум. Ну чем не заместитель?..
Я вот лежу с этим дурацким подголовником в обнимку, а кажется, что обнимаю нежного даже в страсти Квотриуса… Что с ним сейчас?..
Небось, ходить не может, так я его порвал…
Но ведь я сделал для его "комфорта" всё, что знал, но… не умел. Ему бы с финикийцем сперва, умелым, похотливым…
Нет! Квотриус – только мой!
Но если он откажется продолжать наши… отношения, я приму это. Я ведь, по здешним понятиям – стоик…
Теперь нужно встать, наконец, с посте… ложа, поесть, чего Мерлин послал – надеюсь, они завялили телятину, как я посоветовал, а не запороли всё…
Ну не умирать же мне здесь с голода или от несварения желудка!
… А, всё же, как он кричал моё имя!.. С ума сойти можно… А, может, я уже сошёл с ума от Квотриуса?.. Я так хочу, чтобы он… Ну, скажем, чтобы я… Да хватит тебе, Сев, манерничать – додумай мыслю-то!
В общем, вспомнил я из анекдотов Рема новую, не такую постыдную для него позу… Если бы он лёг, как женщина, на спину, а ноги… Да, стоит попробовать, и ведь так легче, должно быть, входить в него…
Ах, если бы он знал английский – сколько по-настоящему ласковых слов, имён и прозвищ я бы подарил ему… Сколько стихов прочёл бы, а так…
Эта бедная на ласки латынь, скучный, научный язык…
А может, это я воспринимаю его так потому, что по традиции все международные конференции алхимиков, все доклады читаются на латыни, и дискуссии проводятся на ней же…
Но почему тогда Квотриус не назвал меня за всю ночь чем-то вроде библейского, маггловского, но такого красивого : "Возлюбленный сердца моего"?.. Этих слов он просто не знает, вот и кричит в пустоту ночи: "Се-э-ве-э-ру-у-с!", но… как кричит!
Как посмотрят домочадцы на роман сводных братьев?.. Понятно, что мне и слова никто поперёк не скажет, я же – Господин дома… А вот Квотриус более уязвим в этом отношении. Ну да я возьму его под свою опёку, вот и решено. А решено ли, Сев? Не придурь ли это твоя, ну, назовём поласковее – не прихоть ли… Иметь мужчину, как девицу, в подвластии себе?.. Да как можно думать о таком!
А теперь – маска стоика, хорошо вычищенные сюртук и жилет, но мятая рубашка…
– Сойдёт…
Северус спокойным, степенным шагом вышел из опочивальни в трапезную, где стоял одинокий раб, ждущий приказов Господина относительно яств.
Снейп распорядился насчёт ещё свежего, от только вчера забитого тельца, жареного тонкими ломтями мяса, двух лепёшек и кувшина кобыльего скисшего молока – есть после первой в жизни по-хорошему бурной ночи хотелось неимоверно.
Учитывая же, что Северус проснулся для него рано – еще солнце было на восходе – он ждал, пока трапезная освободится от домочадцев и мыслями забивал желание, попросту говоря, быка сожрать.
Утолив первый голод, Господин распорядился срочно позвать рабыню по имени Нина.
Совсем скоро в трапезную вошла красивая женщина, обликом напоминающая Квотриуса, но вытянувшая красивые, не знавшие доселе труда, большего обычного прядения, руки "по швам" и смиренно смотрящая в пол, себе под ноги.
Северус, расстаявший от красоты женщины, которой ему запретили касаться даже, строго  напомнил себе:
– Ещё бы ей не напоминать Квотриуса, ведь она – его мать.
Он не знал, как Господину полагается разговаривать с рабами, поэтому просто назвал её по христианскому имени, иного, бриттского, он всё равно не знал.
– Нина, скажи, существует ли монастырь Святого Креста во владениях ромеев или варварских племён?
– Не отвечу я тебе, нечестивый Господин.
Не знаю, Господин. – поспешно добавила она, видимо, боясь наказания.
А Северусу так хотелось бы услышать от неё иные слова. Но он решил казаться суровым подстать своему имени:
– Ты всё равно будешь наказана за свою дерзость, так не лучше ли смягчить его, ответив на мой вопрос? И почему ты назвала меня нечестивым? Да, я решил сослать тебя к братьям твоим, но ведь и тебе у них будет свободнее.
– Нечестив ты, Господин, и не побоюсь сказать это, ибо склонил ты сына моего, своего брата по отцу, ко грехам смертным кровосмешения и мужеложества.
До твоего появления мальчик мой чист был от грехов, за исключением, разве что, прелюбодеяния, но с рабыней – говорящей скотиной, а это можно не считать за смертный грех, как если бы он спал с гражданкой или, того хуже – высокородной патрицианкой.
– Уж не на мою ли мать ты намекаешь, гнусная скотина?! На пресветлую высокородную госпожу Веронику Гонорию?!
После этой вынужденной, напускной вспышки гнева Северус внезапно охладел ко гнусным нападкам рабыни, прежней наложницы Папеньки, сменившего её на более удачную фаворитку – супругу. Да и к самой Нине он срочно переменил отношение.
– Это всё женские разборки, – решил он для себя раз и навсегда.
– Говори о монастыре Святого Креста, грязная женщина, не то пожалеешь – я причиню тебе такую боль, о которой ты и помыслить своими птичьими мозгами не в состоянии!
– Не скажу тебе ничего о святыне в горах пиктов, ох…
Ну да горы высоки, во мраке долины, ужасны ущелья и мрачные скалы, и не найдёшь ты, язычник, монастыря на месте его.
– Пользуясь чародейством, найду я любое место в Альбионе! – похвастался Снейп. – Что же касается сына твоего, то знай – не принуждал я его к тому, что свершилось, и полно моё сердце желанием быть с ним. Только попробуй встать меж мною и Квотриусом…
А сейчас я накажу тебя, непокорная Господину рабыня.
Crucio!
Она упала на пол и забилась в конвульсиях, словно умирая в агонии. Видно, заклятье подействовало на неё слишком сильно. Но почему?
Чтобы рабыня – мать Квотриуса – не померла раньше времени, Северус произнёс заветные слова:
– Finite incancatem!
И долго ещё дёргалось тело неугодной Господину рабыни в опустевшей трапезной потому, что Снейп потерял к ней всякий интерес и пошёл в библиотеку, надеясь увидеть там желанного сейчас брата.
И вот, Северус, не успев выкурить и пяти "сигарет", встретил его, входящего странной походкой, словно что-то мешало ему нормально сдвинуть ноги.
– А, это же моя "работа". Вот уж "ситуёвина", как говаривает Дамблдор. Теперь все домочадцы догадались о наших отношениях, назовём их так… А как же их иначе называть, как не "отношениями"? Это же не любовь, по крайней мере, с моей стороны, а со стороны брата… О, опять я думаю о нём, как о сводном брате, а не предке. Что-то со мною происходит, но вот что?
Ну да они и так в курсе, после истошных криков Квотриуса и моих, почему-то, несдержанных стонов. Пускай их.
– Радуйся, высокородный брат и Господин мой.
Квотриус подошёл ближе и прошептал в ухо брату, научившись у него и прикусив мочку уха, отчего Северус судорожно вздохнул.
– Се-э-ве-э-ру-у-с-с, – закончил брат на шипящей ноте, так возбуждающей Снейпа.
– И ты радуйся, Квотриус
Старший брат, собрав остатки "стоического" самообладания, ответил как ни в чём не бывало, будто не почувствовал он тяжести в паху.
Потом всё же, не сдержался и впился поцелуем в алые, как кровь на снегу, припухшие от ночных лобзаний губы склонившегося Квортиуса.
– Я же-ла-ю те-бя, брат мой… Но как ты себя ощущаешь? Я имею в виду межиножие – вижу, что ходишь ты с трудом.
Северус смущённо улыбнулся Квотриусу, чувствуя вину за свою несдержанность.
"Сначала на пол-шишечки, потом на целую", – звучал в его голове голос Ремуса.
– А я сразу вошёл в него, не думая о его ощущениях.
Снейп занимался упорным самобичеванием, ожидая отповеди брата: "Это больше не повторится, это была жуткая боль".
Тогда почему же он так сладко стонал и выкрикивал моё имя? Не от боли же, наверняка… Ну скажи, скажи хоть что-нибудь, Квотриус, желанный мой…
Все эти обрывочные мысли мгновенно пронеслись одна за другой, так, что Северусу показалось, что прошло уже полчаса, а брат всё ещё хранит молчание.
– Превосходно, высокородный брат мой и Господин.– при этих словах Квотриус игриво подмигнул старшему брату.
– А почему ты тогда ходишь… так? Тебе больно? Не изображай из себя стоика. Стоик здесь – я, – горько пошутил Снейп. – Расскажи, как ты после ночи встретился с домочадцами, которые, конечно, всё слышали.
– Да, мне немного… неприятно… там жжётся, словно свежую и круглую довольно ранку ышке бяха смазали…
Да шучу, шучу – вовсе мне не больно, а как-то… странно, что ли. До сих пор не проходит ощущение твоего замечательного пениса внутри. Вот и всё, и это – истинная правда.
Единственной, кто испортил мне настроение под утро, была матерь. Она тайком пробралась в мою опочивальню и доводила меня до состояния плавления меди своими проповедями о Распятом и его заповедях, но ведь я – не её веры.
Так зачем же это пустое, чисто женское сотрясание воздуха о кровосмешении и мужеложестве?..
Побывала бы она в мужских термах, вот тогда я бы ещё выслушал её.
Что же касается первого "смертного греха", я знаю – многие верования против него, но сегодня за трапезой ни отец, ни мачеха слова дурного мне не сказали…
Северу-у-с-с, я хочу тебя… прямо здесь. Ты позволишь мне взять твой пенис в рот и испить сперму, такую сладкую, а потом целоваться с тобой, пока ты не освободишь плоть мою от семени?..
– Конечно, брат мой желанный, единственный мой.
– Один лишь вопрос мучает меня – брезгуешь ты… мной?
– Отчего ты так думаешь, милый мой?
– Ты… не берёшь мой пенис, так, как это делаю я – в рот, вот отчего.
– Прости меня, Квотриус, но я ещё не готов к этому.
– Ну, хорошо, хорошо, я понял – мне стоит подождать, не так ли?
– Так. А теперь сделай со мною то, чего желал.
И Квотриус опустился на земляной пол, нимало не заботясь о чистоте туники – рабыни выстирают – и расстегнул такие уже привычные, затянутые тканью, мелкие фибулы, на которых держались штаны Северуса, и достал из странного, шёлкового одеяния, явно лишнего на взгляд Квотриуса – "трусов" – сокровище, ещё не до конца возбуждённое.
– Какой же он великий стоик, мой брат – столько говорить о его пенисе, а тот ещё даже не готов, – с удивлением думал Квотриус.
Он не знал, что в соседней с библиотекой трапезной с помощью раба – подавальщика яств, участливого к бывшей Госпоже наложнице прежнего Господина дома, Нина с трудом поднималась с пола, счастливо упав головой во время страшного наказания на подушку около стола, иначе, бьясь в судорогах от злого колдовства, она рисковала разбить себе голову вдребезги…
… Северус с каждым новым минетом, а это был уже третий в его жизни, получал всё возрастающее наслаждение от самого процесса, а не от его финала, хотя отказаться от него он смог бы.
Вот и теперь, раскинувшись на подушках, предусмотрительно подальше от кучки окурков, он наслаждался медленным вбиранием члена в глотку брата и последующими неторопливыми действиями – им некуда было сейчас торопиться.
Квотриус додумался выпускать пенис изо рта и проводить языком по всей длине члена, вырисовывая какие-то странные зигзаги и орнаменты. Это очень сильно возбуждало, и смекалистый брат понравился Снейпу ещё крепче.
… Хотя, куда уж тут крепче – ведь Северусу полюбился, тогда ещё всего лишь собственный предок, с первого взгляда, и именно потому Снейп взялся третировать "Братика", тогда ещё без кавычек.
И вот – десятый день пребывания в мире сказочных, но оказавшихся реальными людьми, предков, и – страсть, да не к женщине, а к мужчине, пусть молодому и привлекательному, но… мужчине. И это было неправильно…
Северус подвигал бёдрами так, чтобы они оказались ближе к брату, чтобы он понял неслышную просьбу. Квотриус, и правда, понял и, вобрав член целиком, стал действовать активнее.
– Хватит испытывать терпение брата – пора бы и честь знать,
В голове Северуса пронеслась мысль, показавшаяся ему сейчас довольно двусмысленной и фривольной.
И Северус кончил, а брат, выпив его семя, полез целоваться, что сейчас утомлённому сильным оргазмом старшему брату показалось излишним, но… От любви или, если быть точнее,
пока-что-только-вожделения, не уйдёшь.
Сначала нехотя, а потом и войдя во вкус, с упоением и каким-то болезненным удовольствием, Северус с братом стал целоваться взасос, будто с… женщиной.
– Ну что за дурацкие мысли лезут в голову? Это всё из-за ворожеи Нины – такой же красавицы, как и сын. Кстати, Круциатусом я её угостил, а что теперь? Она же так просто не успокоится. Спрошу Квотриуса.
Оторвавшись от жадного до поцелуев брата, Северус вкратце, не вдаваясь в шокирующие подробности, пересказал ему, а на самом деле перед самим собой покаялся в том, что он, Сев, совершил со строптивой рабыней, ожидая отторжения брата – всё же это было сделано с его милой матерью! Она даже сначала показалась Северусу смиренницей и как же это у магглов, а, как он сам, постницей. Хотя до телятины Снейп был жаден.
Рабы же мяса не видывали, даже кости бараньи, и те бросали сторожевым собакам. Но и голодными рабы не казались, измождёнными, изнемогающими там. Надо бы новому Господину дома разузнать, сколько раз в день и чем кормят рабов, однако всё это… потом, после ответа Квотруса.
Но "брат", нет, брат спокойно, словно речь шла о какой-то другой провинившейся и навлёкшей на себя, без всякого сомнения, праведный гнев Господина, рабыней, сказал просто и непринуждённо:
– На твоём месте, высокородный брат мой и Господин Северус, я поступил бы точно так же. Более того, если какая-либо рабыня тебе, высокородный брат мой и Господин, не понравится или совершит в отношении тебя злое дело, или даже возымеет против тебя злой умысел, ты со спокойной совестью можешь убить её. То же касается и мужчин – рабов.
В твоём доме достаточно денег, на которые можно купить раба, а на пастбищах полно коров, которых можно обменять на говорящий скот.
Рабы же дёшевы, не то, что настоящий скот.
Северус опешил – не ожидал он такой жестокости по отношению к собственной матери от мягкого, красивого, даже несколько женственного, словно сошедшего с маггловского средневекового портрета, несмотря на внушительные мускулы, брата.
Снейп, сославшись на головную боль, которая действительно разрасталась в его голове, отослал нисколько не обидевшегося брата, отказавшись, на этот раз, от ышке быха как средства лечения, а сам стал курить и размышлять.
– Это не брат жесток, он – всего лишь порождение мира Господ и рабов. Ведь таковы нравы в эту жестокую эпоху…
И сколько же ещё времени даже в свободолюбивой Англии будут торговать людьми уже не ромеи, но следующие завоеватели – англы, саксы, юты, норманны, все эти лорды.
И даже захудалые рыцаришки будут продавать сильных мужчин – вилланов, чтобы снарядиться на турнир или ловитву вместе с сеньором.
Да и в моей семье, хоть и волшебников, отношение к подвластным магглам было точно таким же.
Но разве можно по-настоящему любить человека, который… да всего лишь дитя эпохи?
Принять надо Квотриуса таким, каков он есть на самом деле, а не придумывать образ целомудренного, преданного, но страстного мальчика.
Принять и… полюбить. Ведь так же и мне, и ему будет легче – он уже любит меня и отдаёт не только тело своё. Как он и говорил в начале моего пребывания здесь о любви к неведомому незнакомцу – мне, то есть, и сердце, и душу, и даже разум, и помыслы.
А я? Я всего лишь воспользовался его любовью… Или всё же нет?
Не знаю, быть может, я тоже люблю его, но мне кажется, это чувство должно быть более… Каким? Чего тебе, Сев, не хватает? Ты же даже чувство полёта без магии испытал.
… А это любовь или физиология?..
Ах, сейчас бы в термы, сполоснуться, да и подумать заодно о своём чувстве на чистую голову – отрешиться от суеты сует этого столь чужого дома.
Ведь я уже не боюсь всяких там заезжих финикийцев, сам такой. Но солнце, беспощадное июньское солнце уже в зените, да ещё этот странный жаркий климат, так не похожий на пасторальное английское летнее тепло – ведь ещё только начало лета, ну, пускай, первая декада.
… Студенты в Хогвартсе сейчас блаженствуют – экзамены позади, у седьмого курса впереди – Выпускной, и тут появляюсь я, весь в чёрном… То-то бы они изумились!
Ненавистный профессор пришёл испортить вечер своим угрюмым видом. Как же это было бы прекрасно!
Нет, я вовсе не имел в виду порчу Выпускного – просто оказаться… там, сейчас… Хоть бы на несколько часиков…
Пользуясь тем, что студенты заняты балом и обязательными амурными похождениями после него, я даже на радостях не стал бы им мешать предаваться любовной науке, а пошёл бы к озеру, искупался в вечно, кроме зимнего времени, прогретой воде, потом бы подурачился, стараясь угодить мелкой, нагретой за день галькой в гигантского кальмара, тот бы раскидывал в притворном гневе здоровенные щупальца…
– О-о, – застонал профессор, сам того не замечая, вслух, – как прекрасно и далеко всё это благолепие!
– А о главном-то я и не подумал – вот вернусь, и снова пойдут попойки с Люпином, и будет удобная, мягкая, просторная, но… одинокая постель.
Я же, как мне хочется думать, люблю Квотриуса, а ему предстоит остаться… здесь, зачать наследника, иных детей, стать дедом, может, прадедом, коль повезёт. И время, множество веков и эпох, разлучат нас.
Я и надеюсь, а, может теперь, и страшусь… того времени, когда я перенесусь в свою "настоящую" реальность, а ему придётся становиться-таки Господином этого безобразного дома, обзаводиться женой и детьми, продлевая род Снепиусов, иначе… меня, да и всей фамилии Снейпов – родовитых, чистокровных магов не будет в будущем…
… В комнату, прервав нестройные мысли Северуса, неслышно ступая, вошёл пожилой раб, как припоминал Северус, виночерпий и, поклонившись так, что почти уткнулся длинным носом всё того же "производителя" – на этот раз, ещё совсем молодого Малефиция – в грубые сандалии, передал Господину чашу с вином.
– Кто прислал?
Снейп спросил недоверчиво, тщательнейшим образом осматривая чашу и вынюхивая её содержимое.
– Торговец вином, о, Господин. Пробовал я – вино не отравлено, но отменного качества – изволь испробовать. С разумного возраста перенимал я опыт своего предшественника и осмелюсь сказать, о, Господин, вино – воистину небывалого вкуса и аромата.
– Что-то знакомое мне этот слабенький, даже излишне, отголосок в аромате напоминает, – подумал зельевар, – но вот что? Вспоминай же, Сев, ну же…
А, вот! Слабый запах настоя, только вот на чём, а, впрочем для неё – грибокрылки росовидной, достаточно водного раствора, если её потолочь или, лучше, отварить.
Безвкусный, очень болезненный яд, действующий примерно через двадцать часов после приёма, знакомый ещё древним грекам, когда те плавали на "Арго" в Колхиду за ненужным им, но по жадности пригодившимся золотым руном. Там большинство их местный царёк и потравил, а остальные, завоевав его страну и захватив самого в плен, под страшным пытками выведали свойство грибочка.
Вот почему до сих пор жив виночерпий… Измена!..
– Последний раз спрашиваю тебя, раб – кто прислал вино, содержащее яд? Ты солгал мне, мне – своему Господину, и я самолично буду пытать тебя до тех пор, пока ты не сознаешься в попытке отравления Господина дома! – ласково пообещал, но и только, Снейп.
Он вовсе не собирался пытать виночерпия.
– Смилуйся, о, Господин! Я всё равно бесполезен для допроса потому, что рассказал всё, как было на самом деле!
– Imperio!
А теперь говори, лживая скотина, кто подослал тебя с этой чашей отравы?!
– Нет, без Веритасерума здесь не обойтись – вещь полезная, да и в хозяйстве всегда пригодится.
Мастер Зелий был разозлён упорным однообразным рассказом раба о продавце отменного вина, которое он, раб-виночерпий, по "должности" своей попробовал и… ничего.
Больше под Imperio от человека ничего добиться было нельзя.
– Всё, пока Сыворотку Правды не сварю, сижу на здоровом голодании, – окончательно и бесповоротно решил профессор зельеварения. – А, значит, завтра, вот только прикажу камерному рабу разбудить меня со вторыми, ближе к третьим петухам, когда едва светает, и отправлюсь в местночтимый лесок за ингредиентами. Корень имбиря, должно быть, стоит на рынке бешеных денег, но должен быть в наличии.
О том, если пресловутой пряности не окажется на торжище, Северус предпочитал не размышлять – и без того голова раскалывалась.
Он всё же решил сделать всего один, но большой глоток ышке бяха из принесённой вероломным виночерпием, чаши. Разумеется, Снейп сопровождал раба в его походе за пойлом – доверять теперь в доме можно, разве только Папеньке с Маменькой, но не будут же они прислуживать, хоть и Господину дома, но всего лишь высокорожденному, как и они сами, сыну – патрицию.
Правда, Квотриус мог бы и принести чашу, как в первый раз, когда он притащил целый рог самогоновки.
О, тогда-то всё и началось!
Но Северусу было сейчас легче самому пройтись ножками вслед за виночерпием, чем звать любвеобильного брата.
Мастер Зелий отнёс чашу к себе в опочивальню и как следует отхлебнул сивухи, сидя на ложе, мгновенно захмелел и завалился спать, постанывая во сне от головной боли.
… Раб-виночерпий умер в муках этой же ночью…

Глава 14

Смерть Вуэррэ – непонятная и загадочная, без единого нанесённого ранения, показалась х`васынскх` страшной. Всё племя было испугано, даже мужчины, не говоря о женщинах, две из которых преждевременно выкинули младенцев, которые тут же, недоношенные до срока своего, умерли.
У Тох`ыма после вспышки ненависти, волшебным образом убившей насильника, cил не осталось ни самому отползти в сторону, ни разбудить Х`аррэ, чтобы тот тоже перелёг на безопасное расстояние от мёртвого тела.
Так их и нашли – истомлённого ночной вспышкой ненависти Тох`ыма, спавшего без задних ног, Х`аррэ в том же состоянии усталости от практически непроизвольного, стихийного выброса Сногсшибателя, а между ними – целенький, словно живой, вот только мёртвый и уже окоченевший Вуэррэ.
Люди опросили рабов о произошедшем ночью, но никто ничего не слышал – все спали, как убитые. Старик – раб тоже не обмолвился о том, что Тох`ым и Х`аррэ – колдуны, и что именно Тох`ым убил Вуэррэ. Колдуны наутро были слабее детей, так подкосили их силы случившиеся выбросы магии, хотя сами они ничего не помнили.
Тох`ым смутно вспоминал страшный сон о том, что воин, положивший на него глаз, всё-таки совершил с ним, Тох`ымом, непотребное и от того был в печали, у него болело всё тело и особенно голова.
Но мертвецы не притесняют, не насилуют, а Вуэррэ по непонятной для самого Тох`ыма причине лежал рядом с ним с приспущенными штанами, но мёртвый. Значит, Мерлин и Моргана услышали мольбы Тох`ыма и убили похотливого Вуэррэ, не дав ему надругаться над таким беспомощным существом, как раб Истинных Людей.
Тем временем к костровищу рабов подошёл сам вождь Х`ынгу с тремя лучшими воинами племени и приказал избить Тох`ыма, ведь Х`ынгу знал о пристрастии достойного воина Вуэррэ к рабу. Тох`ыма грубо подняли на ноги, но они не держали его.
Х`аррэ тихонько плакал в сторонке, куда отогнали остальных рабов, чтобы они наблюдали наказание непокорного благородным хозяевам раба. Даже в удовлетворении низкой похоти должен был хороший раб расстилаться перед, а, скорее, под благородным хозяином.
Таковыми считались все женатые мужчины х`васынскх`, и прихоть каждого раб должен был выполнять беспрекословно, не смущаясь. А какой стыд может быть у раба, коли у него ни чести, ни даже имени человеческого нет?
Как только Тох`ыма перестали держать за длинные, каштановые, вьющиеся волосы, он упал на землю и пытался было встать, чтобы принять наказание стоя, но он только приподнимался на локтях и падал снова лицом на землю.
Один из воинов достал из ножен меч и хотел прирезать мразь, но Х`ынгу настоял на том, чтобы раба всего лишь отделали бичом, да так, чтобы он после мог выполнять любую работу, которую ему прикажут сделать.
И другой воин достал из-за пазухи бич и начал хлестать вздрагивающее от каждого удара с протягом тело Тох`ыма, стонавшего, но не молившего о пощаде из-за внезапно откуда взявшейся гордости. Удары рвали одежду Тох`ыма на полосы, и тот старался думать лишь о ней. Она прекрасно согревала в холода и не давала гнусу облеплять их тела летними ночами. Так терпел Тох`ым  позорное наказание неведомо, за что. Он думал лишь о его и Х`аррэ одежде – последнем напоминании о том, что не всегда он и Х`аррэ были рабами, но носили одежду и были во всём подобны Истинным Людям. Были они такими же свободными, как и х`васынскх` и имели власть над палочками. Сейчас, правда, Тох`ым не помнил вкус её, какова была она наяву. Также, как и вкус свободы.
Наконец, Тох`ым потерял тоненькую нить мыслей, ещё теплившихся в его мозгу, громко вскрикнул и потерял сознание от непереносимой, страшной, незаслуженной боли, истерзавшей его плоть.
Воин спокойно, повинуясь приказу вождя, прекратил истязание и убрал бич обратно, за пазуху, предварительно вытерев его о порванное во многих местах, но всё ещё оставшееся в сносном состоянии длинное, не как у всех, одеяние раба, сделанное из непонятно как сотканной плотной, багряной материи.
– Облейте его водой – пускай придёт в себя и насладится болью, – проронил с отвращением в голосе вождь. – Да пусть займётся собиранием сучьев для костра, а то племя голодно. Сегодня х`васынскх` будут поминать славного воина тот-который-умер. Кровь этого омерзительно слабого раба оросит погребальный костёр.
Х`аррэ почти не понимал слов благородных хозяев, но чувствовал что-то дурное.
– Ты прикажешь убить его, о, благородный вождь? – спросил один из воинов.
Х`аррэ понял вопрос, и его сердце готово было выскочить из груди, забившись где-то в горле, сжатом спазмом от подступивших и невыплаканных слёз.
– Нет, у нас мало рабов, и мы должны сохранить этому мерзавцу жизнь, чтобы он работал, как и остальные. Я прикажу лишь распороть ему кожу на груди и собрать кровь в ритаульную чашу, а потом обрызгать ею место погребального костра и тело того-который-умер. Тогда в другой жизни все желания погибшего достойного воина будет выполнять этот раб с ореховыми глазами и в странного сукна длинной одежде.
Так, ты, Х`аррэ, иди за водой из того бочага, откуда пьют овцы, а ты, Рангы, обольёшь Тох`ыма из ведра. Да поскорей же, шевелитесь, твари!
С этими словами вождь, абсолютно уверенный в беспрекословном подчинениии рабов, повернулся и ушёл вместе со своей свитой.
Х`аррэ, хоть и сам с усилием над собою, чтобы не свалиться, сидел на корточках, как положено рабу, так хотелось ему лечь и проспать целую вечность. Но он всё же пересилил себя и встал, подошёл, покачиваясь от голода и головокружения к пришедшему, как ему показалось, в чувство, Тох`ыму и лёг рядом с другом, заменившем ему старшего брата, которого у него ни в жисть не было. Это Х`аррэ, отчегой-то, знал.
Обхватив его за шею, Х`аррэ зашептал на ухо другу утешительные слова, способные, по его мнению, утишить боль в кровивших рубцах, но… обнаружил, что Тох`ым не слышит его и не двигается даже, чтобы повернуть к нему, Х`аррэ, уткнувшееся в землю, страшно бледное, с синяками вокруг глаз лицо.
Тогда Х`аррэ изо всех сил пожелал, чтобы его собственная искра жизни поделилась бы с душой Тох`ыма.
Не было ни сияния, ни вспышки, ни свечения. Х`аррэ почувствовал только, что силы покидают его и впал в забытьё, зато Тох`ым очнулся. Первым, что он почувствовал, была холодная рука вконец окоченевшего Х`аррэ на своей шее, а потом пришла боль, жуткая боль в спине, пронзающая до сердца и лёгких, так, что больно было даже дышать. Он вспомнил свист рассекающего воздух бича, свои отвлекающие от наказания мысли и снова непереносимая, кажется, боль, боль, боль…
– Х`аррэ, милый друг мой, братец, что ты молчишь? Я жалок?
По внезапно возникшему желанию согреть Х`аррэ, его тело и руку друга объял невидимый плотный кокон тепла, и Х`аррэ тут же согрелся и заговорил:
– Они – мерзкие порождения Посмертия, посмели избить тебя. Скажи мне, Тох`ым, что было ночью? Почему ты не позвал меня? Я уж точно помогнул бы тебе.
– Я звал, но ты спал глубоко. В общем-то, произошло только то, что мне приснился страшный сон, будто бы Вуэррэ хочет… обесчестить меня противоестественным образом. И вот, смотри, он лежит мёртвый со спущенными штанами.
Не знаю, сон это был или явь, но он вдруг навалился на меня и хотел, пытался… войти в меня, но что это я рассказываю тебе, юноше. Негоже тебе знать о… таком…
– Говори, говори, Тох`ым, я ведь не дитя, а мужчина по летам, и я видел, что Вуэррэ заигрывает с тобой, как с бабой, хочет выебать тебя.
– Мне почудилось, что в тот миг в душе моей проснулась страшная по силе своей, необъяснимая ненависть, и сначала меня, а потом… и его словно бы окутало зелёное свечение.
Ты знаешь – это – мой любимый цвет, цвет твоих глаз, и он умер в одно мгновение, да так и остался лежать на мне. Я выполз из-под его отяжелевшего тела и снова провалился в сон, только уже без снов.
Сегодня же во мне не было сил даже для того, чтобы встать и принять наказание, не как червяк, ползающий по утоптанной земле, а как ни в чём не повинная жертва, гордо.
Ты понимаешь, что значит гордость?
– Нет, Тох`ым, я не имею её. И если кто-то из Истинных Людей захочет… ну, ты понимаешь меня, я приму это, ведь я же – раб.
– А я теперь буду страдать в положении раба ещё тяжелее потому, что чувствую себя, как гордый, свободный человек, представляешь?
– Нет, Тох`ым. Я – раб, и всё, что захотят сделать со мной Истинные Люди, пусть будет их хочением, но я – не свободен и умру рабом.
Пожалуйста, прими меня, как я есть, не покидай меня.
– В тебе тоже проснётся гордость, и тогда…
Их обоих облил Рангы из кожаного, покорёженного ведра холодной водой, пахнущей тиной и ряской, выполняя работу и обессилевшего Х`аррэ, и свою собственную, как приказал вождь.
Слово вождя должно быть исполнено, иначе накажут и Рангы за этих двоих… любовничков. Ишь лежат в обнимку при всех, совсем стыда нету.
– А ну, поднимайтесь, вы, уроды нездешние, ёбари говённые! – зо злостью гаркнул Рангы, и под конец тирады харкнул прямо в лицо младшенького – зеленоглазого, с такой худой, костлявой, но легко бывшей бы доступной задницей. Если бы не этот Тох`ым, Х`аррэ тотчас достался бы так сильно хотящему парня Рангы.
Он полюбился вечно дрочившему перед сном, неудовлетворённому рабу – тоже рода Истинных Людей, попавшему в плен, как лазутчик чужого племени, и так ставшему бессловесной тварью, которому, как человеку х`васынскх`, оставили во имя подтверждения кровного родства только имя.
Женщина же рабу не положена. Теперь Рангы, имевший в своём большом и сильном роду аж три жены, был согласен и на мужчину, хотя никто не давал ему попользоваться своей задницей – рожей не вышел.
Тёплый кокон, окутавший Тох`ыма и Х`аррэ, растворился в гнилостной воде, и теперь оба – мокрые и злые – вскочили с земли, превратившейся в грязь.
И откуда только силы взялись?
– Х`аррэ остаётся на побегушках, а ты, Тох`ым, ступай собирать хворост для костра – Истинные Люди жрать хотят, а ты тут разлёгся, мужеложец ёбаный. Да быстрее в лес пошёл, что б тебя там волки разодрали!
– Не смей, ты – раб, указывать мне, такому же рабу, что делать! – обуреваемый проснувшейся гордостью, гневно воскликнул Тох`ым.
– Я и без тебя знаю, что мне делать! И попробуй только пальцем Х`аррэ коснуться, так я убью тебя!
Тох`ым приобнял мокрого, холодного Х`аррэ и поцеловал его в лоб, потом быстро направился к лесу, а Х`аррэ остался и видел, как к телу Вуэррэ пришли трое Истинных Людей – мужчина и две женщины, голосящие так, что уши закладывало.
Мужчина – брат Вуэррэ, молча поправил ему штаны, взвалил на плечо тело, уже окаменевшее, а женщины – жёны покойника, оплакивали его по закону х`васынскх`, громко и протяжно завывая. Голосами своими, да пострашнее, выть нужно было –  они отгоняли злых духов, слетевшихся на мертвечину…
… Северус проводил ночь без сна, наслаждаясь пришедшей грозой и свежестью озона от разрядов молний, одна из которых ударила в землю неподалёку от его окна. Он сидел на подоконнике и курил один за другим эрзацы сигарет, страстно мечтая выкурить хотя бы одну, но настоящую, от которой закружилась бы голова, наполнились настоящим никотиновым дымом лёгкие и гулко забилось сердце от подупавшего давления так, что похолодели бы кончики пальцев и нос.
– А аромат! Боги, Мерлин, я ведь помню… настоящий аромат табака в ещё не зажжённой сигарете. Интересно было бы научить Квотриуса курить эти незамысловатые, практически безникотиновые эрзацы. Понравилось бы ему?
А может, действительно стоит научить его затягиваться и не кашлять при этом?
Нет, анахронизм…
Но это же ненастоящие сигареты, не из настоящего табака, значит можно. А потом научить его самого творить эрзацы посредством магии, ведь он – маг теперь, и от него, именно от этого избранного ради красоты матери бастарда, одного из множества, и пойдёт род магов Снепиусов – Снеп – Снейп…
Нет, нельзя, он же воин, ему вредно курить, особенно при скоплении народа – это покажется чудовищным, и его будут бояться, как сейчас рабы, да и домочадцы тоже, остерегаются меня самого, в том числе и из-за появляющихся "из воздуха" эрзацев…
Но для начала ему нужно расстаться со мной и найти невесту. Уверен, что, когда я исчезну из этого времени, а это произойдёт обязательно – я уповаю на это и только этим, да, пожалуй, ещё любовью Квотриуса, и живу, он, мой "брат" – бастард, всё же бросит гомосексуальные обычаи и вернётся в… лоно женщины, дабы дать продолжение роду.
А, Дементор меня поцелуй, мне всё же больно думать о разлуке с ним – навсегда. Никогда больше не увидеть его прекрасного кельтского лица с мягкими чертами, но римским носом, атлетически сложенного обнажённого тела.
Да, как же хочется увидеть его, касаться его розовых сосков, прикусывать мочку, проводить влажным, горячим языком дорожку из-за уха к адамову яблоку и снова вниз, к ключице, нежно дунуть на кожу, щекоча её и будоража плоть, чтобы мелкие курчавые волосики на груди, да и волоски на всём теле, встали дыбом от этой невиннейшей, но так нравящейся емутакой нежной ласки.
Боги! Я не выдерживаю, я хочу вновь оказаться в нём!
Но нет, он не придёт потому, что, видите ли, сон у меня был странный. И заради глупого, в сущности, сна я отказался от пиршества плоти и духа, ведь не только тело его принадлежит мне, но и сердце, и душа…
Я, кажется, всё-таки уверен в том, что полюбил его. Да, именно так: "кажется" и "уверен" одновременно… Пока.
А теперь он ещё и маг!
Да, несмотря на эту его Карру, он чист и целомудрен. А как он прекрасен!
Как же не любить его?
Его душа чище моей, познавшей море жестокости у Волдеморта, и хоть я лично не участвовал в пытках – любимом "хобби" Тёмного Лорда, я был рядом, я всё видел, видел, как жертвы мучаются и погибают страшной, тяжёлой смертью от приготовленных мною ядов.
Как бывали ужасны эти минуты! Да, всего лишь пара – тройка минут. Я, всё же, старался изготавливать быстродействующие яды.
Но вот сам Волдеморт – крупная фигура в алхимии и зельеварении – когда принимался за "дело", варил только медленные яды, продлевающие агонию жертвы с кровохарканьем, выворачиванием внутренностей, ослеплением, да попросту, выжиганием глазных яблок и прочих "приятных и зрелищных" моментов.
Он от души, если она, конечно осталась у него после второго пришествия, развлекался сам и давал толику радости своим Пожирателям, а они-то и давай радоваться да благодарить Господина.
Фу, какая гадость лезет в голову…
Лучше думать о прекрасном Квотриусе, в крайнем случае освобожу себя от спермы сам, как привык делать с двенадцати лет.
А что в этом зазорного? Ровным счётом, ничего.
Кроме того, что этот грешок – от полного и одуряющего одиночества, которым была пропитана вся моя жизнь с самого раннего отрочества.
Что послужило тому причиной?.. Быть может, мой нелюдимый характер, пришедшее в школе ранее увлечение зельями, страсть к Тёмным Искусствам, напротив, бесстрастность в выражении сексуальности… Не время сейчас, когда такая славная гроза играет маггловским органом на трубах и трубочках моей измученной этим миром, этим временем, этой миссией, души… Кажется, гроза уходит… А жаль… Но не сейчас предаваться жалости о… бывшем одиночестве, преследовавшем меня всю жизнь…
… О, как льёт, вот сейчас и ополоснусь, только разденусь. Всё равно все, кроме, наверное, Квотриуса, спят.
Разделся, а теперь босиком, боги, как же я люблю ходить босиком по траве, но здесь тёплый, сухой земляной пол. Как приятно ступать на него босыми ногами, как летом в Хогвартсе, когда идёшь купаться, или в Гоустле, на лугу около затейливых излучин Устера, стреножив пегаса и заклинанием слепив ему крылья.
Брр, ветерок, однако, но надо же душ принять.
Всё, я под ливнем, гроза ушла и погромыхивает где-то на востоке, куда через день мы отправимся на боевых квадригах в поисках неприкаянных врагов, неведомо, как – а я – ведомо, что ли? – заброшенных в эту эпоху. И купаюсь я, как последний варвар – под дождём…
Так, потереть поясницу руками…
Мерлин всеблагой! Какой же я грязный! Нет, завтра с утра я встаю пораньше, готовлю себе лепёшки, штук пять, да сколько влезет на две сковорды, уж не меньше. Буду нажираться, как дикарь, сразу и много, а потом весь день всё равно ведь не есть, вот, как сегодня до ночи, когда спать не хочется из-за голода, пришедшего, как всегда вовремя – на ночь глядя.  Худею, понимаешь, на диете сижу, а то толстый такой, аж в дверь не пролезаю…
Итак, потом, взяв сопровождение, захожу на торжище и прикуплю имбирный корень – буду надеяться, торговец не обманет меня и ещё затемно ему привезут его из Вериума. Это же такая выгодная для торгаша сделка, хоть и пришлось посылать кого-то, кто у него в услужении, наверное, всё-таки раба, в соседний город, но бритты хорошо ездят верхом даже на неосёдланной лошади – сёдел-то ещё со стременами не придумали. Это удел ромеев – византийцев.
Эх, если бы не ветер, то совсем хорошо было бы…
После покупки имбиря я таки направлюсь в термы – пусть опытный банщик займётся уринотерапией, хотя, если честно, после вида этой кадушки со стоялой, воняющей на весь двор мочой мыться ею как-то не хочется. Ведь нельзя приносить в термы мыло, "ибо есть сие", как сказал бы Квотриус, анахренизм, на хрен его, к Дементору!..
Значит, придётся всё же отдаться уринопомыванию под руководством опытного раба. Уж он-то должен соскоблить с меня всю эту липкую пакость.
– Кто здесь? Кого демоны привели?! Не сметь подсматривать за Господином дома! А ну, назовись!
Да что же это такое? Идёт сюда, как ни в чём не бывало.
– Северу-ус!
– Квотриус! Зачем ты здесь? Я же сказал, чтобы не приходил ты ко мне сегодня ночью. Почему ты ослушался?
– Северу-ус! Не можно было мне спать, ибо молился я Юпитеру – Громовержцу, дабы отвёл он милостью своею грозу от дома твоего, а после, не сумев заснуть… мастурбировал я с именем твоим на устах. Словно бы по наитию, бросил я взгляд в окно и увидел тебя… нагого. Не смог я больше оставаться в опочивальне одинокой, неприветливой, наполненной скорбью лишь единой по тебе, о, высокорожденный брат мой!
Северу-ус, люби меня!
– Брат, отойди от греха подальше.
– Северус, о каком ещё грехе ты говоришь, ведь мы уже согрешили.
– Не с-стоит больше заниматься этим. Всё же мы братья и… маги.
– Говорят, занятие любовью с мужчиной-магом – это нечто невероятное по ощущениям, –подумал вдруг Северус.–Я хочу, да, хочу попробовать, каково это. Но кто говорил? Девственный похабник Ремус. Стоит ли нарушать свои же для себя установленные правила, чтобы?.. Стоит.
Решив так, Снейп обнял мокрого, как и он сам, Квотриуса целомудренного своего и страстно поцеловал, потом прижался к нему трепещущим от уже нарастающего вожделения телом, потёрся пахом о бедро брата и почувствовал, насколько тот возбуждён.
– Пойдём, пойдём, – зашептал он горячо, – к тебе. Да, пойдём к тебе, туда, где оказался ты первым за всю мою жизнь человеком, кроме матери, которую почти и не помню я – так мал я был, когда умерла она – коснувшимся моих губ поцелуем, хотя я и не ожидал его от тебя. Ты же не был с мужчиной до меня.
О, зачем ты сделал это, брат мой? Почему не сдержал себя тогда?
Ведь растлеваю же я тебя, а нужно тебе жениться, заводить семью, в общем, не с мужчиной спать, а с женщиной, чтобы народила она тебе сыновей, чтобы не прервался в веках род Снепиусов.
– Я не могу думать ни о какой женщине, когда рядом ты. Я и без тебя не желал жениться, а теперь, познав любовь взаимную и разделённую, с тобой, о брат мой Северус, как могу думать я о том, чтобы отказаться от тебя?
– А если я исчезну? Просто однажды утром ты не найдёшь меня в библиотеке, – говорил Северус, покрывая короткими, страстными, обжигающими поцелуями лицо брата, – обыщешь весь дом, более того, город, и нигде не окажется меня. Что тогда?
– Тогда отворю вены я себе и умру без тебя, но буду до последней капли крови, пока ещё останусь я в сознании, звать тебя, чтобы пришёл ты обратно, ко мне.
Нет! Не говори так. Это слишком жестоко.
О-о, Северу-ус, ты сводишь меня с ума поцелуями. Скажи, почему ты так нежен со мной? Я же не девица.
– Я… люблю тебя, Квотриус, но этот мир – не мой. И я должен буду вернуться в своё вре… в свой мир, мир магии и чародейства. Поверь, это обязательно произойдёт, но если ты убьёшь себя, не оставив потомства, меня никогда не будет. Нигде. Ни в моём вре… мире, ни в этом, чужом мне, поверь. Ты хочешь, чтобы я никогда не родился?
– Так ты… из другого времени, брат мой, из будущего, да?
– Да, брат мой, я из очень далёкого будущего.
– Для чего же мне жить без тебя?! – в отчаянии воскликнул младший брат.
– Для того, чтобы я был, жил в своём времени. Ведь скучаю я по тому миру, но знаю, что буду снова одинок там, без тебя.
– Возьми меня с собой, прошу, нет, молю, как божество.
Квотриус опустился на колени прямо на размокшую землю нечистого захоженного двора, превратившуюся почти что в глину.
– Возлюбленный мой, встань! Подымись!
Вот так, иди ко мне, как же хорошо мне с тобой, о Квотриус!
Я и сам не знаю, как буду… там снова один, зная, что в своём времени, в эту эпоху ты жил и был любим мною, и сам любил меня. Но я не могу, это противоречит законам бытия, оставаться здесь надолго.
А взять тебя с собой…
Что ж, от тебя… там даже праха не останется, понимаешь ли ты это?
А сейчас идём, идём к тебе, туда, где впервые ощутил ты вкус моих губ, украдкой сорванным поцелуем, изменившим всё, слышишь? Всё! Я и… там уже не буду прежним, ведь познал я Имя любови! И сие имя есмь твоё, о прекрасный мой, целомудренный Квотриус! Как мне жить… там без тебя?..
Но идём же, сейчас самая глухая ночь и клянусь – я не буду сдерживать вскриков и стонов блаженства, будучи с тобой, как не делаешь этого ты, мой возлюбленный брат, как же стражду по тебе я! Я уже сгораю от нетерпения обладать твоим прекрасным телом, телом воина, телом атлета, самым прекрасным телом в мире! Телом, кое подарило чувство обладания мне. Телом, кое ответило на мою лю… Моё… желание, да как! 
Они снова тесно прижались друг к другу, и капли заканчивающегося дождя смывали с них грех, которого не было – ведь не братья они друг другу, а возлюбленные.
Ведь только те, будущие магглы, принявшие различные, но и схожие между собой верования в единого бога, будут считать любовь двух мужчин грехом, а пока…
Пока боги благосклонно смотрели на двух нагих чародеев, переплетающих объятия и неистово целующих друг другу лица, шеи, плечи, руки, грудь.
… Северус чутьём шпиона ощутил на себе чей-то пристальный взгляд и оторвался от поцелуев, злобно посмотрев в чёрный зев распахнутой двери дома, где стояла и тряслась от негодования… Нина.
Она увидела, что её заметили, и смело шагнула нежными, теперь босыми, как и положено дома рабыне, ногами во двор. Потом заговорила, сначала несмело, падая на колени так же, как за четверть часа до этого её сын, перед мужчинами и отворачивая лицо, чтобы не видеть их наготы. Но по мере речи своей подымала она голову, вглядываясь в них так пристально, словно одеты они были, а слова её произносились при свете дня, а не дальних полуночных всполохах молний, постепенно всё возвышая и возвышая глас свой, покуда не дошла она до крика истошного, материнского:
– О, великодушный Господин мой Северус, заклинаю тебя – не губи сына моего единородного, возлюбленного!
Не заставляй меня в кровь сбивать колени, падая пред духом Господа моего Иисуса Христа, молясь о спасении души сына моего от греха, недостойного мужчины, за которую душа его вечно будет мучаться в геенне огненной, если не обратится он сам ко свету, даруемому Господом всякому, к Нему прибегающему!
Северус отстранился от брата, стыдливо прикрывшего срам перед матерью, сам же закрываться не стал.
– Она – твоя рабыня, не более, – уговаривал он сам себя. – Поговори с ней так, как она того заслуживает со своей глупой маггловской верой.
– А ну ка, рот на замок, глупая женщина и проваливай отсюда! Как смеешь ты вмешиваться в господские дела?!
– Господин мой Северус, будь так милостив, – уже настаивала Нина, несмотря на умоляющие словеса, – оставь брата своего сводного, ибо грех великий не только мужчинам совокупляться, для этого есть женщины, но и спать с собственным братом. Это же кровосмешение – Господь нашлёт на вас обоих кару страшную.
Отпусти сердце сына моего, не ворожи над ним.
– Да как ты, злостная отравительница, посмела… таковое вымолвить!
–Не отравительница я, о Господин мой Северус, Господин карающий, но сам нечестивый, бесчестный.
– И хватит уж расхваливать мои достоинства, женщина. Скажи мне, отчего же тогда умер виночерпий, испивший того вина?!
Смотри на меня, в глаза!
– Боюсь я тебя, Господин мой, да и глаз возвести не посмею, ибо рабыня есть и не принято таковым, как я есть, глядеть в лицо Господам своим. За преступление почитают сие Господа ромейские.
– Сказал – смотри!
Нина подняла свои прекрасные, чёрные глаза и бесстрашно взглянула в такие же чёрные, но сейчас не занавешенные завесой, глаза Северуса, а метавшие отблески молний гнева и грозящие наслать страшную муку.
– Сейчас прочитаю я мысли твои, и правда выйдет на свет – ты ли хотела отравить меня вином и как осмелилась на таковое!
Северус вломился в разум бедной женщины грубо, насилуя его, и картина, которую он увидел, была однозначной. Да, Нина подговорила торговца вином подсыпать порошка из ядовитых грибов, взамен пообещав ему своё, всё ещё прекрасное и… желанное самому Северусу, покорное тело.
Потом Снейп увидел, как Нину в каком-то сарае берёт раз за разом грубый, неласковый мужчина, как больно ей, но она терпит все надругательства молча, радуясь, что замысел её удастся.
Нина – христианка, предложившая своё тело к осквернению за то, чтобы не стало его, Северуса, в живых.
Нина – христианка, забывшая на время о главной заповеди: "Не убий" и о заповеди: "Не прелюбодействуй", чтобы спасти душу сына и всю оставшуюся жизнь молиться за него, а не за себя – прелюбодейку и убийцу.
Северус разорвал контакт, сказав с удовлетворением победителя:
– Завтра же ты и все рабыни уэскх`ке покинут этот дом. Ты не будешь одарена.
Ступай и попрощайся с сыном.
– Но, брат мой Северус… А как же…
– Или ты не хочешь попрощаться с матерью своей – прелюбодейкой и отравительницей?! Ведь из-за тебя она так расстаралась, о брат мой Квотриус. Так неужли не хочешь побеседовать ты с нею пред разлукою вечною?
Ступайте же оба!

Глава 16

Тох`ыму связали за спиной руки в локтях, практически вывернув их из суставов, в начале скинув с него длинное, багряное одеяние из неведомого Истинным Людям и их женщинам плотного сукна.
Оно свалилось в кучу и застыло жёсткими складками, а сам раб остался только в набедренной повязке странного вида – она была продета между ног, но сзади была практически разорвана покойным Вуэррэ.
Длинные, вьющиеся, каштановые волосы раба, не как у всех – черноголовых х`васынскх`, закрывали его грудь, непохожую на мужскую потому, что была она почти безволосой.
Воин из свиты вождя племени кончиком меча ловко перекинул грязные волосы Тох`ыма на спину.
– Он похож на женщину. Видно, от того и полюбился тому-который-умер, – с презрением плюнул вождь Х`ынгу. – Как же он мерзок, этот раб, скорее дайте мне ритуальный нож.
Если бы не наша нужда в рабах, я убил бы его, не раздумывая. И зачем мы только взяли его, а не убили на месте, о боги, живущие в священных рощах и на небесах! Ведь и работает он совсем плохо…
Х`ынгу и сам не знал, почему тогда их не убили – двух совсем молодых людей, непохожих на Истинных, сражавшихся на оберегах – вот странное дело. Оберегами же у них были эти, даже не очень острые, деревянные палочки, которыми разве, что глаз противнику можно было выколоть, не больше того. А ведь Истинные Люди воинственного племени Х`ынгу привыкли убивать всех встреченных врагов, но не брать их в плен. А эти двое явно были и в рабском состоянии врагами племени, вот только притаились до времени и ждут своего часа, чтобы… Чтобы зло причинить народу Х`ынгу.
Но так было предначертано Х`ынгу судьбою, о которой он позабыл, так же, как и о воле и своеволии богов, к которым взывал, но тщетно. Он никогда не исполнял обязательных для вождя ритуалов, приходя к очередной священной роще, но сваливал всё божественное на друида.
… Познавший гордость, Тох`ым не дрогнул ни единым мускулом, когда холодный кремень впился в его грудь, и вождь провёл наискось по всей груди раба до живота полосу с рваными от затупившегося каменного ножа, хранимого веками, краями, тотчас обильно закровоточившую.
Х`ынгу провёл крест-накрест вторую полосу, разрезав сосок намеренно, чтобы Тох`ыму было больнее, но тот не издал ни звука.
Всё также, молча, подошёл мужчина – брат того-который-умер с большой, почти плоской каменной чашей с неровными острыми краями и прижал её, практически вдавив в плоть Тох`ыма.
Х`аррэ не выдержал и беззвучно заплакал, видя страдания друга, к тому же ни в чём не повинного. Он не понимал, почему для сопровождения души Вуэррэ в мир иной потребовалась кровь именно невиновного в смерти Вуэррэ Тох`ыма.
Он и плакал-то именно от странного чувства, впервые за всё время, которое он был рабом, щемящего сердце и одновременно будоражащего кровь – чувства несправедливости хозяев – Истинных Людей. Они, благородные хозяева, поступали с Тох`ымом плохо, несправедливо. Но кто знает, что такое справедливость Истинных Людей на самом деле? Не рабу же это знать, ему только смотреть остаётся, как мучают товарища, брата, большего, чем брат, родного человека, тоже, к несчастью, раба.
Да, к Х`аррэ дней с два раза по руке раз как, стали приходить странные видения – воспоминания, прямо во время кочёвки, толкания телеги с шатром – домом Истинных Людей и выполнения различных работ, отчего ему всё тяжелее и грустнее было быть рабом.
Он помнил величественное строение из, подумать только, камня! В нём Х`аррэ не спал на земле, у него было очень мягкое нечто на ножках, в котором он спал, и ему там давали хорошую жратву – по три! – раза в день, причём не заставляя за неё работать, а просто так. Жрачка, вкус которой он всё чаще вспоминал, была сытной, и её было так много, что можно было нажраться от пуза.
А ещё Х`аррэ там… летал на какой-то палке с ворохом прутьев, летал так умело, что мог даже направлять палку с огромной высоты прямо в землю, а потом лететь над землёй низко-низко под оглушающий рёв огромной толпы, он был уверен, свободных людей.
Видимо, он и… там был рабом и кормили его и давали мягко спать только за то, чтобы он, Х`аррэ, развлекал своим умением хозяев.
Но странное дело – там он был одет в красивые одежды, каждый день словно по воле великого колдуна становящиеся совсем чистыми, и одежд у него было множество – много-цветов, красивых, не рваных.
И ещё одно смущало бедного раба Х`аррэ – его… там ни разу не наказывали, не били, не шпыняли, не толкали грубо в спину или живот, как делают всегда проходящие мимо Истинные Люди, просто за то, что он – самый слабый раб. Самый молодой раб, но ему, Х`аррэ, было бы уже пора обзавестись семьёй к его-то годам, будь он, конечно, свободным Истинным Человеком.
– Опусти свои наглые глаза, Тох`ым, смотри в землю! Склони голову, как положено рабу перед воинами и самим вождём! – вывел Х`аррэ из ступора грозный голос Х`ынгу.
Внезапные, как всегда, непрошенно нахлынувшие воспоминания о жизни, которая ему, наверное, приснилась однажды, когда он не устал до обычного состояния мёртвого сна, тут же прервались.
Х`аррэ вернулся в страшную, несправедливую, полную мучений и издевательств действительность.
– О, Мерлин и Моргана, помогите Тох`ыму вынести эту муку!
Х`аррэ взмолился мысленно изо всех сил
Но Тох`ым сказал сегодня утром, что ощутил гордость, а она может быть только у воинов Истинных Людей. Значит, он вынесет страдания и не опустит своих прекрасных ореховых, как же это правильно, а, каричнивых, глаз.
Нет, как-то не так, а… как правильно?
Как же сверкает в его загадочного цвета глазах ненависть к мучителям! Но они же хозяева, Тох`ым! Нельзя смотреть в глаза благородным хозяевам! Ведь иначе тебя снова изобьют бичом, а разве мало боли ты испытал и до сих пор испытываешь, Тох`ым?! Х`аррэ умоляет тебя опустить глаза!
– Х`эй, Тох`ым, опусти глаза с ненавистью и не болью, а, наперекосяк, словно ты главнее Истинных Людей! Ведь могут хозяева как-нибудь больнее, чем ударами бича, наказать тебя! – мысленно закричал Х`аррэ.
Внезапно Тох`ым вздрогнул, нашёл в толпе рабов щуплую, низкорослую, так не подходящую уже половозрелому юноше лет два раза по пять пальцев и три, а, может, и четыре пальца, фигурку и встретился взглядом с глазами Х`аррэ. В них плескалось страдание, едва ли не большее, чем то, что испытывал сейчас Тох`ым в реальности, отдавая кровь на потербу сдохшему насильнику.
Потом он улыбнулся Х`аррэ слегка уголками красивых губ и отвернулся, наконец-то опустив голову, словно услышал Тох`ым мысленный зов Х`аррэ и исполнил просьбу друга.
Кровь Тох`ыма всё лилась из развороченной груди, но вождь заметил движение наглого раба и его улыбку.
– Кому ты лыбишься, мразь?! – взревел Х`ынгу, достал свой меч и в пол-силы, так, чтобы раб не потерял сознание, и ритуал продолжался, ударил его им плашмя по голове.
Тох`ым изрядно покачнулся, брат того-который-умер, вдавивший каменную чащу в рассечённую грудь раба, всё же молча, ибо ему не полагалось издать ни звука во время сбора крови, тоже.
Но Тох`ым лишь переступил с ноги на ногу и устоял, вновь быстро подняв голову и вперившись в чёрные глаза вождя своими, удлинёнными, ореховыми, за что получил новый мгновенный удар по макушке, чуть сильнее предыдущего.
– Не смотри на вождя, Тох`ым, умоляю, а то я сейчас в не-здесь грохнусь от вида твоих мучений!
В голове Тох`ыма прозвучал звенящий от напряжения голос Х`аррэ.
Это был второй раз в жизни Тох`ыма, случившийся именно сегодня, когда он явственно слышал мысли Х`аррэ, как свои собственные, если обращены были мольбы и просьбы друга к нему, Тох`ыму.
В первый раз Тох`ым подумал, что сошёл с ума от боли и переполнявших его ненависти и поруганной гордости, впервые обнажённый перед всем племенем, а ведь он так дорожил своим одеянием! Потому-то и нашарил взглядом глаза Х`аррэ и вдруг прочитал его мысли, в точности повторившие те слова, что раздались у него в голове.
И понял Тох`ым, что если посмотрит он внимательно в глаза рабу ли, Истинному Человеку ли, то прочитает его воспоминания и мысли, как…
Ну не знал Тох`ым, разумеется, безграмотный и не подозревающий о существовании письменности вообще, как и всё племя и его рабы – бритты, и Х`аррэ, с чем сравнить эти словно бы проскальзывающие перед глазами картинки чужих жизней…
Вот и изучал он жизнь Х`ынгу, как устное повествование, раскручиваемое перед его внутренним взором, словно спираль панциря улитки, и увидел многое, даже смазанные воспоминания о какой-то женщине, видно, матери, кормившей его, пятилетнего, грудью.
Ведь женщины х`васынскх` ходят постоянно брюхатые, лет до пять раз по пять пальцев, потом превращаясь в отвратительных беззубых старух, не могущих уже понести. В обычае у женщин кормить и младенцев, умирающих во множестве, и почти взрослых выживших, а потому драгоценных, детей, до полной руки и двух пальцев лет, пока те сами не откажутся от материнского молока и не перейдут окончательно на взрослую пищу – ячменные лепёшки, жареных овец и дичь – кабанов, оленей, зайцев, кроликов, белок, крупных и мелких птиц.
А в два раза по руке и два пальца лет обрезают крайнюю плоть у сыновей, и сожигают её, покуда не рассыпется в пепел и дают сыну пока одну жену, девушки же выходят замуж лет с двух раз по пять – поздно, двух раз по пять и один палец, в качестве младших жён, и сами вскоре становятся матерями многочисленных отпрысков.
Х`ынгу с детства был отважным старшим сыном, родившемся от младшей жены. Он был её первенцем, ставшим на ноги очень рано. Заговорил Х`ынгу в три пальца с кусочком года, как и все мальчики х`васынскх`.
Первым словом его было: "Хочу", что означено было друидом – дряхлым стариком семи раз по полной руке и трёх пальцев раз лет, при жизни которого сменилось два поколения Истинных Людей, как знамение того, что из мальчика вырастет наследователь отца, великий вождь.
Предрёк старец, что в сражениях с другими племенами не будет ему равных, но будет он и его воины больше убивать чужаков, а не захватывать их в плен, отчего рабов у племени будет не хватать на два пальца.
Вмешаются прекрасные боги, и он с воинами своими захватит в плен не в битве или набеге на чужое племя, а просто найдя неподалёку от своей кочёвки, недостающих двух чужаков, и сделает их рабами.
Но от этих чужаков – хилых, худосочных рабов, придёт несчастие в его племя через четыре пальца года четыре пальца месяца и три пальца раз по три пальца дней, после того, как младшему рабу исполнится полных два раза по пять и ещё четыре пальца лет.
И будут те чужаки бывшими колдунами и недругами, но станут, как все – немощными в волхвовании, но друзьями, каких не сыскать.
Ибо так велят боги священных рощ, живущие в деревьях, а Х`ынгу будет невнимателен к ним и не будет вовремя и в изобилии приносить жертвы из овечьего молока с человеческой кровью, ячменных лепёшек и мёда богам этим.
Всё это предсказано было друидом по одному лишь первому слову мальчика, заглядыванию ему в глаза и ощупыванию головы, а потому было истиной всё, до последнего слова.
И судьбу свою кровожадный вождь Х`ынгу будет не в силах изменить, ибо таковую послали ему боги предков.
Тох`ым, прочитав запавшее в память и неоднократно подтверждаемое пророчество давно почившего друида, воспрял духом – ведь эти двое "хилых, худосочных рабов, бывших колдунами" – х`а! – я всё же оказался прав в своих воспоминаниях о поединке с милым теперь другом, а тогда, непримиримым врагом, Х`аррэ – они – Тох`ым и Х`аррэ! Бывшие когда-то врагами…
Но какое несчастие двое рабов, пусть и гордых, а в том, что и у Х`аррэ вскоре, скорее всего на днях, пробудится гордость, Тох`ым не сомневался, так вот, что из-за них двоих, бывших колдунов, значит, имевших силы извергать разноцветные лучи из деревяшек, может произойти с племенем Истинных Людей, столь отважных и беспощадных к чужакам?
Мысли Тох`ыма, прежде короткие и обрывочные, стали длинными и развёрнутыми, не то, что у Истинных Людей, и ему уже не хватало языка х`васынскх`, чтобы выразиться про себя обо всём, что его сейчас волновало.
Прежде всего, к собственному удивлению, это была не боль, а попранная гордость, да, гордость в душе уже свободного человека, который не будет позволять, даже несмотря на болезненные удары бича по телу или мечом плашмя по голове, делать то, что ему, Тох`ыму, особенно не нравится, например, свежевать туши баранов или диких лесных зверей, принесённых с удачной охоты. Он лучше отныне станет грозно поглядывать на кого-нибудь из других рабов, конечно, не на Х`аррэ, чтобы они занялись пачканьем рук в поганой, вонючей шерсти, крови и подкожном жире.
Да, теперь и этот озабоченный, всегда дрочащий на сон грядущий, исполнительный "повелитель" рабов Рангы ему не страшен. И Х`аррэ – объект грубого вожделения этого уёбка  страшного, Тох`ым и подавно защитит от похотливого раба чужого племени, но такого же белокожего, хоть и вечно чумазого, и черноволосого, черноглазого, как и х`васынскх`.
Наверняка, он тоже из племени, родственного Истинным Людям, может, из ближайших соседей…
… Тем временем чаша наполнилась до краёв и несколько тонких ручейков устремились из зазубренных выбоин на краях вниз.
Брат того-который-умер, а именно так следовало называть мёртвого Вуэррэ до окропления погребального костра кровью любимого раба, долженствующего стать личным прислужником и выполнителем любых желаний погибшего воина в ином мире, где можно пировать и охотиться с богами, живущими в деревьях священных рощ и там, наверху, поймал их в одну ладонь и жадно выпил кровь, вылизав после руку и пальцы. Он плотоядно улыбнулся прямо в глаза Тох`ыму, но, столкнувшись с его взглядом, отпрянул, стараясь не пролить ни капли крови из плоской чаши.
Лишь под широкими плоскими ногтями остались кровавые полоски, но и их брат того-который-умер выгрызет после окропления веток и сучьев, на которых покоился нагой мертвец, завёрнутый с головой лишь в особый, сотканный обязательно старшей женой, погребальный, некрашеный, шерстяной плащ.
Ритуал взятия крови у будущего раба того-который-умер завершился.
Брат, осторожно ступая, подошёл к месту костровища и взял в рот преизрядный глоток крови, потом выплюнул его, стараясь разбрызнуть так, чтобы капли оросили как можно больше хвороста и пошёл налево по кругу, совершая те же действия с кровью.
Через достаточно долгое время блюдо под наблюдением всех мужчин, подростков и мальчиков опустело.
Воин – брат опустился на оба колена, символически протянул окровавленную каменную плоскую чашу мертвецу, а затем медленно, до почти абсолютной чистоты вылизал чашу.
Затем перевернул её три раза над телом мертвеца и поставил на землю подальше от будущего костра, в ногах того-который-умер, чтобы она – древняя святыня – не раскололась бы от жара пламени.
Тох`ыму завязали глаза тряпкой и провели, выворачивая связанные за спиной руки, вокруг места всесожжения также трижды, обойдя его в том же направлении, что и разбрызгивавший кровь брат умершего, чтобы закрепить союз между рабом, связанным своей кровью, с будущим хозяином.
Потом Тох`ыма, всё с той же повязкой на глазах, повалили на сучья и ветви, жадно ранящие обнажённое тело.
-Проклятая, вонючая тряпка сохраняет мне зрение – вот насмешка моей рабской, горькой судьбины, – подумал Тох`ым.
Вышел друид и заговорил нараспев слова, обращённые к милостивым богам, дабы приняли они душу – теперь уже можно было назвать имя, Вуэррэ, в своих небесных шатрах и пировали, и пели, и охотились бы с ним, а раб, лежащий на ветвях, стал бы по смерти своей ничтожной вечно живым, хорошим, исполнительным, сильным, хорошо готовящим еду, рабом хозяину своему.
Наконец, Тох`ыма, расцарапавшего о мелкие веточки даже лицо во многих местах, не говоря уже о теле с, по-прежнему, сильно кровоточащими глубокими ритуальными ранами, грубо сдёрнули с погребального костра и сняли повязку с глаз, поставив на ноги.
Друид вытянул руки ладонями к ранам и ссадинам, прошептал почти про себя несколько слов, обращаясь к крови, дабы свернулась она, и не истёк бы нужный пока племени раб кровью до смерти, и… Раны по его волхвованию тотчас подзатянулись и покрылись поблёскивающей кровавой коркой.
Необрезанных, то есть не ставших ещё мужчинами подростков и малых детей, прогнали к матерям, стоявшим далеко, повернувшись спиной к телу Вуэррэ уже долгое время.
Даже жёнам не позволено было хоть на миг обернуться во время ритуала разбрызгивания крови и положения раба с его последующим чудесным излечением.
Мужчины же начали танцевать вокруг зажжённого факелом с освящённым друидом огнём под предводительством вождя вокруг быстро разгоревшегося погребального костра под звуки рогов и бубна друида.
Запахло палёной шерстью и человеческой плотью…
… Северус после увиденного воочию вожделенного монастыря Святого Креста отправился на кухню. Рабы кухонные пока ещё спали, как и весь дом, за исключением брата и Нины – Нывх`э, а, значит, не глазели попусту на Господина дома, занимающегося рабским трудом – приготовлением пищи.
Шесть аппетитно пахнущих свежей выпечкой лепёшек жарились на двух сковородах, по три в каждой. Правда, лепёшки были значительно меньше, чем готовили рабы, зато умиляло их количество – аж цельных шесть штук! До пения вторых петухов они будут остывать, а потом Снейп жадно набьёт ими пузо, сейчас, кажется, прилипшее к спине, и запьёт кипячёной водой, чтобы без последствий всяких ненужных обошлось, а то сегодня дел невпроворот, в том числе и аппарация на дальнее расстояние – почти что на пол-Британии в длину.

–Эх, догадался ли старина Альбус заглянуть в мои комнаты, в гостиную, где лежит "История Хогвартса", раскрытая на том самом месте, где говорится о двух грёбанных магах. Ну и что бы сделал Дамблдор, даже, если бы увидел вдруг новую появившуюся запись? Бросился бы в Запретный Коридор, молясь Халяве?
Они ведь попали, правда, неизвестно, в каком качестве – то ли господ, то ли рабов, к этим недоумкам х`васынскх`, к Мордреду их в пасть, не выговоришь нормально, демоны их души побери!
Да не магов, а всего этого тупоумного народца, разумеется.
Ишь, меня, как короля приняли, раболепствовали, травкой смачной, глючной угостили, девок невинных, по их утверждению, конечно, подложили… Всё, как в старые добрые семидесятые – травка, свободная любовь… Наследников, Дементор их поцелуй, захотели от великого волхва! Аж вспоминать тошно.
Но с другой стороны, без того, что я там понаделал, не бывать мне к рассвету в доме Папеньки, не стать мне Господином дома.
Нет, всё же с обезглавленным народом дело иметь гораздо проще.
Ну что может сделать самка эта брюхатая по смерти, как бишь его, а, Нуэрдрэ?
Только вынести на свет Мерлинов наследничка-молокососа и заявить во всеуслышанье: "Се, мол, вождь ваш, народ х`васынскх`!", а те бы уши поразвесили, да и повелись на придурь бабы… Но не такие они уж и дураки, хоть и славлю я их их так, а на молокососа, да в прямом смысле слова, он же, Крыса этот…
– Кто здесь?! Назовись!
Квотриус?.. Что делаешь здесь ты?
– Пришёл к тебе, дабы хоть посмотреть на тебя. Соскучился, Северу-ус, возлюбленный брат мой…
– Мы же, кажется, только что виделись, да и под дождём я был не один, если ты, конечно, помнишь, Квотриус.
Северус проговорил медленно, с издёвкой в голосе, словно наслаждаясь своими злыми словами. Да так оно и было – Снейпу приятно было доставить боль тому, из-за которого он сам получил изрядную порцию неудовлетворённости.
Ему было и неприятно, и некстати сейчас видеть брата, ночь с которым, обещавшая услады плоти, так и не состоялась, оставив лишь смутное, болезненное желание обладания красивым молодым телом. Ночь, от которой он ещё при свете солнца решил отказаться, оставшись опять в одуряющем одиночестве и мучаясь, по большей мере, гнусными воспоминаниями. Ночь, на которую он согласился…
– Так люблю ли я его на самом деле, нужны ли мне его сердечная и душевная привязанности или достаточно только плотского соития с красивым, упругим, таким… бывшем, желанным телом, и всего-то?Вовсе это не любовь, коли я гоню его от себя так просто. – проскочила непрошенная мысль.
– Я разумеется, помню всё, мой Северус. Позволь мне… поласкать тебя ртом… там, как тогда, в библиотеке, прошу о милости.
– Не стоит, Квотриус. Видишь, у меня жарятся хлебы? Они могут преизрядно подгореть, если мы с тобой… заиграемся. Лучше ступай к себе и постарайся заснуть – спи хоть до вечера, хоть до послезавтрашнего раннего подъёма. Идём же мы в долгожданный поход против варваров, ты и пленников, верно, наберёшь… себе.
Я всё равно буду сегодня весь день отсутствовать по делам различной степени важности, а вечером, после… ну да, неважно, я буду варить магическое зелье, которое поможет допрашивать пленных без пыток – они сами всё расскажут.
Это Сыворотка Правды с говорящим названием "Веритасерум".
– Зелье, заставляющее любого его принявшего, доверять слушателю и потому рассказывать даже сокровенные тайны? Неужели такое существует?..
– Ты не веришь мне, мне – опытному, в отличие от тебя, чародею и зельевару? – возмутился Северус.
– О, нет! Конечно же, верю, вот только диковинно слушать о таких чудесных напитках. Кажется, словно вышли они из легенды, брат мой.
А хлебы твои уже пригорают, пора снимать их с плиты и выкладывать на доску, чтобы их ещё спасти, а потом…
Ты ведь пройдёшь со мной в мою опочивальню, как хотел ещё час назад?
– Нет, Квотриус! – зло выплюнул Снейп.
Но Северус тотчас опомнился от своей несдержанности и обронил мягко и с кажущейся непосредственностью:
– Пойми, брат мой Квотриус, я не в состоянии сейчас думать ни о чём ином, кроме, как о делах, сегодня меня поджидающих. Вот, видишь, за разговором с тобой не усмотрел даже пищи своей насущной.
Северус говорил и одновременно перекладывал действительно слегка пригоревшие хлебы на промасленную поколениями кухонных рабов, видно, вывезенную из земли ромеев вместе с прочим скарбом, деревяшку.
– Прости, о, прости, брат мой возлюбленный Северу-ус, цветок мой солнечный, – "пропел" молодой человек.
Сейчас, сейчас я уйду, подари мне только одно лобзание твоё и больше не покажусь на глаза тебе, пока сам не позовёшь или не… придёшь. Не придёшь сам ко мне, дабы сойтись нам вместе и побыть немного времени, после же ждут тебя дела некие, о коих ты не возжелал рассказать брату твоему, ложе с тобою разделяюшему. Хоть и прискорбно мне весьма, что тайны имеешь ты от твоего, и только твоего Квотриуса, всеми помыслами принадлежащего тебе брата меньшего.
– Вот ведь неотвязный, и гордости у него ни на йоту нет, даже обычной мужской. Может, наплёл он о своих "подвигах" воинских, чтобы покрасоваться передо мною?Всё равно, не расскажу ему о своей аппарации,  ради него же самого, чтобы не пугался до крайности возможности мгновенного  перемемещения в пространстве. Он ведь ещё не обучен "премудрости" этой. – подумал с плохо скрываемым выражением усталости на лице Северус.
– Хорошо же, но ты сам поцелуй меня, и если сделаешь это хорошо, я отвечу тебе лобзанием, как ты того просишь.
– Ты позволяешь мне, полукро…
– Да, позволяю, иначе не стал бы говорить о поцелуях, а просто отослал бы тебя к себе в опочивальню. Кстати, проводил ли матерь ты до каморы? Не то дурно перенесла она Распятие, слишком дурно.
– Нет, я предоставил сделать это моей камерной рабыне Карре, что спала в коридоре под дверью в своих лохмотьях. Это рабская работа.
– Не любишь ты матерь свою?
– Теперь нет, я люблю тебя, а она… хотела она убить тебя, моё солнце, моего месяца ясноокого, любовь мою. Она согрешила против Господина своего, а ты сам знаешь правила её веры по отношению к Господам.
Она – грешница.
– А мы, мы с тобой, Квотриус, братья, разве мы не грешники, что совокуплялись плотски? Ведь мы должны просто, по-братски, любить друг друга, а не как мужеложцы.
Об этом и было мне вчера днём видение, от того я и отказал в близости тебе на сегодняшнюю ночь, но ты всё же ослушался и пришёл ко мне, моющемуся под дождём, нагой, чтобы соблазнить меня снова красотой своей. И, верно – почти добился ты своего, если бы не матерь твоя – мученица и страдалица.
– Жалеешь… ты, ты, против коего кару замыслила свершить она, её, рабыню свою неверную?! – воскликнул Квотриус изумлённо.
– Да представь себе, сожалею я о Распятии, но вынужден был наложить его на матерь твою, дабы при открывании глаз её после боли злой увидеть очертания монаст… Впрочем, это неинтересно тебе, и не стоит забивать башку, – перешёл Снейп на вульгарную латынь из-за смущения.
Квотриуса покоробило, но он продолжал, не обращая внимания на слова его возлюбленного, такого, оказывается, мягкосердечного и смущающегося этой своей черты характера, высокорожденного брата:
– Любовь, взаимная, разделённая, не может быть грешной, иначе боги поразили бы нас сразу, как только возгорелась она в сердцах и взыграла в плоти нашей, – уверенно произнёс молодой человек. – Позволь мне, о, Северу-ус, дать тебе толику удовольствия, да и мне это будет неимоверно приятно, теперь я знаю это.
Мне так понравилось ласкать ртом и языком твой прекрасный возбуждённый пенис, что я мечтаю повторить эту ласку вновь и вновь, снова, много раз. О, Северу-ус!
И Северус сдался – от подробного описания, сделанного братом, в нём, наконец-то, разгорелась искра желания той ласки, о которой умолял его Квотриус, и плоть его эрегировалась от одних лишь слов брата.
– Иди ко мне, сделай это прямо здесь и сейчас – я уже готов, – произнёс сломавшимся полушёпотом Северус.
Изменил ему даже голос.
И Квотриус подошёл к брату, обнял за шею, Северус склонил в страстном ожидании поцелуя голову, и губы младшего брата нашли его рот, язык Квотриуса обвёл очертания тонких губ Северуса.
Уже старший брат разомкнул уста для поцелуя, и его горячий язык вторгся в рот брата младшего, и повели они страстную игру языками, переплетая их и проникая друг другу в рот, выпивая слюну, проводя по зубам.
Самой же чудной и неописуемо возбуждающеё была ласка, пришедшая в голову Квотриусу и тут же подхваченная Северусом, когда по очереди подлезали они кончиком языка под корень языка другого, в самое чувствительное место во рту, там, где тонкие жилки привязывают язык к мякоти рта, источнику сладкой слюны, теребя это местечко, массируя его, вызывая выделение новой сладости.
Они обнаружили эту необычайную ласку и вовсю предавались ей, плотно прижавшись телами друг к другу.
Братья запускали пальцы в волосы один другого, их руки скользили по спине, постепенно опускаясь всё ниже. Наконец, они одновременно, не сговариваясь, сжали друг другу упругие ягодицы.
Северус, на мгновение прервав поцелуи, задрал тунику брата, обнажив его зад и проник указательным пальцем в расслабленный от страсти и поцелуев с объятиями анус Квотриуса, постепенно добавив и недостающие для полного счастья брата младшего два пальца, нащупавшие его простату и сжавшие её.
Тот шумно выдохнул ему в рот и тихо, протяжно застонал, на мгновение потерявшись, но после запустив кончик языка под корень языка Северуса и выпивая выделяющуяся мгновенно сладкую слюну, осушая рот брата старшего, любимого больше жизни с той самой душной, чёрной, безлунной ночи.
Безветренной, исполненной страстных стонов и криков Вероники, ночи, когда впервые, ещё в одиночестве, и не подозревая о счастье любви разделённой, ибо не знал Квотриус доселе таковой, кончил он дважды с именем гордого высокородного патриция, его сводного брата – чародея и Господина дома.
Но желал предложить он старшему брату, так продолжал Квотриус относиться к Господину дома, несмотря на его откровения, только подтвердившие свои возникшие ранее предположения, то, что обещал, едва прийдя в это совсем неподходящее для любовных игр, помещение. Но таковым было желание брата и Господина дома – не уходить в опочивальню Квотриуса, чистую, с чистыми, едва лишь забрызганными семенем, простынями, и не ему, грязному полукровке, оспаривать фантазию сию.
Младший брат прервал прекрасную, захватывающую, заставляющую забыть обо всём на свете ласку Северуса.
Пал на колени Квотриус перед возлюбленным братом и Господином своим, и ловкими движениями вскоре достал в руку сокровище, цены не имеющее, и облизнул головку, от чего брат старший коротко выкрикнул имя младшего брата, с такой страстью, что Квотриус мгновенно завладел всей драгоценностью и сделал несколько движений ртом, но Северус молчал теперь.
– Ах, стоик, мой стоик, почто сдерживаешь ты прекрасную, гармоничную музыку любви? – с удивлением и недопониманием думается мне.
Но я замучаю тебя сейчас любовью, и ты всё же потеряешь голову и будешь стонать и кричать, клянусь Амурусом, Стреляющим Метко и Венерой Светлокудрой – покровителями всех влюблённых!
Выпустить пенис брата изо рта…
Начать облизывать его, как тогда, в библиотеке, рисуя языком замысловатые узоры на сокровище, лежащем у меня на ладони, бережно оттянутом от живота брата с прекрасным, гордым именем – Северус.
Но нет, только на первый взгляд суров и холоден брат мой.  Да буду думать о тебе так, как о высокорожденном брате своём, и никак иначе!
На самом же деле пылок и неутомим, а как ласков!..
И ведь, по словам своим, которым безоговорочно доверяю я…
Был он… Ах, как прекрасно и легко даётся мне  ласка сия!..
… при всей горячести своей и необузданности в любви, девственником…
Отчего же никто… там, в его времени…
О, боги, я тоже желаю подобного действа, но не осмелюсь просить брата…
… не понравился брату Северусу до того, чтобы снизошёл он с постамента каменного изваяния, каким показался он мне в начале, несокрушимым стоиком, непревзойдённым чародеем…
Да он и есть таков!..
– О-о! Северус! – вопиёт моя плоть. – Услышь непроизнесённую мольбу мою!
… только явившись в дом отца… моего, нет, пусть будет по-прежнему – нашего!
Как же не постиг мой возлюбленный брат прелести утех любовных, столь увлекательных и горячих, как сам Северус?
Неужли люди в… его времени так жестоковыйны, что не заметили ни женщина, ни мужчина неизъяснимой крастоы брата старшего?
Влага на его пенисе, чуть солоноватая…
Ну да, ведь жил он среди подобных себе чародеев и магов, а они, должно быть, все девственники и стоики, и занимает их лишь искусство владения волшебной палочкой, да знание наибольшего числа заклинаний и проклятий.
А теперь провести ладонью… вот так…
… Может, воюют они между собой на этих деревянных палочках, испускающих разноцветные лучи, доствляя друг другу боль неимоверную и подчиняя себе более слабых, создают себе легионы приспешников?
Наконец-то! Протяжный, почти животный стон Северуса…
А, вот я и замучал тебя игрой с твоим пенисом, теперь дело за малым, но самым приятным, сейчас, сейчас, вот уже прямо сейчас!
Я вновь, о, боги, почувствую вкус семени брата, неимоверно тягучего и горячего!
Вольётся оно в глотку мне бурным потоком!
Вобрать в себя кажущийся сейчас неимоверно огромным пенис Северуса…
Я же-ла-ю та-ко-го же… О-о, наслаждения!
Быстро, почти уверенно, хотя делаю я это всего четвёртый раз в жизни…
Брат мой явственно дрожит всем телом, дрожью экстаза… О, боги!
Испить горячее семя брата…
… Какой был мощный поток!..
Облизать головку уже опавшего члена в поисках последних капель…
О, чудо! Он снова поднялся, словно по волшебству…
Снова вобрать плоть возлюбленного Северуса в рот и глотку…
Теперь действовать быстро, уже не мучая его долгой любовной игрой, ибо сотрясается всё тело его ещё от первого излития семени…
Ах, как же это… любовно мне!
Трудиться над драгоценностью бесценной… О, восторг и умиление!..
Как же горяч и страстен ты, мой возлюбленный брат – чародей и стоик, как же необуздан ты в страсти своей неимоверной, немыслимой, воистину волшебной!
Ибо семя извергать так скоро может лишь маг…
Словно наполнен ты спермою ароматнейшей, как источник благословенный некий!
Сейчас… сейчас прольётся…
О, наслаждение небывалое! Вторая струя оказалась жиже, словно ышке бяха, но какая же она вкусная и ароматная…
… Не допуская потери ни капли…
Вот он закричал, Северус, громко имя моё, недостойного полукровки!
С тем же криком и струя спермы резко закончилась… Как жаль…
Но я на небесах от счастья – в минуту высшего наслаждения не забыл Господин и брат мой Северус обо мне!
И во тьме предрассветной запели третьи петухи, и тотчас явились кухонные рабы, застав Квотриуса бережно облизывающим головку пениса Господина дома, и потупили рабы глаза свои, развернулись и бежали прочь, в свою камору…
… Но какой же раб не любит позлословить о Господине дома и его сводном брате – свободном домочадце, Господине Квотриусе, сводном брате их, всё же, родственнике ближайшем рабов кухонных, самых грязных в доме?
По пути нечестивцы заглянули в женские каморы, не обойдя даже старух, и пересказали уже давно проснувшимся и расчёсывающимся женщинам об увиденном на кухне. Те подивились, но пообещали мужчинам – поварам молчать о том, что узнали они о Господах.
И лишь Нина странно так посмотрела на довольных принесённой новостью мужчин, а потом вдруг охнула, схватилась за сердце и повалилась на земляной пол.

Глава 18

– Бабонька помэрла, – с какой-то лёгкостью подумал Снейп
С его плеч словно свалилась гора проблем и неприятностей, объединённых общим именем – Нина. Так вот, что угнетало его, когда рабы увидели Квотриуса, уже почти закончившего делать ему минет. Вернее, кто. И этой "кто" не стало вот так вдруг и сразу, после получения от неё столь необходимой информации.
– Теперь никто не будет промывать мозги моему Квотриусу и пытаться меня убить. Теперь можно спокойно попотчеваться горячим супчиком и вяленой говядиной с хлебами, изготовленными рабами для всех домочадцев, а не месить тесто самому. Вот это жизнь!
Но, как назло, а, может, и к лучшему – быстрейшему возвращению домой – мы отбываем завтра с двумя легионами под предводительством Папеньки…
Но с Квотриусом мы обязательно поедем в одной квадриге, если он согласится стать возничим… Хотя вряд ли всадник возьмёт поводья в руки. Но, всё равно, весь поход он будет ещё со мной, – утешил сам себя Северус.
А потом, потом… расставание навсегда, но как же так?! Я ведь не научил его пользоваться палочкой, а это необходимо уметь каждому магу!
Значит, мне нужно будет подзадержаться в этом времени, уже никого и ничего не боясь, привезти найденного победителя в этот дом и попридержать и его здесь, пока… да, пока Квотриус не овладеет простейшими заклинаниями, облегчающими жизнь волшебника по сравнению с жизнью, вернее, существованием маггла.
А ещё придётся прибегнуть к походно-полевому обучению Квотриуса, например, Аваде. Можно будет даже попробовать дать ему палочку, чтобы он посражался с ней.
Нет, я, конечно, слишком дорожу для этого волшебным оружием.
Пока Северус обдумывал услышанное, Кох`вэ неподвижно стояла перед Господином, боясь лишний раз вздохнуть, не то, что заплакать, ведь Нывх`э была её подругой.
Ещё окружённая роскошью и красивыми нарядами матроны, Госпожа наложница сделала Кох`вэ своей камерной рабыней, а это – великая честь, и, практически, ничегонеделание.
Кох`вэ удосужилась быть не только камерной рабыней и подругой почти что матроны Нывх`э, но и её наперсницей, знающей, каков сегодня Господин был с нею ночью – ласков ли или жаден до плоти; какие наряды предпочитает Нывх`э; из какой ткани; какого цвета.
Знала она многое о жизни сына Нывх`э единородного – наследника и будущего Господина дома Квотриуса.
И тут… явился этот чародей – старший брат от законной жены Вероники Гонории, показавший несколько интересных фокусов Господину дома Малефицию, да поразивший его самого столь жестокой мукой – Распятием. Об этой злой муке позднее рассказывала Нывх`э уже в каморе для рабынь, куда переселил её новый Господин дома – нечестивый колдун Северус, из личной опочивальни. А ведь украшена она шелками иноземными! Кох`вэ по поручению Госпожи, подруги и наперсницы покупала их у смуглых большеглазых, с томной поволокой в больших, накрашенных чёрным, очах, купцов с длинными, вьющимимся, намасленными волосами и бородами.
Кох`вэ вспомнила убранство опочивальни Госпожи Нывх`э, созданное собственными руками и чуть не заплакала – не жить больше Нывх`э посреди шелков. А Госпоже очень по нраву пришлась работа Кох`вэ, и её стали ещё меньше загружать работой. Госпожа наложница оставила Кох`вэ только самое сложное – создание почти каждый день новой причёски Госпоже с использованием шиньонов и цельных париков из выбеленных длинных волос рабынь, да отбеливание волос самой Нывх`э.
Для остальных же поручений использовалась вторая камерная рабыня – молоденькая Вуарх`э, весьма взбалмошная и избаловавшаяся особа, хоть она и занималась одеванием и раздеванием Госпожи, и уборкой в опочивальне – покойная Нывх`э очень любила чистоту и порядок – и покрыванием ложа перед ночью. Но постель Госпожи согревала, по-прежнему, Кох`вэ, выслушивая сначала торопливый, а потом сонный рассказ о том, каким был Малефиций, звавший Госпожу наложницу почти каждую ночь, когда не развлекался с другими рабынями, зачиная им детей.
Лишь под утро приходила Госпожа Нывх`э, зацелованная, с синяками на шее, груди и запястьях, усталая, но счастливая.
Любила Госпожа Нывх`э своего Господина и за дорогие подарки, и попросту – за любовь великую, которую он не уставал ей доказывать всею немеряной мужскою силой своею. Любил и Малефиций свою наложницу, прекрасную собой, которую не знали иные мужчины, любил по-своему, по-солдатски, но крепко. 
Наконец, исполнилась тревожного духа Кох`вэ из-за долгого молчания нечестивого Господина, склонившего сводного брата своего, сына Нывх`э, к кровосмешению – великому греху, как считали уэскх`ке, и бывшая Госпожа неведомой христианской веры.
Больше всего и хотела Кох`вэ, и боялась узнать распоряжение нечестивого Господина Северуса о судьбе тела умершей бывшей Госпожи, в последние же дни – неутомимой ткачихи, так и не доделавшей пояс к праздничной шерстяной тунике сына своего. Нина рассказывала, что из всех рабов даже Кырдро, послушного, но слишком любопытного раба, так и не наказали, хотя, по его словам, Господин Северус и разозлился на него, обещая приказать пикту – надсмотрщику Таррве, заняться Кырдро вплотную. Так не высекли Кырдро, и, уж тем более, не Распяли, как это умеет делать Господин нечестивый.
А вот Нывх`э, прекрасную, кротчайшую Нывх`э, Господин нечестивый наказывал дважды сам, с помощью свой деревянной палочки насылая на женщину страшное Распятие, о котором Нывх`э говорила, что никогда не представляла себе боль такой ужасной.
Нужели нечестивый Господин соизволит выбросить тело Нывх`э на городскую свалку или, ещё хуже, прикажет закопать в землю, а не провести обряд уэкх`ке очищения огнём на погребальном костре?!
Дольше Кох`вэ молчать не могла и, собрав всю волю в кулак, спросила:
– О, Господин Северус, что прикажешь делать с телом Нины – Нывх`э?
– А? Что? А, с телом этой шлюхи?
Сегодня я отпускаю всех женщин уэскх`ке по их кочёвкам, вот пусть в телегу и положат с собой ещё одну, слишком надоедливую товарку, и делайте с её телом, что хотите, хоть сожрите его, вы – варвары, дикари!
А теперь сообщи своим соплеменницам радостную весть – с пением первых петухов они вновь обрели долгожданную свободу, такова моя воля.
Убирайся, женщина, ты мешаешь спать моему брату Квотриусу, а он, как я уже сказал, – грозно понизил голос Снейп, – очень устал и нуждается в полноценном отдыхе и светлых объятиях Морфеуса.
– О, Господин Северус, молю – разбуди сына единородного Нывх`э, дай ему попрощаться с телом матери! Он за это будет любить тебя ещё крепче, – зачем-то добавила женщина, чем несказанно разгневала Господина.
– Убирайся, сукина дочь! Квотриус сегодня пол-ночи убил на чужую ему теперь, бестолковую женщину, но он прощался с ней живой. Какой толк видеть мертвеца?!
Думаешь, я жесток? Проверь сама – разбуди Квотриуса и позови его оплакивать мертвое тело, а я пошёл!
– Благодарю тебя, Господине… нечестивый колдун,
Последние слова Кох`вэ произнесла, разумеется, очень тихим шёпотом.
Но нечестивец – да поразят его боги, живущие в священных рощах! – услышал и обернулся, да так резко, что длинные иссиня-чёрные волосы его мотнулись из стороны в сторону, прядь ударила его по бледной щеке, и он сверкнул глазищами.
– Что. Ты. Сказала? Кто научил тебя этим словам, тебя, ни разу со мной не встречавшуюся?!
Он подбежал к ложу Квотриуса, сдёрнул с него шёлковое покрывало и закричал:
– Квотриус! Просыпайся! Скорее! В моём доме – мятеж!
Молодой человек страстно застонал и в полусне обнял руками склонившегося Северуса за шею, лепеча спросонья:
– Ну что ты, возлюбленный брат мой? Какой мятеж?
– Эта рабыня, – Снейп указал на сжавшуюся в комочек Кох`вэ, не знающую, куда деваться, – она назвала меня при мне, правда шёпотом, но я о-оч-чень хорошо слышу, так вот, она посмела назвать своего Господина…
– Не Господин ты мне больше, нечестивец! Я – свободная женщина уэскх`ке и могу называть тебя так, как захочу! Первые петухи уже пропели, и нам пора в путь.
Квотриус, одумайся! Кому в руки ты отдал честь свою мужскую?! Твоя бедная матерь не выдержала издевательств этого изверга и умерла, став уже свободной, от разрыва сердца, узнав, как любишься ты с этим нечестивым колдуном, бывшим Господином нашим, сводным братом твоим!
Квотриус от такой наглости рабыни окончательно проснулся и посмотрел на высокорожденного брата.
Тот стоял, переплетя странно руки на груди и выставив немного вперёд левую ногу, при этом он с видом Божественного Кесаря снисходительно смотрел то на рабыню, то на Квотриуса, словно ожидая от младшего брата каких-то решительных действий.
И Квотриус встал в неподпоясанной тунике, свободными, мягким складками обрисовывающей его тело воина и атлета.
– Она перестала быть матерью мне сегодня ночью, когда призналалась, что дважды – дважды! – намеревалась убить Господина своего только за то, что возлюбил он меня любовью великою!
И не тебе, грязная рабыня…
– Я не рабыня больше!
В исступлении, словно предчувствуя страшную беду, закричала бедная женщина, цепляясь за слова Господина дома о свободе, такой долгожданной.
– Ты и все женщины уэскх`ке познали вкус свободы на целую ночь и несколько утренних часов, и не наша с Квотриусом вина, что покойница была такой спесивой ханжой, прелюбодейкой и убийцей, к счастью для меня, неудачливой, – парировал Снейп, не меняя позы.
В руке его неведомо откуда появилась волшебная палочка, разумеется, как и всегда, из рукава сюртука, но об этом знал только Квотриус.
– С пением петухов все женщины уэскх`ке снова станут рабынями, такова моя воля. Вы все слишком наглы и спесивы, уэскх`ке, поэтому я наказваю вас вечным рабством.
Негоже хоть свободным варварам, хоть рабам, и тем более, рабам, злословить высокородного патриция и того, в ком течёт патрицианская кровь, осуждать их действия, образ жизни и поступки.
Не является это уделом дикарей и рабов, так что помолчи, грязная рабыня, да послушай, как распорядится о теле женщины, его родившей, сын её единородный.
Как он скажет, так я и распоряжусь, даю слово патриция.
– Пока не запели петухи, а мать моя умерла свободной, прикажи, о, возлюбленный Господин и брат мой, вывезти тело матери моей на какой-нибудь луг и устроить ей погребальный костёр, чтобы очистилось её тело от скверны. Она рассказывала мне, что так хоронят своих мертвецов уэсге.
– Да будет по слову твоему, возлюбленный мой брат Квотриус, ибо я дал слово, но помни – это решение полностью на твоей совести.
Ведь матерь твоя стала христианкой, а они соделывают каменные или деревянные гробы и закапывают с молитвами погребальными мертвецов в гробах тех в землю.
Вряд ли твоей матери понравилось бы всесожжение по обряду язычников, то есть, таких, как варвары и некрещённые ромеи, как мы с тобой или эта жалкая рабыня, ну, пусть, пока, свободная дикарка, но уже не позднее, чем через полчаса, а то и меньше, снова станущая рабыней.
Подпояшься, Квотриус, вот твой пояс, он соскользнул с шёлка ложа, и прикажи сделать по-своему, ибо ты, а не я – сын своей матери. Скажал я уже, что станется с телом матери твоей по слову твоему, сего обещания своего держусь я и поныне. Не смущайся так, ведь это Господь Бог Иисус Христос, Распятый Раб призвал душу Нины в мгновение одно, ты же ни в чём не виновен.
– Смутил ты меня, возлюбленный Господин и брат мой рассказом об обычаях христиан. Не знаю теперь, как и поступить – соделать гроб деревянный и закопать его на окраине леса или устроить очищение огнём тела покойной по обычаю уэсге?
Скажи же, возлюбленный мой… брат Северус, как бы ты поступил на моём месте, ведь молод ещё я и неискушён в знании религии, выбранной Ни… Нывгэ? Ты же знаешь о религии Распятого Раба, кажется, всё.
– Нет, не всё, ибо верую я в иное потому, что маг, а магам положено верить своим святым, а не христианскому Богу и его приспешникам – апостолам и мученикам, но действительно знаю больше тебя.
Так, я знаю, что на могиле христиане ставят в ногах покойного на погребальный холмик крест – изображение и символ мученичества их доброго Бога.
Но, всё же, решайся уже скорее, ибо, если ты выбираешь обряд уэскх`ке, то надо торопиться – рабам любых бриттских народов не положено очищение огнём, их тела выбрасывают в овраги и леса непроходимые на поживу диким зверям.
– Выбираю я обряд христианский. Таково еси окончательное решение моё.
Изволь, брат и Господин мой, распорядиться надсмотрщику над рабами домочадцу твоему Таррве, чтобы из тела граба рабы выдолбили бы колоду и приготовили крышку…
– А женщины соткали бы саван – небелёную домотканую широкую и длинную материю, в которую христиане… этого времени хоронят своих мертвецов, да обмыли бы женщины тело усопшей, да завернули бы в саван, пока оно не закоченело, а мужчины снесли бы его в сарай для мётел и лопат, чтобы не пропах дом трупными испарениями.
И не позднее третьих суток по смерти должна быть похоронена Нывх`э там, где ты сказал, ибо нет в Сибелиуме специально отведённого места для похорон христиан, насколько мне известно. А у них принято хоронить мертвецов на отшибе, подальше от домов своих, кучно, и называют они это место – кладбище.
– Нет, о, жестокий нечестивец, не гнить телу пресветлой Госпожи моей в земле, где черви съедят плоть её! Можешь наказать меня, но нарушил ты собственное слово, данное сыну единородному Нывх`э – сделать, как скажет он. По слову же его клялся ты дважды соделать погребение Нывх`э!
Он же выбрал очищение огнём, а совратил ты его на какое-то христианское погребение, которое сам, должно быть, и выдумал, ибо не знаю я народа столь жестокого, чтобы отдавали тело своих мёртвых в жёсткую землю, по которой мы ходим, чтобы черви источили прекрасную плоть Ныв…
В наступивших рассветных сумерках запели петухи.
– Что скажешь, брат мой возлюбленный Квотриус?
– Умоляю тебя, высокоро…
– Говори короче, называй меня пока, как зовёшь по ночам, Квотриус.
– Брат мой возлюленный Северус, позволь мне взять в пальцы волшебную твою палочку и наслать заклинание Распятия на эту недостойную рабыню.
– Ты не сможешь, брат мой, ибо для наложения этого заклинания, одного из трёх Непростительных… там, нужно очень сильно возжелать мучений будущей жертвы. Только тогда жертва действительно их испытает, это слишком сложно для тебя. Сие же было бы первым заклинанием твоим, соделанным в полности разума своего. Не позорься, не дам я тебе оружия страшного сего.
Ты же мягкосердечен и добр.
– Нет, Северус! Я хочу, желаю, жажду поквитаться со старухой за те слова, что она смела произносить тебе в лицо! У меня получится, вот увидишь!
– На! Бери.
Снейп отозвался вдруг с деланным равнодушием.
Он заранее был уверен в провале намерений брата – ведь надо хотеть не только на словах, но и каждой клеточкой тела чувствовать, как тебя переполняет ненависть к жертве, а у Квотриуса вряд ли сейчас кипит от гнева кровь.
– Crucio!
И отточенный пасс, словно Квотриус учился у самого Тёмного Лорда.
И вот Кох`вэ упала и забилась в ужасных судорогах, вместо криков выпуская изо рта клочья пены. Вот пена порозовела, и стали встречаться в ней красные, кровавые нити.
– Ты убьёшь её! Прекрати, Квотриус! Скажи: "Закончить волшебство!".
– Finite incantatem! Правильно, Северус?!
– Сам посмотри.
Кох`вэ охала, стараясь приподняться с пола, на котором ещё виднелись очертания кровавой лужи, растёкшейся из ссадин на затылке Нины.
Северусу внезапно стало не по себе от собственной жестокости, да, оказывается, и жестокости брата, такого ласкового и податливого, как воск, каким он был в тот час, когда пропели вторые петухи.
Но Квотриус оказался безжалостным, когда запели они в этот раз, ибо защищал он честь возлюбленного своего, оскорблённого грязной рабыней, узнавшей, что она свободна, лишь за полчаса до вечной кабалы, будущей длиться до самой её смерти, когда тело выбросят подальше от жилищ граждан, на городскую свалку.
Кох`вэ, наконец, поднялась с пола с грацией, присущей дикарям, подражающим в своих танцах движениям лесных зверей и птиц небесных, и сказала, с трудом, но всё же, низко  поклонившись:
– О Господин мой Северус, будь милостив, не прикажи привязать меня к столбу нагой и избить прутьями.
– Не бойся, Кох`вэ, не прикажу проделать над тобой такое. Теперь ты знаешь, что и Квотриус – чародей и "нечестивец", как ты говорила обо мне, но ты выдержала боль большую, нежели дало бы тебе сечение розгами, ибо эта боль – от волхвования, а не от человека и силы его удара. Боль, кою претерпела ты, зависит лишь от ненависти насылающего её с помощью орудия сего деревянного.
Северус показал на волшебную палочку, по инерции направляемую Квотриусом на Кох`вэ.
Это ведь была его, Сева, именная волшебная палочка из дерева бука с волосом вейлы внутри. Палочка, прошедшая, кажется, через всё – и спасающие друзей от врагов во время войн Сногсшибатели; и все три Непростительных; и исцеляющие заклинания, останавливающие кровь; уничтожающие последствия ожогов как на уроках, так и на войнах после магического взрыва; возвращающие зрение и слух, память пострадавшим ученикам и преподавателям, даже контуженным Аурорам в последнюю войну; и почти весь арсенал заклинаний и проклятий Тёмных Искусств, тоже ещё как пригодившийся в Войне против Пожирателей Смерти.
Всё же придётся расстаться с ней… так слушающейся младшего брата. Надо, чтобы Квотриус передал её своему всё же будущему сыну, к которому перейдут магические способности отца. Это будет, когда Квотриус забудет их роман с исчезнувшим безвозвратно и на века вперёд Северусом, когда остепенится и женится на худородной или переспелой патрицианке, чтобы быть роду графов Снейп, чтобы однажды туманным, мглистым, непогожим январским утром родиться самому Северусу.
А покуда их роман только в самом начале, и враги – маги так и не найдены, придётся уже вскоре, в боевом походе всё чаще передавать её, заслуженную, боевую палочку, наводившую ужас на врагов Северуса Ориуса Снейпа, в руки Снепиуса Квотриуса Малефиция, чтобы осваивал он семимильными шагами науку волшебства.
А самому снова, как в одиннадцать лет, едва получив письмо из Хогвартса, оказаться в лавке Олливандера, чтобы совсем уже дряхлый старик развеселился бы на незамысловатое, немногословное, но забавное пояснение Северуса: "Ученики – старшекурсники во время лекции стащили и припрятали. Ну не поить же мне их всех поголовно Веритасерумом? Это, знаете ли, противозаконно. А какой из меня волшебник без палочки? Да, нужна срочно." Тогда мистер Олливандер забегал бы по магазину и подсобке, отбирая по только ему одному понятному критерию новую палочку для него, Сева.
Какой же она окажется? Двойником нынешней или чем-то совсем иным?.. Северус же меняется здесь усиленно, стараясь подладиться под грубую реальность и ещё… из-за любви, которую он испытывает к младшему "брату", любви взаимной, разделённой, любви неправильной, изломающей их судьбы навсегда.
Ведь если воспоминания об ощущениях и притупятся, то память о любви, как таковой, останется и в сердце семьянина Квотриуса, и у одинокого на всю ещё такую долгую несчастливую, одинокую жизнь Северуса, любви первой для каждого из них.
– Северу-ус!
Когда опечаленная вечным рабством, произошедшим из-за её неосторожных слов, с разрешения Господ покинула комнату Кох`вэ, молодой человек грустно окликнул старшего брата …
… Она шла по коридору в камору для рабынь, уже завтракающих жидкой кашицей из ячменя с бараньим жиром – какая же неосторожность была в её словах, вылившихся из самого сердца, из нутра её!
Не догадывалась она, что ранит Господина своего бывшего так больно, что он отменит своё действительно благородное решение отпустить всех, вот только почему именно женщин? – гордого народа уэскх`ке на заслуженную свободу.
На свободу… Кому-то показалась бы она сладкой на местах уже строящихся зимовок.
Но ведь кому-то пришлось бы вернуться к старому пепелищу, на котором сгорели тела убитых, а остальные соплеменники угнаны в рабство…
И неважно, кем – римлянами ли за неповиновение и отказ в дани или чужаками, охочими до рабов и многочисленного скота племени. Самым страшным злом для народа уэскх`ке – мстительными соседями.
Она зябко повела плечами, представляя себе такой ужас – вернуться, а на кочёвке, с трудом найденной – ни души, и даже трусливые рабы много лет тому, а, может, всего несколько месяцев, как, разбежались обратно в свои племена, и чествовали их там, как славных победителей…
А теперь вот всем уэскх`ке Господина Северуса Снепиуса из-за её страстных, правдивых, но невоздержанных слов, да всего одного слова: "Нечестивый",  – оставаться рабами и рабынями на веки вечные.
Кох`вэ решила рассказать женщинам только о жестокости Господина Квотриуса, которую, наверняка, как и способность колдовать передал ему нечестивый Господин Северус – его любовник вопреки всем законам людским.
Решила она не рассказывать о нескольких часах свободы женщин уэскх`ке, иначе отттаскали бы они её за волосы, да пригласили бы мужчин своего народа, чтобы надругались те по очереди над бедной Кох`вэ, а ведь она уже стара и могла не вынести такого поругания, да и помереть под насильниками.
– О нечестивый Господин дома Северус! Ведь только Нелюди совокупляются, как животные – сын с матерью или брат с сестрой, но на то ж они и Нелюди, но даже среди них редко встретишь пару двух мужчин, пусть и не близких родичей, совокупляющихся. Да так, что знают и слышат все в округе. Никого не стыдятся – ни высокорожденных патрициев старших Господ, ни свободных домочадцев своих.
А тут – один – сам высокородный патриций, во втором, верно, играет кровь отца – ромея. Да уж, а кого стыдиться им? Ведь всем рабам известно от стольника Выфху и, особенно, от виночерпия Наэмнэ, что за трапезой старшие Господа – супруги не только лижутся при своём неженатом сыне, но иногда и начинают совокупляться.
Тогда он, правда уходит.
Самое же странное, так это, что Господин дома в первую же общую трапезу отказался от юной ещё, но многоопытной любимицы Господина Малефиция рабыни дальних х`васынскх` Х`оэрру и устроил упившимся вином, похабничающим родителям настоящий скандал за их начавшуюся было оргию, да ещё и отказался с тех пор трапезничать с семьёй и домочадцами, в том числе и с целомудренным, днём, конечно, младшим братом. А вот по ночам развратничает с ним, да как!
А какой был юноша! Собою пригожий, вылитый уэскх`ке, только с отцовским большим носом, как у всех ромеев, целомудренный – знал он только подаренную отцом старуху – пиктку Карру, уж такую страшную и разожравшуюся на хозяйских харчах от безделья, что смотреть на неё тошно, а не, что совокупляться с такой грымзой.
А ведь Квотриус не жаловался, верно, отцу, иначе бы подарил Малефиций сыну, избранному, чтобы стать Господином дома, новую, помоложе и покрасивее, из наших, к примеру.
Вот бы честь народу была великая! Сам Господин избрал бы для утех плотских одну из нас, уэскх`ке!..
– Северу-ус! – повторил младший брат.
Он видел, что брат старший замер и с каким-то печальным выражением смотрит в окно, на снова накрапывающий из небольшой тучки дождь.
– Северус, сделал я что-то не так? Скажи, ответь, не молчи же, молю!
Ответом его был глубокий вздох, вырвавшийся, кажется, прямо из души Северуса.
Хотел пасть на колени Квотриус и облобызать сандалии неведомо, как, но обиженного им брата, но вовремя вспомнил, что не раз заставлял его Северус чуть ли не силком подыматься с колен и не "унижаться", как он называл обычную церемонию раскаяния или благодарности, в зависимости от ситуации.
К радости своей Квотриус не успел "унизиться" перед братом, а зашёл со стороны окна, закрывая его собою и… поцеловал старшего брата, с силой прижав его стройное тело к своему, полному мускулов, без единой жиринки, но довольно широкое в плечах и с кажущимися грубыми по сравнению с точёными конечностями брата руками и ногами воина – родовитого всадника.
Северус на поцелуй не ответил, напротив, запрокинул голову на тонкой, словно его странное, трёхгранное оружие, вроде тонкого длинного меча, шее и отвернулся, быстро сказав:
– Не надо, Квотриус, я уже весь в делах, предстоящих мне вот уже через полчаса, а я ещё не поел хлебов.
Пусти меня!
– Брат мой, такой нежный и ласковый, скажи мне, недостойному, в чём провинился я пред тобою?
– Ни в чём не виноват ты, Квотриус, великий чародей ты, могущий, как и я, оживлять людей или насылать на них муку жестокую. Но я не хочу сегодня больше лобзаний твоих, ибо день сегодняшний сулит мне сплошные хлопоты.
Довольно, Квотриус, да пусти же меня!
С этими словами Северус ловко выскользнул из объятий брата.
– До вечерней встречи. Надеюсь, не забыл ты, что сегодня варим мы Веритасерум?
– О, нет, конечно, нет.
– Скажи, Квотриус, ведь сам ты наполовину уэскх`ке…
Тихо начал говорить через некоторое время, так и не ушедший, а, по-прежнему, пребывающий в неведомых раздумьях Северус, словно в глубокой задумчивости.
… – Достойно ли я поступил, изменив своё решение относительно рабынь этого народа из-за одной дуры, которая несла неведомо, что?
Ведь остальные рабыни не смели мне и слова поперёк сказать.
– Думается мне, о, брат мой возлюбленный, не стоит тебе печаловаться из-за судьбы рабынь твоих. Ты – Господин дома, и твоё слово – закон для всех, в доме пребывающих, будь то рабы или свободные домочадцы.
Ты и так сделал великий подарок рабыням уэсге, освободив их на на целую и ночь и ещё три часа.
Думаю я также, что переменил ты своё решение не из-за этой квохчущей птицы неразумной, а из-за смерти моей матери – ведь прежде всего от неё ты хотел избавиться, не так ли, о Северус драгоценный, нет, бесценный мой?
Но свободна теперь матерь моя, ибо душа её унеслась к её единственному Господу Богу Распятому Рабу, а значит, нет смысла делать вольноотпущениц без выкупа, просто по доброте душевной, из остальных женщин её народа. Рабы в Сибелиуме, конечно, стоят недорого, но надо беречь состояние, переданное тебе отцом нашим. Легче купить хорошего, сильного раба или красивую рабыню уэсге или скотарду, правда, последних в наших краях меньше. Но ты ведь не охоч до красивых рабынь, о Северус великодушный мой. И, как я ведаю сие, так и тебе не по нраву рабыни.
В предстоящем походе на варваров мы наберём ещё рабов и рабынь с детьми, и всех их будет много, и состояние твоё увеличится так, что ты станешь крупнейшим рабовладельцем в городе на радость всем домочадцам твоим.
Прикажи только рабам своим через Таррву пристроить новые каморы для будущих рабов и рабынь с детьми, то-то высокорожденный отец наш будет рад новым рабыням, познает их и зачнёт им детей – народятся будущие, новые рабы тебе! Много будет рабов и рабынь, и детей их в доме твоём, о Господин мой!
Северус внимательно выслушивал словоизлияния Квотриуса, стараясь, наконец, полностью войти в роль крупного рабовладельца. Что ж, конечно, основной целью будет разыскать среди племён и родов х`васынскх` победителя, и привезти его сюда, в "свой" дом, чтобы вместе обдумать пути возвращения домой, в двадцать первый век, да не в сороковые или, к примеру, шестидесятые годы века двадцатого, или же в конец девяностых, во второе мая тысяча девятьсот девяносто восьмого года, в день Битвы за Хогвартс. Тогда ведь либо Поттер ещё не родился, либо будет два идентичных снаружи, но с прямо говоря, разной… духовной начинкой Северуса Снейпа. Временной парадокс недопустим. Нельзя встречаться со своим двойником, от этого могут произойти… Да, много, чего невероятного может случиться. И допускать это недопустимое нельзя.
Но ему, человеку двадцатого, да уже двадцать первого века, хотя Снейп и считал себя человеком именно конца двадцатого века, и в голову не пришла такая естественная мысль человека века пятого, как не просто допросить пленников под Веритасерумом, но и обратить их, прежде свободных, в рабство.
– Да не забыл ли ты, Квотриус, за нашими любовными игрищами, что я – пришлец не от дикарей, но от народа многоучёного, не знающего рабства, из, – Северус понизил голос, – будущего?
И что всё богатство, рабы и роскошь будут сопровождать, к счастью, не мою, но твою, теперь уже к твоему счастью, жизнь?
О, Квотриус, неужели нас связывает только плотская любовь, хоть и взаимная, и разделённая, с принятыми и отданными дарами – сердцем и душой?! В остальном же, кроме тяги к чтению, ты так отличен от меня потому, что разделяет нас глыба времени!
– Брат… возлюбленный… Северус! Я, говоря словеса те о рабах и приумножении богатств дома, Господином которого ты сейчас являешься, думал только о том, что… быть может, ты… останешься здесь, со мною, ещё хотя бы на годик – другой, чтобы мы могли быть счастливы всё это время.
Хотя бы это, такое короткое время, Северу-ус!
Прости, если оскорбил я тебя словами моими, но не ведаю я, как можно обходиться без рабов и колонов. Так научи же меня!
– Опомнись, брат мой Квотриус, такого не может быть.
Это знание излишне для тебя – свободного человека патрицианской крови.
Пойми – я вовсе не собираюсь переделывать или ломать ваши сложившиеся обычаи, это… Это вторжение в ход настоящей, реальной жизни многих сотен тысяч людей – патрициев, граждан, колонов, рабов. Сейчас ваше время, время патрициев – Господ надо всеми во всём и вся, что и кто в доме, что и кто в поле, не моё, брат мой.
Как только мы найдём тех, кого я так ищу, а после, обучив тебя нескольким магическим заклинаниям, что не займёт много времени, ибо ты весьма прилежен к учению чародейского искусства, мы все, принадлежащие… тому миру, тотчас покинем место это и время.
Но мне пора, Квотриус. Надо подкрепиться перед важными делами.
И, не желая вглядываться в застывшее в маске скорби лицо Квотриуса, не поняв даже, какую глубокую рану он нанёс сейчас брату своими словами, Северус, обуреваемый своими мыслями, покинул опочивальню брата.
– А, может, не думать об этих несчастных унтерменшах, а просто жить и любить, быть любимым? – думал Снейп, идя на кухню за хлебами. – Да, пожалуй, это единственный выход… пока я здесь, а не снова навеки одинок в своём "настоящем" времени, мечущийся по роскошной, но одинокой постели, на мягком матраце, в мягких подушках прячущий слёзы, скидывающий с разгорячённого тела одеяло графских цветов, онанирующий и кричащий во тьме ночной, а ведь в подземельях всегда темно, имя Квотриуса, вспоминающий каждое мгновение нашей такой короткой, горячей, страстной, неправильной любви, любви двух мужчин…
… Тох`ым лежал под телегой с перевозным домом – шатром х`васынскх`, которую разгружали остальные рабы Истинных Людей, почти без сознания. Только боль не давала лишиться его вовсе. Теперь он чувствовал неимоверную боль в груди, каждой царапинке и ссадинке, в разодранной спине. Особенно горело исколотое сучьями лицо – у Тох`ыма была слишком нежная, почти девичья кожа, конечно, загрубевшая за четыре года нахождения под открытым небом и летом – в зной, и зимой – в мороз. Но у него была одежда, которой он иногда укрывал и себя, и Х`аррэ с головой. Они поджимали босые ноги и закутывались в почти тёплый, к сожалению, весьма дырявый, кокон. Уже продырявилось за эти годы  дождей, снегов и ветров,  тяжёлой работы постоянно носимое багряное одеяние во многих местах, а уж после избиения-то…
Рабы пока не трогали Тох`ыма, даже Рангы не приставал, чтобы Тох`ым не разлёживался тут, у них под ногами, а подключился бы к общей работе. Напротив, все были преисполнены жалостью к столь терпеливому товарищу, перенёсшему такие муки, молча, без единого стона, да ещё и смотревшего при этом в глаза вождю, лишь раз опустив их, и то, даже, не после ударов мечом по голове, таких болезненных. Словно ему на ухо кто шепнул, он даже голову тогда повернул-то, чтобы, значит, лучше расслышать, но вот кого? Неужели брат Вуэррэ заговорил с Тох`ымом, вопреки всем законам похорон Истинного Человека - воина? И о чём говорить благородному хозяину с будущим, в той, другой жизни, конечно, посмертным рабом? Да ещё и, по всеобщему пониманию, как-то убившего его брата, захотевшего ничтожного раба при жизни?
Вечернее происшедствие начисто стёрло из их короткой памяти утреннее избиение Тох`ыма бичом под присмотром вождя, но Тох`ым и Х`аррэ помнили – Тох`ым – про неизведанную боль ударов с оттягом, рвущим его драгоценную одежду, и оба – про проснувшееся у Тох`ыма, не подходящее рабу чувство гордости, которым могут обладать только воины Истинных Людей, но уж никак не их раб. Рабу даже в имени отказывают, давая кличку, вот, как Тох`ыму и Х`аррэ дали. Помнил же Тох`ым, что хоть имя, но было у него, только вот остальное плохо помнил, но ведь вспоминал же.
Тох`ым страстно хотел испить родниковой воды, из того ручейка в лесу, который он нашёл, собирая хворост для погребального костра. После… того наказания у него горела спина, и бросало то в жар, то в холод, но чаще в жар, поэтому как же счастлив, словно дитя, был Тох`ым, напившийся ледяной, остужающей, кажется и горящие рубцы на спине, воды, свежей, пахнущей ещё не перепрелыми опавшими листьями из того, ярко искрящегося радужными цветами в разрывах развесистых крон деревьев, ручейка.
Он пил, пока не почувствовал, что его словно выморозили изнутри, но нашёл в себе силы умыться этой живительной влагой и пошёл вон из леса, когда на опушке в кустах услышал характерные звуки совокупления мужчины и женщины, видно, недавних молодожёнов х`васынскх`. Мужчина пыхтел и рычал, как медведь, от удовольствия, а женщина тихонько подвывала, взвизгивая.
Тох`ым стоял, не в силах уйти от звуков чужой любви. Ему страстно захотелось познать это удовольствие, и от возбуждения, его охватившего, взбунтовалась плоть.
И Тох`ым, в состоянии, близком к лихорадке, начал жадно ласкать сам себя, шаря свободной рукой по груди, прищипывая соски, так, что желание его возросло, и мужское естество наполнилось семенем, яички подобрались и стали твёрдыми, как два орешка.
Тох`ым бросился бежать прочь, в лес, разбросав собранный хворост, и бежал он долго, пока дыхание молодого тела, разгорячённого желанием и воображением, которое у Тох`ыма было чрезвычайно развито, в отличие от, да от того же Х`аррэ, не говоря уже об остальных рабах – тупых, примитивных людях, мало, чем отличающихся от животных, не сбилось, и Тох`ым начал задыхаться.
Тох`ым уже полез грязными от хвороста руками в набедренную повязку, желая освободить ноющий член от переполнявшего его семени, уподобясь грязному Рангы, сделать такие простые, но необходимые сейчас движения, как… в нём вновь проснулась гордость свободного человека.
– Если не дозволено мне иметь ни женщину, ни мужчину только потому, что я – жалкий раб, то помучаюсь, и всё само пройдёт. Не хочу дрочить, как Рангы или остальные рабы, да, все они делают это, но не так часто, как это… гнусное, похотливое животное, положившее глаз на Х`аррэ.
Сейчас забыть, забыть о тех трясущихся кустах, о счастливой паре в них. Их любовь подобна случке животных, сейчас они ещё не привыкли друг к другу, и всё им в новинку, но вот забрюхатеет она, и он потеряет к ней всякий интерес, а будет искать себе забаву на стороне, так всегда у этих Истинных Людей.
Не умеют они хранить верность в любви, всё тем же своим овцам и баранам уподобясь.
Хотел бы я "овечьей" любви? Нет!
А какой любви я бы хотел?
Прежде всего, это должен быть он, к женщинам подхода я не знаю вовсе. И не он обладал бы мной, но я им потому, что я так хочу.
Всё равно ведь это всё безобидные мечты, которым никогда не стать реальностью.
Только Х`аррэ мне нравится из всех рабов – он красивый, умный для его возраста, баловной, одним словом – "Котёнок"…
Но иметь Х`аррэ в качестве любимого – это не для меня. Х`аррэ – друг мне, не больше, в его присутствии не охватывает меня любовная лихорадка, и не восстаёт плоть. Значит, это не не любовь, а мужская дружба, ведь по меркам х`васынскх` он уже мужчина, хоть и маленький, и щуплый. Но если бы он был свободным Истинным Человеком и питался как они все, не казался бы таким птенцом.
Он был бы уже женат и, может, имел бы крепкого наследника или, хотя бы, дочь, которая выросла бы в красавицу, в него, с такими же зелёными глазищами в пол-лица, только она не щурилась бы. Стала бы женой нового вождя.
Х`ынгу-то ещё от сил лет пять – семь всего осталось по земле ходить, да на колеснице разломанной, брошенной кем-то посильнее него, разъезжать, только-то и делов останется, как схоронить его попышнее.
Брр… меня ж сегодня позорить будут на всё племя.
Мерлин и Моргана, только б Истинные Люди не снимали одежду мою, а в ней я уж всё вытерплю.
… Тох`ым, всё-таки унявший тогда, в лесу, любовное желание за размышлениями о настоящей, подходившей бы ему, любви, сейчас страдал от жажды, смертельно, невыносимо, даже неприятная, с привкусом крови, тягучая слюна уже перестала скапливаться под языком. Всё поглотила сушь.
Его лихорадило, горела и исполосованная спина, и рассчённая грудь, и лицо пылало всё сильнее.
Наконец, жажда пересилила страх быть избитым рабами за бездельничанье, пока они, усталые, уже голодные, трудятся, чтобы к ночи разложить на истоптанном лугу перевозной дом – шатёр Истинных Людей.
А назавтра Тох`ым должен уже быть на ногах, чтобы вместе с остальными рабами ставить шатёр на обрубки деревьев, подготовленные воинами, которые рабы же и принесут из леса, ведь без-имён не положено держать в руках ничего режущего, рубящего или колющего. Совсем  ничего острого.
Им можно иметь только трут и кремень, чтобы самим разводить костёр по вечерам, а жидкую похлёбку приносит старуха лет тридцати двух в большой глиняной лохани, из которой рабы по очереди отпивают по большому глотку несолёной жидкости с распаренным овсом, который Истинные Люди даже не удосуживались разварить, а подавали рабам конскую еду.
Это в голове у Тох`ыма взялось откуда-то из прежней жизни воспоминание о том, что обычных лошадей, летающих лошадей, да-да! – и ещё каких-то страшных, чёрных, костлявых
почти-лошадей, тоже имевших крылья, но не перьевые, как у летающих, а кожистые, перепончатые, словно у летучих мышей, огромные, складывающиеся по бокам, так вот, всех этих лошадей кормили распаренным овсом у его сподвижников, тех, кто поклонялся ему и злословил о нём, в особых помещениях, где и обретались животные. Сам он никаких лошадей не держал.
Тох`ыму показалось, что это не воспоминание, а сущий бред, и, наконец, он осмелился подать голос в надежде, что услышит его Х`аррэ.
– Пить! Прошу о милости, пить!
Но Х`аррэ, видимо, поблизости не было, лишь остальные несколько рабов суетились вокруг.
– Х`эй, Тох`ым, ты, конечно, молодец, но раз ты такой крепкий орешек, подползи к бочагу, вон, откуда Х`анку гонит овец Истинным Людям, а, ещё лучше, собери-ка хвороста для костра. Скоро придёт старуха Нх`умнэ и принесёт нам пожрать. Неплохо было бы развести костерок к этому времени! Хватит лежать пластом – у всех рабов аж поджилки от усталости трясутся. Мы дали тебе отлежаться, так попей сам и, на, кремень и трут, разведёшь из хвороста костёр.
– Да немного принеси-то, а то весь аж зелёный лежишь. Попей, умойся, глядишь, и полегчает, а, можа, и отпустит совсем. За остальным хворостом любовника твово пошлём – он парень молодой, сбегает быстро.
– Давай, Тох`ым, один палец – раз, два пальца – два, встал и пошёл!
И Тох`ым, преодолевая жжение во всём теле и начавшуюся ещё с утра лихорадку, встал и, преисполнившись гордости, пошёл, шатаясь так сильно, что его заносило в разные стороны, а ноги заплетались, как у воина, упившегося ышке бяха.
Но не к грязному, тинистому бочагу, который только что взбаламутили овцы, направился Тох`ым, а в чащобу в поисках, для начала, того живоносного ручейка, который родниковой водой своей заморозит его лихорадку изнутри, как утром, а уж заодно и за хворостом. Он был точно в беспамятстве, голова страшно болела, и картины прошлой жизни становились всё явственнее…

Глава 20

Тох`ым нёс хворост, прижав кучу веток к груди и от жутких видений, охватывающих его поражённый лихорадкой мозг, чувствовал, что сходит с ума. Эти воспоминания из прошлой жизни были настолько ужасны, что иногда Тох`ым выл, как зверь, и плакал, как неразумное дитя, в надежде на то, что станет легче.
… Вот он сидит на резном деревянном, изукрашенном хитроумными вкраплениями кусочков кости, высоком сидении, не опираясь на тоже высокую и изукрашенную также, как и сидение, спинку. Тох`ым знает, что всё это деревянное сооружение называется "тх`рон", и на нём имеют честь восседать только величайшие вожди.
И всё бы хорошо, но Тох`ым испускает луч из своей деревянной палочки, вполне подчиняющейся ему, произносит непонятно, что обозначающее, но такое знакомое слово: "Крусио", и маленькая девочка, стоящая перед ним, падает навзничь и бьётся в судорогах непонятной боли.
Да, ей больно, ужасно больно, но тут к Тох`ыму подходит бледный человек с чёрными, до плеч, волосами, и пустыми чёрными же глазами – омутами, но совсем непохожий на Истинных Людей, губы его бесцветны и тонки. Человек этот в чёрной одежде, ладно облегающей его стройное тело, подаёт Тох`ыму что-то маленькое, при ближайшем рассмотрении оказывающееся ёмкостью для жидкости с густым, пряным, горьковато-сладчащим, непонятным, ни на что известное Тох`ыму не похожим, ненастоящим каким-то запахом. Но Тох`ым,
отчего-то, очень доволен этим запахом.
Тох`ым принуждает человека в чёрном сделать что-то, ему не нравящееся, но тот отказывается и смирно встаёт перед Тох`ымом, склонив почтительно, как перед вождём, голову. Снова тот же луч и то же слово вылетают из палочки и рта Тох`ыма, и вот уже стройный человек молча корчится на странных изукрашенных четырёхугольниках, отполированных до блеска.
И Тох`ыму нравится смотреть на жуткие муки людей, которые страдают по его вине, нет, его воле!
Девочка кричит, захлёбываясь, а человек только прикусил губу, чтобы не издать ни звука – гордый! Тох`ыму… тому Тох`ыму нравится этот человек, но он продолжает мучать и его, и девочку. А ведь оба – и мужчина, и девочка страдают, это видно по их изломанным в муке телам, уже захлёбывающемуся, не проходящему через сжатое в судорогах горло крику девочки и… строгому молчанию мужчины.
Наконец, Тох`ыму надоедает смиренное, а, скорее, гордое, молчание человека в чёрной длинной одежде, он говорит: "Фините инкантатем", и человек быстро, словно такая боль ему не в новинку, приходит в себя и встаёт с изукрашенного пола, не земляного, но из больших, блестящих плит, невиданного Тох`ымом никогда прежде в этой, рабской жизни, но, почему-то, знакомого.
Тут только Тох`ым замечает множество людей, склонивших покрытые чем-то белым лица, в чёрных широких и длинных, до земли, одеждах, и один из них поднял голову, как бы желая выказать стремление услужить Тох`ыму, сделав то, от чего отказался и за что был наказан черноглазый, бледный человек, так мужественно, прямо, как Тох`ым сегодня, перенесший сильную боль.
И вот Тох`ым произносит, обращаясь к уже не кричащей, а словно бы умирающей девочке то же: "Фините инканкатем", странные слова, и почему только Тох`ым помнит их? Но девочка продолжает биться в судорогах, постепенно стихающих и жалобно стонет, вскрикивает, как раненый воин, и плачет. Однако тому Тох`ыму из видения совершенно не жалко девочку, наоборот, он доволен её мучениями и радуется.
Потом… тот, ненастоящий, злой Тох`ым, подзывает к себе того низкорослого плотного человека с невиданными, серыми, как небо зимой, глазами и пухлыми губами и даёт ему ёмкость с жидкостью. Тот становится на колени и целует край багряной, длинной, красивой одежды Тох`ыма, преклоняясь, как перед великим божеством. Затем неуверенно, словно ожидая наказания – за что?! – берёт ёмкость, не касаясь толстыми пальцами странно длинных, бледных до синевы пальцев Тох`ыма…
Но это же не мои пальцы, а конечности какого-то чудовища! У меня тоже длинные, но в человеческом понимании, пальцы, длиннее, чем у Истинных Людей, но примерно такие же, как у Х`аррэ…
Да, о Х`аррэ, привязанном к какому-то каменному истукану со странным орудием в руках, тоже пробивается видение. Х`аррэ, которому разрезают ножом руку для него, Тох`ыма. Руку кричащего, бешено и бесстрашно сопротивляюжщегося Х`аррэ… Нет, это слишком ужасное воспоминание.
Лучше уж вспоминать о незнакомой девочке и других людях, несомненно, свободных, его, прежнего Тох`ыма, приспешниках, хотя бы и против воли, как тот человек в чёрной облегающей одежде до земли из неведомой ткани.
И вот плотный человек взял ёмкость с жидкостью, подбежал к едва пришедшей в себя после рыданий девочке, умоляюще смотрящей то на Тох`ыма, то на подошедшего человека, а тот схватил её за голову, задрал её, умелыми нажатиями куда-то на щёки разжал девочке рот и влил жидкость, вернувшись на своё место и оставив пустую ёмкость возле девочки.
Наверное, это средство, помогающее забыть боль.
Но нет, девочка внезапно широко открыла глаза, раззявила рот в беззвучном вопле, на подбородок её скатились из ноздрей две кровавых дорожки. Потом кровь выступила вместе с густой пеной изо рта.
Девочка схватилась за живот, её стало трясти, как трясло сейчас самого, здешнего, Тох`ыма, раба Истинных Людей, подцепившего лихорадку и мучающегося страшными видениями из прошлой, свободной жизни, где человеческая боль свободных людей доставляла ему ни с чем не сравнимое счастье.
Но, вспоминая эту жуть, здешнему Тох`ыму становилось попросту страшно за свой рассудок. Если он потеряет его совсем, х`васынскх` убьют Тох`ыма, и Х`аррэ останется без поддержки единственного друга и защитника, а ведь Рангы хочет Х`аррэ, как покойный и улетевший к небесным богам Вуэррэ хотел самого Тох`ыма. Значит, Тох`ыму нужно немедленно вернуться из воспоминаний обратно.
Нельзя, нельзя терять рассудок. Изыдите, злые духи!
И вновь огромное, освещаемое многочисленными некоптящими факелами помещение, много большее, чем перевозной дом племени Истинных Людей, те же, теперь жадно смотрящие на муки девочки, люди с чем-то белым, скрывающем их лица и в чёрных, длинных, широких одеяниях, часть которых хитроумно накинута на головы людей так, что даже это белое на их лицах скрывается в тени.
Но в белом есть прорезь для глаз – как же жадно сверкают глаза этих злобных приспешников того, злого Тох`ыма – чудовища, словно эти люди едят чужие страдания и боль.
Пожиратели.
Девочка промучилась ещё недолго, отхаркивая прямо на полированные плиты какие-то окровавленные ошмётки, верно, внутренностей, она всё кашляла и кашляла, пока Тох`ым, здешний раб х`васынскх`, сам не закашлялся, да так сильно и сухо, что сотрясалось всё тело, и он инстинктивно прижимал к груди и животу охапку хвороста.
Сучья впивались в его плоть сквозь дыры в одеянии, полы его сверху разошлись, и толстая сухая ветка вонзилась в подлеченную колдовством друида рану, процарапывая запёкшуюся корку.
Тох`ым и не заметил в своём бредовом состоянии, как рана, сначала потихоньку, а потом сильнее, стала кровоточить. Он почувствовал только страшной силы раскаяние, обрушившееся на него, как ледяной водопад, окативший его неизъяснимым, до ломоты в костях, нездешним, невыразимым холодом, вымораживающим его изнутри, и… лихорадка вместе с болезненными видениями покинула его тело.
Так Тох`ым, жалкий раб, а в прошлом практически бессмертный волшебник лорд Волдеморт, силой раскаяния за содеянное в той, богатой, свободной жизни изгнал болезнь телесную… приобрнетя массу воспоминаний о прежней, свободной, но очень злой жизни.
И здоровый физически, лишь незаметно истекающий кровью, принёс к стоянке рабов полную охапку хвороста.
Тох`ым запалил его и сел немного поодаль, ожидая, когда соберутся все рабы, чтобы отогнать от себя надоедливый гнус, вьющийся вокруг грязных, потных тел и дождаться старухи Нх`умнэ с бадьёй запаренного овса, такого вкусного и сытного, несолёного, но очень сладкого. А после наступит ночь покоя…
… Северус удачно аппарировал в комнату Квотриуса, сейчас пустую. На ложе в изголовьи, завёрнутый, как драгоценность, в тяжёлую, затканную золотыми нитями, восточного происхождения ткань, лежал, как догадался Снейп, корень имбиря.
Жаль, что Квотриус, верно, трапезничает. Я так соскучился по нему, что и слов нет выразить, вот только почему? Мы же не виделись всего несколько долгих, но чрезвычайно насыщенных для меня часов. Сколько информации я почерпнул из источников молодого ещё совсем монастыря. Если раньше он и существовал, то в ином месте, и псьменных источников ранее начала пятого века не саохранилось. О недостроенности этого христианского поселения я прочитал достаточно, хоть и обрывками. Они – монахи – даже не успели принудить местных пиктов к новой вере, от того-то и страдают так, что им постоянно что-то "сожигаше" и "разоряше".
Но я желаю думать о Квотриусе, нет, я хочу Квотриуса, но не из-за похоти, а из любви большой и чистой. Я, право бы, сорвал тунику с его прекрасного тела и прижался к нему своим, зацеловывая лицо и шею, ну и грудь с такими наивными, розовыми, маленькими сосками, не забыл бы, конечно, и про соблазнительный, мускулистый живот с такой красивой впадинкой посредине.
Вот только я в пропылённой, потной уже одежде после спуска по той горной тропке, о которой не знала Нина, и корпения над свитками и табличками.
Странно, после аппарации голова перестала болеть. Неужели перемещение в пространстве помогло или, всё же, это из-за близости Квотриуса, возлюбленного?
Теперь, после путешествия, я всё же действительно уверился в том, что по-настоящему люблю его и не могу без него вовсе.
Ну, наконец-то, поздравляю, Сев, до тебя дошло, что всё, что было между вами двумя, случилось по любви, а не из грязной похоти.
Да, пусть он жестокий воин, пусть относится к рабам, как и положено патрицию – хоть и заботливо, но, как к вещам, сугубо по-хозяйски, не более, но он – твой любимый, сиятельный граф Сев.
Запомни уж это и не сомневайся больше – что, да как, да почему.
… Так, ладно уж, пора, пора, раз предстоит мне подзадержаться в этом времени, переодеться в подобающую мне по положению шёлковую тунику, приятно холодящую тело по такой жарище, и подпоясаться каким-нибудь красивым цветным поясом, которыми со мной с удовольствием поделится мой возлюбленный, а не париться в рубашке, сюртуке. О, да я ещё и жилет таскаю, сам не знаю, зачем – привычка, не более. Вот заношу одежду, в чём мне прикажете… возвращаться обратно в Хогвартс, хорошо ещё, если в свои апартаменты. А пройтись с голыми ногами в сандалиях и тунике с коротким рукавом по всему Хогвартсу не хочешь, Сев? Всю эту одежду надобно отдать рабам во всего лишь вторую стирку, а то сам вымылся, вернее, меня вымыли начисто, да и одел несвежую одежду, от которой уже разит.
Да-а, брат мой любит меня паче меры, иначе не стал бы даже приближаться к такой свинье, как я – любит сильно, не обращая внимания ни на что, а сам через день бегает в термы – чистоплотный!
– И вот осталась ещё загадка лесного ручья – может ли его живительная влага…
живой хоть и утомлённый, но ум Северуса мгновенно переключился на совсем иное.
– … Переносить не только сквозь пространство, но и через время?
А что, было бы вполне удобно найти тех двоих недоумков, ставших, один – ребёнком, второй – лишь совершеннолетним магом – да какой из него маг? – просто пустомеля, не понимающий, что говорит, судя по хронике, а ей-то лгать незачем. Она, скажем так, сторона незаинтересованная. Привезти бывших, освобождённых рабов в Сибелиум, дать понаесться, понапиться, чтобы не такими страшными казались, вымыть их в термах по несколько разиков, чтобы четырёхлетнюю грязь смыть, препоручив их попечению рабов, благо я могу ими распоряжаться, как захочу. Вот пусть их и таскают по пыльному городку на их несчастье – они же должны всего бояться, даже обыкновенной воды в термах. Да, вот как их в эту самую воду затащить?Я подумаю об этом после как-нибудь, когда заполучу их обоих, дай Мерлин, живыми и не очень вредимыми.
Самому же в это время, освободившись от обузы и выполнив долг по спасению их никчёмных рабских жизней, поднатаскать Квотриуса в основных заклинаниях. Много знать ему нужды нет для этой эпохи – не учить же его, право,черномагическим заклятьям из раздела Тёмных Искусств?
Потом весёлою толпой сходить в лес, благо дорогу на полянку я нашёл бы и с закрытыми глазами, понасобирать бесценный гербарий с их помощью, не считая Квотриуса – ему можно просто рассказать о свойствах этих цветов и трав, он запомнит – светлая голова, потом… попрощаться с братом и возлюбленным…
Да, Сев, попрощаться – ему ещё семью заводить, а тут ты со своей неправильной однополой любовью…
Итак, попрощаться с Квотриусом на веки вечные, что разделят нас, а после набрать по пригоршне воды из ручья и на счёт: "три" её выпить и… оказаться в Хогвартсе, конечно, хотелось бы, в мирном две тысячи втором, "моём" году…
Да, ещё перед питьём не забыть бы отобрать у них обоих на фиг палочки, а то, вдруг эти неугомонные парни, как только окажутся в нашем времени, вспомнят, что они враги не на жизнь, а на смерть и снова здорово – начнут воевать, да ещё и возраст себе, и облик вернут прежний. Не приведи Мерлин! Да раздери меня Мордред и поцелуйте все Дементоры на свете, если я допущу такое!
Ах, да! Поцелуй меня Дементор, ой, прости, Мерлин,опять я про эту нелюдь,  им же сейчас по четырнадцать (или уже исполнилось пятнадцать?) и двадцать два (три? Всегда было как-то недосуг отмечать День рождения Лорда, тем более, что таких дней у него два) года, соответственно, а, значит, с "подросшими" недомагами будет сложнее… Вот, если бы меня занесло в начало их рабского тягла, тогда бы и разговор был короче и резче, а сейчас у Поттера гормоны играют, тоже мне, фокус, а Тёмный Лорд, наверняка, считает себя взрослым и самостоятельным самцом…
Ну не людьми же их называть, не магами, ведь познали они четырёхлетний изнуряющий, отупляющий рабский труд, унижения других рабов – бриттов, ведь наверняка мои-то слабее их будут, да и х`васынскх` поиздевались над слабыми рабами всласть, как бы без насилия не обошлось, а то Тёмный Лорд таким красавчиком заделался, что даже суровая хроника отметила эту его "лепость"… Да, если с ним "поигрались", то задачка-то моя будет посложнее – срочно подыскать ему жену, ну, или уж мужа на худой конец (это всего лишь шутка), а серьёзно – его надо будет избавить, причём срочно, от сексуального одиночества, иначе… Пропадёт Лорд. Ну, да с его красотами нонешними это, надеюсь и уповаю на помощь старины Альбуса, будет не проблема.
О! Неужели Квотриус идёт обратно, с общей трапезы? Ну да, вскоре, когда Папенька либо с Маменькой, либо со "счастливицей" – рабыней какой натешится, весь дом погрузится в глубокий сон, ишь, в комнате совсем темно стало, да и за окном сумерки непроглядные…
А спрошу-ка я у Квотриуса напрямик, какой сейчас месяц! Что толку гадать, может, в эту эпоху такии жаркими были сентябри, ведь и в "моём" времени я купался по жаре во время "окон" в расписании аж до конца месяца в прошлом году.
Только потом, как по мановению волшебной палочки у кого-то там наверху, заведующего погодой, проснулось чувство времени, и уже в первый поход в Хогсмид были слякоть, холодрыга и непрекращающиеся дожди, всего спустя, как сейчас помню, одиннадцать дней, после моего, как оказалось, прощального заплыва.
А как я в тот жаркий, солнечный, совсем не сентябрьский денёк играл с кальмаром!
Любо-дорого вспомнить…
Но что же он не входит в свою же комнату? Шаги удаляются. А, буду я ещё прятаться, аки тать, в своём "собственном" доме, сейчас выгляну и окликну Квотриуса. И, пока не поцелуемся горячо, да с премилым жаром,, что б по всему телу разлился, Веритасерум варить не пойдём.
Северус осторожно приоткрыл дверь опочивальни брата, не коснувшись ещё ткани, в которую был завёрнут имбирный корень, увидел удаляющуюся по сквозному тёмному коридору фигуру Квотриуса в лазоревой, ночной тунике, так приглянувшейся Снейпу.
Ведь столько приятных, нет, прельстительных, горячих, страстных воспоминаний было связано с появлением младшего брата в этой одежде в спальне Северуса по ночам, то душным, а в последнее время, грозовым, сверкающим.
– Квотриус! Не меня ли изволишь искать? – окликнул молодого человека Северус.
– Да, и не забыть спросить у него, сколько лет он бы мне дал, – пронеслось в уме профессора.
Квотриус вздрогнул всем телом и обернулся, тотчас увидев возлюбленного старшего брата своего – высокородного патриция.
Потом резко развернулся, а ушёл он достаточно далеко, и бросился бежать к Северусу, а, добежав, прижался всем телом в своей безупречно чистой тунике, каждое утро отдаваемой в стирку рабыням, к запылённому сюртуку и грязным после ползания на коленях по заветной полянке, с отваливающимися кусками болотной грязи и пыльным после спуска с перевала варварским штанам возлюбленного. Он не замечал этих мелочей за главным – Северус вернулся!
Квотриус лишь нежно запускал руки в волосы брата и ласкал тяжёлые пряди его иссиня-чёрных, халдейских, околдовывающих рассудок, волос, несмело прижимаясь красными, как кровь на снегу, губами к узким, таким прекрасным сейчас, изогнувшимся в чистой, но немного лукавой, улыбке, порозовевшим – о, чудо! – губам брата.
И Северус, как это уже было однажды, начал покрывать короткими, страстными поцелуями пылающее лицо Квотриуса, даже не спавшего днём в ожидании возвращения возлюбленного, толком за весь день не евшего, вопреки настоятельному совету высокородного брата и Господина.
После скудной пищи, волнуясь за Северуса – ведь уже темно, а его всё ещё нет! – которую он запихнул себе, нехотя, в рот, направился младший брат по инерции в свою одинокую опочивальню. А вдруг брат придёт туда за драгоценной пряностью и дождётся бедного, изнывающего в отсутствии Северуса грязного полукровку?
Он и подошёл, но в комнате не слышалось ни шагов, ни дыхания живого существа вовсе, Карры возле двери не было. Поэтому, набравшись смелости, Квотриус направлялся в опочивальню брата, чтобы дожидаться его там, как вдруг неслышимый возлюбленный старший брат окликнул его. "Так оно и было всё, Северус, возлюбленный мой, целуй, лобзай меня горячее, ещё, ещё… "
Всё это, сбиваясь, с жаркими вдохами и выдохами розовой водой после умывания, без перерыва на поцелуи, лишь дыша страстно так, словно бы задыхаясь, высказал Северусу брат его младший.
– Молчи, постник, отдайся ласкам, кои дарю я тебе, почувствуй жар их, пока… пока мы не пошли чародействовать над Веритасерумом.
Северус, сейчас нежный до проникновенности, перебил горячие объяснения младшего брата своего.
– Гроза… будет… не время ли… отложить… приготовление зелья Доверия и Истины до утра? –спросил Квотриус, выдыхая слова с трудом, запрокинув голову и обнажив шею и ключицы, всё так же, задыхаясь от страсти, бьющей в голову не хуже молодого вина, привозимого из Галлии в начале августа,.
– Не-э-т, сначала я зацелую тебя, чтобы отплатить за то рвение, с коим ты ожидал меня, а потом, при блеске молний, да нельзя ли ещё… взять… факел? – пойдём приготовлять Веритасерум, а потом разойдёмся по опочивальням.
Да, Квотриус, разойдёмся и поспим, кто как сумеет, ведь уже с первыми петухами мы отправляемся к ближайшей кочёвке х`васынкскх`, на боевых квадригах, и Сыворотка Правды должна хоть несколько часов, но настояться, – рассказывал Снейп.
Он погрузился в милое его сердцу Зельеварение – тонкую науку, рассказывая о Веритасеруме растерявшемуся брату, стоящему с запрокинутой головой, но не получив в нежную кожу шеи и пары обещанных поцелуев.
А Северус гнул своё:
– Раздобудь факел где-нибудь в доме, мы закрепим его в кольцо, которое я заметил сегодня утром, и нам будет светло не только от волшебного огня, который я разведу под купленным совсем недавно, то ли вчера, то ли позавчера – из-за сегодняшнего путе… сегодняшних хлопот все предыдущие дни превратились в единый, бесконечный день.
Вот только ночи наши помню, – пролил бальзам на душу Квотрису Мастер Зелий.
Младший брат не на шутку всполошился идеей не заниматься любовью, но варить, пусть и важное, колдовское, но всего лишь зелье, как решил старший брат – опытный чародей, в отличие от Квотриуса, всего лишь старательного ученика великого мага Снепиуса Северуса. Не знал Квотриус истинного имени и графского титула высокорожденного брата – Северус, то ли по привычке, то ли, боясь допустить анахронизм, ничего не рассказывал брату о себе и своих занятих.
От высокорожденного брата одуряюще пахло свежестью ветра, болотными лесными травами, лесной водой и… библиотекой.
Снейп, в свою очередь, словно отказываясь замечать желание младшего брата и склонность его к продолжению хотя бы поцелуев, если речи не могло идти о большем, вновь говорил о ненавистном теперь для Квотриуса зелье:
– Некоторые … скажем так, составляющие его, надо мелко натереть, другие же порезать, третьи – истолочь. Есть у вас, то есть, у меня – о, Мерлин! – большая тёрка в доме?
– Не ведаю, брат мой, ибо посетил лишь раз в жизни своей кухню, и ты, надеюсь, помнишь, когда и при каких обстоятельствах.
– Ах, Квотриус – белоручка, сегодня, вот прямо сейчас, пойдём, разыщем кухонную утварь, а если нет, то подымем болтливых поваров сих, кои довели ненужными подробностями матерь твою до смерти.
Кстати, в отсутстивие моё распорядился ты рабами и рабынями, дабы приготовили они всё необходимое для христианского погребения Нины?
–О неутомимый Северус, ведёшь жизнь ты неразмеренную, не подходящую высокому сану патриция наследственного, уж не обессудь за правду, зато заботу имеешь даже о правильных похоронах нелюбимой твоей рабыни. Да воздадут прекрасные и справедливые боги по делам праведным твоим!
– Нина – отравительница, Нина – неудавшаяся, к счастью, убийца, вот та Нина была страшна и неугодна мне, как и всякому живому, которого хотят загнать за Стикс. А Нина мёртвая вызывает лишь жалость и желание поскорее избавиться от гниющего трупа её.
Пошли, Квотриус, на кухню, по дороге расскажешь мне, что уже сделано, а что – ещё нет.
– Уже не о чем беспокоиться тебе, брат мой возлюбленный, ибо сегодня же похоронили матерь мою, как и рассказывал ты, в грабовой цельной колоде и ткани необходимой, сотканной рабынями ещё к обдней трапезе, на коей не было меня, ибо терзался я без тебя. Видел я, как завернули окоченевшее тело её с головы до пят так, что стала походить она на мумию египетскую.
Но… разве не подаришь ты мне хотя бы ещё одно лобзание? Я весь горю, смилуйся, о брат мой возлюбленный.
Тотчас, услышав страстную мольбу брата, Северус переменился в лице и прошептал:
– О, какой же я жестокосердный истукан! За зельем, да мертвецом совсем позыбыл о тебе, возлюбленный мой.
Прости меня за недополученные лобзания, но путе… заботы мои сегодняшние были столь тягостны для рассудка, что я постоянно забываю сделать что-то важное, вот, например, хоть и с опозданием, но покрыть твою шею лобзаниями и поласкать твою грудь, хотя бы через этот лазоревый шёлк, коий навевает так много сладостных мыслей и воспоминаний расчудесных мне.
И снова покорно, как и прежде, трепеща от вожделения, запрокинул голову Квотриус, и старший брат начал покрывать её, тут же разгорячившуюся, прохладными, но страстными, то короткими, то долгими поцелуями, то целуя адамово яблоко, то спускаясь языком до самых ключиц, дуя, по своей привычке, в нежную кожу на них, а потом страстно и горячо целуя, прикусывая слегка тонкую косточку. От ласки этой замирало на несколько мгновений сердце у Квотриуса в груди, и время начинало течь то медленно, как ползает гусеница по стволу древесному, то, напротив, быстро, так, как бегают олени тонконогие, которых брат младший видел у водопоя на озере лесном. Туда ходили он с отцом и ещё одним всадником, чтобы убить дротиком лебедя или дикого гуся для гаданий авгура о проедстоящем походе, он уж и не помнил, на кого.
В это время руки Северуса, его нежного и страстного брата и Господина, двигались по скользкой, шёлковой ткани, разогревая кожу и прищипывая соски Квотриуса, такие чувствительные, то по отдельности, то одновременно. Молодой человек выгнулся, как лук тугой варвара, навстречу поцелуям и поглаживаниям-пощипываниям ловких, отчего-то таких умелых  рук высокорожденного брата.
Квотриус самозабвенно стонал и вскрикивал, иногда нараспев растягивая имя возлюбленного брата: " Се-э-ве-э-ру-у-ус-с!, а иногда трепетно шептал его имя, выдыхая вместе с жаром, пылающим в нём, в сердце и душе, совершенно потеряв рассудок от самозабвенных ласк старшего брата.
А Северус, наконец, отдал должное долготерпению и самозабвению младшего брата, ждавшего его с утренних петухов до ночной трапезы, надеявшегося увидеть его хоть бы мельком до чародейства ночного над зельем.
И так заждался Квотриус, что немедленно с ласковыми и жгучими поцелуями брата восстала плоть его, но он старался не думать сейчас об её неотложном удовлетворении, растекаясь, подобно воску, под теперь уже щедро расточаемой, осязаемой любовью Северуса.
Когда же боль в пенисе стала превозмогать ласки, расточаемые братом, Квотриус, не желая беспокоить брата возлюбленного своего, вскричал:
– Пойду поищу факел, возлюбленный брат мой, у рабынь, верно, всё ещё ткущих полотно суконное!
Не дав опешившему Северусу понять, что случилось, Квотриус выскочил в тёмную прихожую комнатку, где четырёх движений ему было достаточно, чтобы освободиться от подступившего семени, забрызгав весь пол в маленькой комнатке и собственные пальцы.
Как всегда, начав мастурбировать, Квотриусу было тяжело остановиться, но он сделал это ещё один раз, в надежде на то, что Северус понимает, до каких высот любовной горячки довёл бедного младшего брата, снова забрызгал пол и руку ещё больше так, что осклизлые капли свисали с пальцев.
Обычно он на ложе, совершая подобные действия, потом вытирал запачканную руку о шёлковое покрывало, а, делая это здесь, шёл после во двор, набирал немного ключевой воды в старинное, привезённое из римского поместья отца, кожаное ведро, и в ней обмывал руку.
Но сейчас нужно было торопиться, и Квотриус, поспешив обратно в опочивальню, на ходу облизывал капли тягучей, показавшейся ему слишком пресной, не такой удивительно вкусной и ароматной, как у высокородного брата, спермы и… столкнулся нос к носу с Северусом, ищущим его явно не на кухне, а по затаённым стонам, всё же сорвавшимся с губ Квотриуса во время пиков наслаждения.
Северус схватил за запястье ещё нечистую кисть младшего брата и строго взглянул на брата.
– Зачем убежал от меня, Квотриус? Или не любишь ты меня, как прежде?
Что-то не верится мне в сие – только что, до своего внезапного бегства был ты столь страстен, что твоя рука до сих пор сохраняет запах, да и…
Северус вдруг запустил один из пальцев Квотриуса, самый "грязный", средний себе в рот, тщательно обсосал его, отчего младшему брату почудилось, что вовсе не безобидный палец сосёт ему Северус, а… и стало опять жарко в паху, настолько жарко, что не совладать бедному ничтожному полукровке в одиночку, лишь опять и снова уединяться в прихожей, такой маленькой и тёмной, уютной сейчас, ночью, комнатке. А… может быть… высокорожденный брат понимает, что делает, обсасывая вот уже и указательный палец, и все за одним, включая незапачканный мизинец?
…– Вкус семени твоего сладкого.
Зачем укрылся ты от меня? Думаешь, был бы я настолько жесток, что отказал тебе в этих простых, но таких приятных нам обоим действиях? – произнёс он уже медленно.
Северус глядел излучающими любовь и свет чёрными зрачками, различимыми только на фоне ярких, молочных во тьме, белков в такие же чёрные, но одинаково матово блестящие и во тьме, и на восходе глаза Квотриуса…
… Зрачками, с которых где-то в глубине снова сбросили занавешивающую их днём плотную ткань, делающую мёртвыми прекрасные глаза.
У Квотриуса же не было этих ночных превращений чёрных глаз его в живительные источники любви и доверия – он всегда одинаково смотрел на окружающий его маленький мирок.
Ведь его мир, в отличие от того, что повидал старший брат, был очень узким, несмотря на частые нападения на ближайшие, разбойничающие пиктские племена и их истребление со взятием небольшого числа самых сильных рабов и рабынь.
Даже боевые походы ко внезапно отказывавшимся платить установленную со времени покорения уэсге отцом дань отдельными отколовшимися от заключённого перемирия племенами или родами этого народца были недальними…
… – Так… это было бы не противно тебе, вот так, без особых ласк, не говоря уж о соитии, в котором ты мне всё отказываешь? – обомлел Квотриус.
Он представлял, как брат своей узкой, всегда прохладной ладонью с длинными, тонкими пальцами…
– Представь себе, возлюбленный мой… брат Квотриус, мне было бы даже приятно доставить тебе такое скромное удовольствие, – ответил Северус.
– Нет, нужно остановиться, перестать думать об… этом, иначе либо мне снова бежать в уютную, тёмную прихожую комнатку, либо высокородному брату придётся, хоть и нехотя, мастурбировать мне, всего лишь грязному полукровке, – твёрдо решил Квотриус.
Но думать всё никак не мог перестать.
Хотя и об ином.
Тишина повисла меж братьями, они вернулись в спальню Квотриуса, и Северус повернулся лицом к окну, наблюдая, как лишь свет далёких ещё зарниц на западе, в землях уэскх`ке, всполохами играл в тучах, готовых уже пролиться дождём, холодным, осенним.
А Квотриус, присевший, словно гость или врач, в ногах ложа, вспоминал, что, когда входил в него старший брат, то всегда сам мастурбировал ему, а затем облизывал с явным удовольствием перепачканную семенем брата ладонь свою, словно смакуя неведомое вкусное блюдо, облизывал пальцы один за другим, запуская их по одному себе в рот.
… Но как же давно, уже ночи две целых не вводил нежный, осторожный брат предлинный, такой красивый, чуть пухлый, пенис свой в мой анус, вот и позабылось…
Ужели так скоро?
Что же станется с несчастною памятью моею о ласках, щедро расточаемых мне братом, когда не будут подпитываться они новыми ощущениями, чувствами, вызываемыми объятиями, поцелуями и соитиями? А через несколько лет? Неужели я изменю своей первой, взаимной и разделённой любви и женюсь, как хотел того отец? Как спокойно говорит о продолжении мною, ничтожным, грязным полукровкой, рода патрицианского, семьи  высокорожденного отца моего сам Северус?
Как это говорил он, что-то вроде: "Чтобы и я сам родился ", – или как-то похоже, но смысл именно таковым был…
Значит, брат всё-таки исчезнет неведомым способом из времени моего и окажется в своём, и любовь нашу навсегда рассечёт, оставив кровавые рубцы на сердце, время безжалостное, Кронос, как писали греки, поедавший в ярости детей своих.
И тогда всё здесь опустеет без Северуса, пока не решится несчастный младший брат исполнить заповедь возлюбленного высокородного брата, который вовсе и не брат ему, а дальний потомок – женится, заведёт сыновей и дочерей от нелюбимой женщины, к одному их детей, а, может, и к нескольким, перейдёт дар чародейства, ибо он, однажды проснувшись, не может уж боле исчезнуть, растворившись в природе, откуда пришёл он ко мне образом неведомым, случайным. А, может, сие есть поворот колеса Фортуны легконогой, что из простеца стал я кудесником?
И научу я детей сих, а должны они оказаться непременно сыновьями, всему, что узнаю сам от брата моего Северуса. Он обещал же учить меня, и ведаю я уже несколько заклинаний, то ли то, чему научил меня он, то ли то, что запомнил сам я из чародейства его. Соделаю первого из них Господином дома, перед тем, как самому отстраниться от дел… Так, как сделал это высокорожденный отец мой, поражённый чародейством вернувшегося, как в легенде, из небытия, законнорожденного "сына".
Но продолжать дело великого мага Северуса мне предстоит, и избранным богами сыновьям моим, которые также передадут свои знания, а, может, и новоизобретённые заклинания, своим сынам. И так и пойдёт далее, пока род не разрастётся, а сыновья – чародеи будут передавать друг другу, из поколения в поколение тайные ото всех познания и умения чародейские всеразличные…
… Наконец, гроза встала над Сибелиумом. В центре гигантской тучи, накрывшей и городок, и окрестные леса, и поселения полусвободных колонов с их пашнями и пастбищами, сверкнул разряд исполинской молнии, и почти сразу же раздался закладывающий уши гром. В воздухе стало свежо и даже прохладно, сильно запахло озоном, стало легко и чуть тревожно на душе, как бывает всегда при сильных грозах в сельской местности.
– Юпитер-Громовержец гневается на кого-то в Сибелиуме, – пробормотал еле слышно смутившийся Квотриус. – Уж не на меня ли?
– Да за что на тебя-то, брат?
Северус раздражённо бросил через плечо, словно ему помешали а сам жадно всматривался в окно.
– Что он там высматривает, когда все обычные образованные граждане, не говоря уже о диких варварах и рабах, трепещут от столь сильной грозы, моля Юпитера или своих божков, дабы не покарал он их, ударом грома разрушив жилище или спалив в ярости небесным огнём каморы для рабов, кои у граждан обретаются? Сейчас только невежды спят, да богохульники, которые не боятся гнева страшного во гневе Бога Наиславнейшего, – с изумлением думал Квотриус.
Но задать вопрос, хотя бы коротко, не посмел – видел он, что не по нраву сейчас разговоры Северусу, и что он, кажется, да-да! – любуется грозой, нисколько её не пугаясь.
Когда отсверкали ослепительные, прихотливо изогнутые и ветвящиеся молнии и отгрохотали последние разрывающие полотно небес громы, гроза, стихая над Сибелиумом и окрестностями, продолжила путь на восток, к более далёким и потому необложенным данью х`васынскх`, которых уже с послезавтрашнего утра, ведь надо ещё добраться до них – а путь так далёк! – начнут легко побеждать и обращать в рабов.
Северус, потеряв интерес к погоде, обернулся и увидел подальше от окна, почти у двери, силуэт перепуганного Квотриуса и спросил внезапно ласковым, умиротворённым выходкой стихии голосом:
– Что, Квотриус, возлюбленный мой брат, совсем перепугался? А разве в походах своих с малолетства воины не привыкают к грозе и непогоде?
– Я перепугался только за тебя, высовывавшего во время страшного грохота голову из окна. Что же до меня, то да, я подумал, как и каждый чтущий богов гражданин Сибелиума, что именно я прогневил неведомо чем Юпитера, оттого и закалывать будет завтра жрец его агнцев и бычков – одногодок, всех непорочных и без единого изъяна у алтаря, посвящённого Юпитеру, в храме Юноны, главном храме Сибелиума, что за мостом, на месте священном, отдельно от жилищ людских.
А перед походом военачальник со знатными всадниками идёт, по обычаю, к авгуру, принося мёртвого лебедя или гуся дикого для гадания об исходе всего похода в целом и погоды, в частности. И если авгур предсказывает по внутренностям птицы неблагоприятность, исходящую то от коварства варваров, то от непогоды, то из-за внезапной болезни воинов, которые могут испить несвежей воды, но паче всего, от грома Юпитера и ливня, вот, как был сегодня, то полководец не идёт в поход, даже, если пришло тому уже давно время быть свершёну.
Военачальник же идёт, ведя за собою легион или больше, как пойдём мы на х`васынскх`, предварительно получив хорошее предсказание от авгура, который живёт при совсем маленьком храме Цереры. Возлюбленный брат мой, проходил ты мимо него не раз, идя в термы и обратно, но не изукрашен храм сей искусной резьбой, лишь по паре колонн стоят по бокам от небольшой двери, да дверь его всегда во время дневное распахнута, дабы могли граждане принести от злаков своих и от тельцов или агнцев своих приношения богине Церере Многоплодной ради приумножения богатств их или свадьбы ради.
Благородный отец наш с достойными двумя всадниками, по одному из каждого легиона – его и пришедшего, уж был сегодня у Премоцилиуса, так зовут авгура, а им положено иметь только одно имя – прозвище, от богини данное, и получил во всех отношениях благоприятное предсказание по внутренностям убитого отцовской рукой на водопое неподалёку в лесу лебедя чистого, куда высокородный отец… наш, да позволь мне называть Снепиуса Малефиция Тогениуса так, ушёл сразу после утренней трапезы, да не с рабами, а с избранными всадниками теми.
И рабов всадникам каждому достанется согласно положению его в обществе, больше же всего рабов будет у тебя, брат мой Северус, и ещё – приведёшь ты разыскиваемых тобою варваров, которые окажутся рабами одного из племён гвасинг, и в руках у них будут похожие на твою волшебные палочки, вот только скудоумие их не даёт им пользоваться ими, как не умел и я, но быстро ты обучил меня.
– Радуюсь я, брат мой Квотриус, от рассказа твоего подробного, ибо согрел ты мне им сердце и смягчил душу. Ди и разум мой ублажил. Скажи высокорожденному отцу… своему, дабы не пытал он пленных, но есть у меня чародейское зелье, заставляющее, если выпить его, рассказывать обо всём, что знаешь.
Посему допрашивать будущих рабов, своих ли, чужих буду я сам, а то лишнего наболтают они, а легионеры и забудут спросить про главное для меня.
А теперь, верно, Карра твоя уже пришла под дверь опочивальни твоей, пойди, спроси у неё факел из каморы для рабов или рабынь, пусть принесёт его в кухню и вденет в кольцо.
Тебя же хочу просить об одежде и доспехах ромейских, ибо одеяние многослойное моё слишком грязное, сегодня же побывал я в термах, а после был в лесу, на одной заболоченной полянке с предивными растениями, но туда я, а если захочешь, то и мы с тобой в сопровождении одних лишь рабов как-нибудь можем и отправиться, ежели не против ты такой прогулки.
Я есть не только обычный чародей, но и зельевар, а у вас в ближайшем к городу лесу произрастают травы, цветы и соцветия диковинные, каких во время "моё" уж и не осталось вовсе.
А какие они полезные, да нужные людям! Правда, не все они полезны, есть и те, кои беду человеку приносят, и все их должен знать ты – и полезные, и вредоносные. Но беспокойства не имей о сём – всему, что только знаю, обучу я тебя, мой добрый Квотриус, только после этого исчезну, да и то, если повезёт. А повезти мне, хоть как-нибудь, но должно же. Не может быть такового, что человек из времени иного останется жить навеки о времени, ему чуждом, как никакое
– Эх, что-то я не о том, – заметил Северус.
Только что увидел он, какой тоской подёрнулось лицо возлюбленного. Взглянув же в печальные глаза Квотриуса, совсем растерялся Мастер Зелий.
– Я… Я просто хотел попросить ночную тунику у тебя, а всю эту одежду, грязную, надобно отдать рабыням, чтобы постирали они её сейчас, а к третьим петухам выгладили бы, и я бы надел её чистую, свежую.
И, верно, есть у тебя доспехи, те, в которых ты ходил в свои первые походы на дикарей, когда было тебе семнадцать, и ещё не раздался ты так в плечах, как сейчас. Полагаю, они подошли бы мне почти совсем ладно. А лучшего мне и не надобно.
Квотриус открыл сначала один сундук, с доспехами, отводя глаза, стыдливо прошептал:
– Примеряют их на тело нагое.
– Так что ж ты смутился, будто нагого меня не видел?
… Через час с небольшим у Снейпа были вполне подходящий лорик*, и жемчужного оттенка шёлковая, немного коротковатая, чуть выше тонких коленей ночная туника, подпоясанная мягким лилейно-розовым поясом, так подходившем под цвет и мягкую, прохладную ткань одежды.
– Скажи Карре своей, чтобы передала она моё требование рабыням скроить из такого же шёлка тунику мне по размеру, но не торопись, не время сейчас.
Когда вернёмся из похода, тогда и займусь я одеянием своим.
Ну что ж, бери клубень, да разверни его сперва, и пойдём на кухню варить Веритасерум, брат мой Квотриус, возлюбленный мой.

______________________________________________________

* Лорик – кожаный доспех легионеров из двух половин – передней и задней, скреплённых кожаными, дублёными лямками, были ещё и завязки по бокам. На кожаную основу прикреплялись во множестве бронзовые пластины, отчего доспех казался цельным панцирем. На самом же деле, лорик был к этому времени так усовершенствован, что, в отличие от стальных средневековых панцирных доспехов практически не стеснял движений воинов в битвах.

Глава 22

"Господину Директору
Школы волшебства и
магии
"Хогвартс"
Альбусу Дамблдору
от министра магии
магической Британии
Р. Дж. Скримджера

Господин Директор!

Сим уведомляю Вас о крайнем сроке личного разговора, к моему глубочайшему сожалению так и не состоявшегося, с преподавателем школы "Хогвартс" сэром Северусом О. Снейпом, графом, Мастером Зелий и т. д. , а главное – "бывшим и раскаявшимся" по Вашим неоднократным устным и письменным заверениям, Пожирателем Смерти в сроки, не большие… "

– Так, сколько бы отвести старикану времени на выколупывание из укрывища этого несносного Снейпа? – решительно подумал министр магии. – Полмесяца? Нет, и не потому, что я такой добрый, просто мне времени не хватит для осуществления своего плана. А планов  у меня ну просто громадьё.
– А-а, наверное, полутора месяцев будет достаточно, но следует припугнуть Дамблдора, этого зарвавшегося "Господина Директора", пока ещё так следует величать его, ну а потом, после того, как я… Не примусь за его директорское кресло вплотную, а у меня ведь все козыри – денежки – на руках.
– Ладно, не вслух, лучше я напишу – "месяца", пускай трепещет, жалкий старикан, затеявший игру лично со мной, мини-и-стром ма-а-гии.
Так, продолжаем писать:

"… одного месяца, начиная с сегодняшнего дня.
Иначе, клянусь Мерлином всемогущим, Вас, Господин Директор, будут ждать очень большие непрятности, связываемые с занимаемой должностью.
С сим остаюсь,
министр магии
Руфус Дж. Скримджер.

P. S. : Настоятельно прошу Вас, Альбус, не отвечать на мой ультиматум, если Вы, конечно поняли, что послание, Вам адресованное, представляет собой именно его."

– Пока стоит на недельку затаиться, чтобы хитроумный и изворотливый старик не заподозрил меня в тех махинациях, которыми я собираюсь заняться,
Скримджер отослал министерскую сову в Хогвартс и, вольготно откинувшись в кресле, радостно предвкушал обязательную будущую расправу и над Пожирателем Снейпом, процесс над которым будет окрытым, и над неуправляемым Дамблдором, которого тихо и мирно уберёт Попечительский Совет.
Ведь, войдя в кабинет министра, неугодный ему сэр выйдет из него уже в магических наручниках, и его препроводят в камеру в подвале министерства, где, имеются в виду подвалы, конечно, с ним "поработают" доблестные, знаменитые на всю магическую Британию министерские Ауроры.
Нет, особого насилия не будет, просто Веритасерум и парочка-троечка Tormento, чтобы подписал нужный, заранее составленный протокол допроса, где будут изложены "истинные" намерения подсудимого. Это обыкновенная необходимость для того, чтобы склонить судей, уж и не помнивших, когда проводили процессы над Пожирателями, к вынесению правильного вердикта.
– Да, наверное, ещё в войну, когда некоторых собратьев по оружию графа Снейпа брали в плен, – вспоминал Скримждер с ухмылкой.
Он тщательно прожёвывал, наслаждаясь вкусом, кусок тёплого круассана с заварным кремом, такого сладкого. Министр магии был изрядным сладкоежкой и излюбленной выпечкой были именно круассаны.
– Так вот, этот протокольчик понадобится, чтобы склонить правосудие к "правильному" приговору – пожизненному заключению графа Снейпа в Азкабан.
Вся эта муторная процедура, займущая, в зависимости от действительных намерений Снейпа и его выдержки, – продолжал раздумывать Скримджер, попивая крепкий, сладкий чай, – если он окажется крепким орешком, и подпись придётся физически выбивать, неделю, две – максимум, больше он не продержится, всё-таки "белая кость", граф и всё такое, одним словом, аристократ, которому сломай лишь разик его длинный нос, тут же всё подпишет.
Они ж трусливые, эти аристократы… Одним словом, крысы. Все они, в отличие от нас, волшебников с небольшим "стажем", белоручки, и как его только не тошнило на вечеринках у Волдеморта!
А вот пройдёт неделька, и я займусь вплотную многоуважаемыми членами Попечительского Совета Хогвартса – это удобно и практично – по крайней мере в нём есть двое хорошо себя зарекомендовавших после так называемой Последней Битвы, послужившей, по иронии судьбы, началу гражданской войны,развязавшейся ровнёхонько через полгодика. Меня интересуют не ввязавшиеся в неё, а срочно вышедшие из игры следующие именитые, в своём роде, так сказать… зарекомендовавшие себя, персоны.
Первый, это лорд Люциус Малфой – тёмная лошадка.
У меня есть агентурные, неопровержимые доказательства, он питает уже давно более, чем дружественные, но неизвестно, разделённые или нет, чувства к носатому графу. Чего стоят только драгоценные подарки, которыми лорд Люциус Малфой старается задобрить графа Снейп.
И второй – простой, как вышедшая из употребления метла, на которой теперь не долетишь даже до ближайшей пекарни, как гласит пословица, недалёкий, туповатый – то, что нужно! – сын мясника, магглорождённый Уолден МакНейр, сумевший затесаться аж в сам Ближний Круг.
Думаю, они быстро поведутся на простой подкуп против старикана Директора, до сих пор, будто в стране война, возглавляющего свой подпольный кружок под громким названием "Орден Феникса", вот, правда, незадача – неизвестно ничего об этом самом грё… Ордене и его количественном, да и что тут говорить, качественном составах ёбаных подпольщиков. И вообще ничего о его теперешней деятельности. А мне-э, мини-и-истру ма-а-аги-и, о-очень бы хотелось знать… чем занимаются подпольщики в мирное-то времечко.
С остальными членами Попечительского Совета нужно будет работать строго индивидуально, может, они сейчас и не настроены против Дамблдора…Но будут, будут обязательно!
Моя же задача, как политика, – Руфус принялся за следующий круассан с шоколадом, – предоставить им абсолютную, слегка, конечно, подправленную, как надо мне, правду об укрывании да и вообще, содержании на должности профессора Хогвартса Пожирателя Смерти, позорящего своей чёрной тенью – он ведь всегда ходит в чёрных мантиях – честь всего остального, не находящегося под каким-либо подозрением в нелояльности власти преподавательского состава школы.
Ведь почему я так уцепился за этого, Мордреду его в зад! – Снейпа? Вот если бы сидел он тихо в своём замке, говорят, весьма приличном, питался бы из собственных закромов, а говорят, они весьма обширны, ну, может и в свете появлялся – это на его разумение, а не лез бы учить
уму-разуму детишек неиспорченны… А я верю в их целомудрие и невинность – сам расстался с девственностью только после Хогвартса, чтобы не писал этот зазорный старик о настоящем поколении студентов – ну вот не правда всё это! – министр шумно отхлебнул из чашки. Скримджер на пять минут, не больше, ибо время политика дорого, погрузился в приятное воспоминание об избавлении от невинности в дорогущем борделе, позабыв о своей малопривлекательной внешности с мелкими, будто смазанными чертами лица.
– Так вот, я бы и не взялся за графа-то нашего вовсе. На фиг он бы мне тогда сдался!
А сейчас, имея в запасе приличное количесво галеонов из бюджетного фонда государства – а кто их считает – мои же бухгалтера! – не своё же жалование тратить,  и около полутора месяцев времени в запасе, можно кого угодно убедить в том, что белое – это чёрное и наоборот. Так что, все они моими будут, голубчики – Попечители, никто даже от лишнего сикля не откажется, тут же речь будет идти о тысячах, ну, или сотнях, галеонов, в зависимости от сговорчивости того или иного типчика. Но казённые, а не свои деньги тратить легко. Тем более, что на святое дело избавления самого Хогвартса от пачкающей его тени Пожирателя и укрывающего его, злостного нарушителя всех законов об образовании Директора!
И пойдёт старина наш Дамблдор, изгнанный подавляющим большинстом господ Попечителей, далеко и надолго, да в свой маленький домишко – доживать, коротать годы свои старческие, – размечтался Скримджер
Он расслабился, вытянул ноги и запрокинул руки за голову, сцепив их и потягиваясь после вкусного перекуса.
– И перестанет мозолить мне глаза своей – да! – подрывной деятельностью и препирательствами.
А на его место место хоть кого хочешь из Попечительского Совета назначай, то есть, тьфу, типа выбирай. Я бы предпочёл Малфоя – он и хитёр, и изворотлив, как старикан, но прошлое его нечисто, что не даст ему права быть Хозяином Хогвартса без моего на то дозволения, а я такого дозволения, уж не дурак, не дам, и станет Хогвартс управляемым непосредственно мной.
Малфой ведь – такой красавчик, хоть и, говорят, изрядно поцарапанный в своём же имении во время Войны! Хоть и не был, и не принимал, и не участвовал ни в одной из военных операций Пожирателей – дружков своих.
И кто его так?..
… Они стояли в тёмной холодной опочивальне не как молодые, страстные, преисполненные огня в крови, тянущиеся друг к другу, как магнит и железо, любовники, а как целомудренный жених и невинная невеста, чуть поодаль, всматриваясь в лица, словно ожидая некоего сигнала, позволившего бы им любить.
Почему они не обнимались и не целовались жгуче, а стояли вот так и ждали? Никто из них не знал. Шли минуты, прошло, по внутренним часам Северуса, около получаса, а они всё стояли, всматриваясь – один – в матово поблёскивающие, а второй – в сияющие, изо всех сил сдерживаемой страстью, в остальном одинаково чёрные глаза. Глаза, которым одним только и позволено было любить.
Наконец, первым не выдержал Квотриус и встал в пол-оборота к Северусу, теперь было видно на фоне окна, как он дрожит – мелко, нервно, словно призывая брата положить конец его внутренней муке. И Северус на одеревеневших от долгого, неподвижного стояния ногах, подошёл к брату сзади, прижался к нему и обнял его за бёдра. Квотриус тотчас же затрепетал ещё сильнее.
– Что с тобой? Ты боишься… той боли? – спросил Северус.
– О, нет! – горячим шёпотом заверил его Квотриус. –Не боли боюсь я, да и она должна быть слабее, но не о ней речь…
– О чём же?
– О ком! – яростно и страстно выкрикнул брат. – О тебе, душа моя, лунный камень, жемчужина! Отчего так долго не подходил ты ко мне?! Стал я вдруг противен тебе?! Отчего?! Отчего ты так мучаешь меня?
– Нет, возлюбленный мой, вовсе не противен ты мне, отнюдь, но желанен свыше меры, – всё так же, на ухо, прошептал Северус. – Я ждал, когда… ты подойдёшь ко мне, вот и всё. А ещё любовался тобою, просто, как прекрасным изваянием из плоти и крови, с чудесными живыми глазами.
– Ты… Ты жесток, о, душа моя. Ты же знаешь, что никому не положено приближаться с… такой целью к Господину дома против его на то изволе…
– Помолчи, Квотриус, и подумай – откуда мне – пришлецу из далёкого будущего знать все тонкости обхождения с тем, кем я не по праву считаюсь, – шептал Северус.
А сам, быстро сообразив, в чём дело, коснулся источника раздражения молодого человека – его давно уже восставшего мужского достоинства.
Несколько, всего пять или шесть движений, и семя пролилось на землю, а Квотриус словно бы обмяк в объятиях Северуса, сейчас просто снова обхватившего брата за бёдра и всё так же жарко прижимавшегося всем телом, упираясь восставшим пенисом ему в ягодицы, что вызывало чувства и смущения, и стыдливости, и желания, сжал их ему и начал целовать его шею сзади, проводя кончиком языка прихотливые дорожки из-под корней коротко подстриженных волос к выступающему позвонку. Затем Северус довольно чувствительно прикусил мочку младшего брата, отчего тот сначала дёрнулся, а потом застонал грудным голосом, каким-то пряным от очень сильного желания, вновь охватившего его с большим жаром и необъятностью.
Северус только сейчас почувствовал, как возбуждён сам и как горит всё тело – оказывается, ему давно уже стало жарко, как… как в первый раз. И он, разомкнув руки, легко развязал пояс и скинул тунику на ложе, а затем повернул Квотриуса, как неподвижную куклу, к себе лицом и раздел его тоже.
Тут брат словно ожил и страстно вжался в тело Северуса, целуя его опущенную голову, лаская его лицо нежнейшими прикосновениями подушечек пальцев, обрисовывая черты, брови, веки, как это делал сам Северус совсем недавно – этой же долгою ночью, всего пару часов назад, не больше.
Забыв напрочь о саднящей ранке на кончике языка, он облизывал им губы Северуса, а потом, словно бросившись в ледяную реку, так горела кожа под руками ласкающего Квотриуса брата, погрузил язык в глубину рта Северуса, обвёл контуры его зубов, таких странно неправильных, подлез под корень языка брата и поласкал только им обоим известное местечко, выпил слюну Северуса, горьковато-сладкую, дурманящую разум, отдающую неведомыми, словно бы очаровывающими всего младшего брата ароматами, пьянящими не хуже неразбавленного вина и затеял игривую борьбу языков.
Северус ввязался в неё с большой охотой и победил Квотриуса, оказавшись теперь в его влажной пещерке, облизывая изнутри щёки, такие мягкие и скользкие, безупречнейшие зубы, и также отблагодарил брата интимной лаской под языком, выпивая, глотая выделяющуюся сладкую, как дикий мёд, но непротивную Северусу – известному ненавистнику сладостей, а, напротив, весьма прельстивую и даже вкусную слюну. Слюна Квотриуса имела и небольшую солёность, приятно гармонирующую с зашкаливающей, горячей, растворённой сладостью его интимного местечка во рту.
Квотриус по привычке запрокинул голову, подставляя шею спереди для поцелуев и ласк, но успел увидеть, что Северус смачивает в слюне указательный палец и задрожал от нетерпения – он знал, что сейчас будет происходить, но, кроме секундного трепета и тихого стона, ничем не выказал своего ожидания. Северус же поцеловал, захватив много кожи с правой строны шеи Квотриуса, и стал посасывать её, впервые решив поставить метку страсти на возлюбленном, сам же введя уже второй палец в его анус. За вторым пальцем с небольшой задержкой из-за весьма ощутимого поцелуя с благодарным Квотриусом, последовал и третий. Младший брат захрипел от предвкушения чудесной предстоящей, а, впрочем, уже начавшейся захватывающей игры пальцев Северуса внутри.
Пока старший брат вновь увлечённо занялся прерванным поцелуем, засосом на видном месте – шее Квотриуса, его пальцы уже вовсю поигрывали с простатой брата младшего. Квотриус громко вскрикнул и дёрнулся задом, насаживаясь поглубже на пальцы, выполнявшие столь сладостную миссию.
Вдруг он стал так покачивать бёдрами, что пальцы с натираемым "орешком" стали плавно кружить в его сфинктере и там, внутри. Младший брат почти закричал, но остановился, перейдя на тот же хрип, что и несколько минут ранее. Это подсказало Северусу одну идею, которую он возжелал реализовать, оказавшись в Квотриусе.
Покружить там, внутри, но не пальцами, а пенисом. Что-то из этого получится и выйдет ли эта задумка, ведь анус брата так узок.
– Пора, – решился Северус.
– Ложись на ложе, как женщина, на спину, а ноги немного разведи в стороны – я лягу сверху, почти прижавшись к тебе.
Изумлённый, даже встревоженный взгляд матовых глаз был ответом Северусу, но тот успокоил брата, сказав:
–Сие есть только начало, поверь мне – это… э… должно быть, прекрасная поза для соития двух мужчин. По крайней мере, наслышан я о ней весьма много.
И опять Северус, разумеется, умолчал о своём информаторе – Люпине в состоянии большого подпития, рассказывающем очередной похабный анекдот, как перепились два мужика, а потом не смогли трахнуться в этой позе потому, что тот, кто лежал снизу, стукнул ногой по плечу верхнего так, что тот сначала заорал благим матом, который Ремус тщательно воспроизвёл, так как в этой непечатной фразе и была суть анекдота, а потом мужики заснули и с утра не смогли понять, как оказались в одной постели, потому как оба были чистой воды натуралами.
… Образ Люпина, даже Ремуса-из-так-напугавшего-Северуса-видения почти померк в сознании Снейпа, а зря – Ремус-то очень даже скучал по своему другу и собутыльнику, и оставалось всё меньше надежды, что тот вернётся до следующего полнолуния, а, значит, ему придётся аппарировать из обжитых апартаментов в Хогвартсе, с окраины Хогсмида – их с Северусом заветного, безлюдного переулочка – в свой маленький домик с большим подвалом и прочной клеткой в нём. Но, может, профессор Слагхорн изобразит нечто похожее на Аконитовое зелье Северуса? Ведь специально учился старик Гораций у Сева…
… Квотриус, объятый желанием поскорее заполучить внутрь себя пенис брата, кажется, готов был на всё. По крайней мере, он беспрекословно выполнил то, что сказал Северус, лишь расширенные от изумления происходящим, словно во сне – сейчас его будут брать, как женщину! – выдавали тревогу и волнение Квотриуса, сейчас более обычного объятого жаждой соития и вожделением, ей сопутствующей.
Северус осторожно опустился лёгким, тонкокостным телом на пружинящее от через день, при посещении терм, подкачиваемых на стадионе мышц, и впервые подумал:
– "А смогу ли я подняться на вытянутых руках, удерживая тяжёлые ноги Квотриуса на плечах? Да ведь ещё и двигаться надо активно."
Но потом страсть от близости мгновения единения с братом, превращения в единое целое четырёхруко-ногое чудо овладела его рассудком, вытеснив ненужные сейчас, слишком рациональные мысли вон из головы. Даже блока ставить не потребовалось – они ушли сами по себе, расстаяв бесследно в огромном желании доставить брату наисладчайшую радость от близости.
– А теперь, возлюбленный, забрось ноги мне на плечи так, чтобы колени твои оказались бы согнутыми на них. Видишь, я вовсе не собираюсь овладевать тобой, как женщиной. Разве пробовал ты… так овладеть Каррой своей?
– Нет.
Квотриус выдавил короткое слово сквозь зубы от одного упоминания ненавистной ему женщины, которую они, входя, к тому же ещё и забыли отослать, а это – большая ошибка братьев.
Теперь эта негодная старуха, наверняка, подслушивает каждый их шёпот в надежде расслышать хоть что-нибудь из-за тяжёлой буковой двери, и ведь обязательно услышит, как уже слышала вскрики, хрипы и стоны его, Квотриуса, а не молчаливого даже в страсти брата Северуса – стоика.
– Прошу, нет, молю, Северус, возлюбленный брат мой, не сдерживай пыл свой, как не делал ты сего вчера утром ранним, пускай старуха слышит наши голоса, слышит, что оба мы – понимаешь? – оба, не боимся злословия рабов, но презираем их.
– Так разве грязной рабыни ради должен я вскрикивать, стонать горячо и кричать имя твоё на пике страсти, о, неразумный мой Квотриус? Что ты такое говоришь? Иль обидеть ты хочешь меня?
Да, буду, буду я делать сие, но ради нас тобой, и только. Такой ответ устраивает тебя?
Да закидывай же ноги поскорее – я так хочу овладеть тобой, и представить себе ты даже не можешь.
– Представь, могу, но хочу я точно с такой же страстью отдаться тебе.
Так?
Закинув ноги точно и сразу спросил Квотриус, и легли они на плечи Северуса, но, вот странное дело – он не почувствовал тяжести мускулистого, довольно широкоплечего младшего брата, хотя тяжесть должна была быть неимоверной.
– Так, а теперь держись за меня ногами крепче, я начну подниматься на руках.
– Прошу, не говори больше, а то, словно бы, учишь ты меня, как дитя несовершеннолетнее, а ведь я всё уже понял.
Северус молча проглотил угаданную Квотриусом – любящим сердцем – свою должность и привычку, иногда, действительно, вот, как сейчас, совершенно неуместную, и, внутренне коря себя за допущенную слабость, довольно быстро встал на руки, уперевшись пальцами ног в скользкий шёлк, которым покрывались ложа Господ. Это было состояние неустойчивого, но всё же, равновесия, так необходимого Северусу, чтобы можно было раскачиваться всем телом, входя в Квотриуса и на мгновение покидая его. К тому же, хотелось бы воплотить задуманное вращательное движение.
Северус посчитал, что во время прелюдии достаточно хорошо растянул брата, в чём тот активно помогал ему, даже слишком активно, а потому вошёл в его подходящее непосредственно для прямого вхождения в такой позе отверстие, но не сразу на всю глубину, а лишь на величину головки. Той самой "шишечки", которая так часто фигурировала в анекдотах Ремуса но сейчас, как и в первый и в последовавший разы, было не до пошлых историй и не до смеха. Северус с братом творили магию любви, оба будучи магами, а это значит, что и удовольствие друг от друга они получат поистине волшебное. Опять же Ремус рассказывал байки о соитии с мужчиной – магом, от которого теряют голову даже самые прожжённые в амурных делах магглы – и мужчины, и женщины.
Квотриус заёрзал и застонал, отрывисто дыша.
Старший брат вошёл глубже, на половину ствола, слегкая вращая из стороны в сторону своё орудие внутри брата – у него получалось… кажется.
Да! На этот раз раздался глухой двойной стон – Северус и не думал, что это лёгкое вращение внутри брата придаст настолько ослепительный в буквальном смысле слова эффект даже ещё и не соитию – у него перед глазами заиграла вспышка ветвящейся многими корнями от главного ствола, ударившего в землю, молнии той поздней вечерней грозы, самая яркая вспышка, после которой небо словно бы разорвал, как плотную барзатную ткань, раскат закладывающего уши грома. Так явственна была эта картина, что Северус, любивший сильную грозу сверх меры, вновь словно бы ощутил запах озона, наклонился и впился в рот Квотриуса страстным, сжигающим их обоих поцелуем. От Квотриуса удивительнейшим образом пахло послегрозовым воздухом.
Во время поцелуя Северус почувствовал, что брат его расслабил кольцо мышц и ловко проскользнул внутрь, в горячую, уже ждавшую его влажную, скользкую, податливую, манящую  глубину.
… Он совершал невозможное, доводя обоих до грани, но не давая так скоро эту грань переступить, продлевая изощрённое удовольствие.
Оба брата совершали плавные полукруги бёдрами, а потом Северус дошёл и до полных кругов. Брат бился под ним, словно в горячке, широко раскрывал рот, из которого не доносилось ни звука, только странные хрипы, что было так непохоже на обычно громко стонущего или кричащего Квотриуса.
А Северус, наоборот, и стонал, и кричал, словно бы против собственной воли, и выкрикивал долгое, как эхо:
– Кво-о-три-и-у-у-с!
И не зазорно вовсе было Северусу выкрикивать имя единственного своего за всю долгую жизнь возлюбленного. Теперь сердце его пело, и хотелось бегать нагишом по Сибелиуму и кричать на каждом перекрёстке:
– Я-а лю-у-блю-у-у те-э-бя-а, Кво-от-ри-и-у-у-ус!
И, кажется, он и вправду несколько раз прокричал эту фразу потому, что ответил ему предательски дрожащий от подступивших слёз наслаждения голос Квотриуса, непривычно сиплый и тихий:
– Я люб-лю те-бя, Се-э-ве-э-р-у-у-с-с!
Северус тут же наклонился и стал зацеловывать прекрасные глаза брата, высушивая их губами, проводя языком по еле различимым дорожкам на щеках, уходящих к вискам, а потом с силой пососав мочку уха Квотриуса, чтобы утешить его этой лаской, прикусил, заставив того забыть о слезах – так вот, что хрипело в груди Квотриуса, когда не мог он издать ни звука! Это были первые с раннего детства слёзы никогда не плачущего воина, потом легионера, потом всадника Квотриуса. Он не плакал даже, когда получил тяжёлую рану в пах, незащищённый лориком, рану от копья пикта, оружия с тупым, рвущим внутренности, каменным наконечником. Это было просто очень больно. Очень, но он не заплакал, а убил того Нелюдя, проткнув его насквозь тяжёлой спатой.
А теперь это были слёзы от невыносимого, удивительного в своей прелести вращения пениса высокорожденного брата, его превосходного орудия внутри, приносящего не боль, не смерть, но состояние, схожее с полётом человека – птицы Такого высокого, что люди и не видны вовсе, лишь городок Сибелиум весь, как на ладони и разноцветные четырёхугольники разных цветов и форм. Квотриус догадался, что так выглядят поля колонов. А ещё он видел золотистые леса, ещё с прозеленью, и леса эти простирались во все стороны до самого горизонта.
О, что это мелькает там, далеко на западе? Неужли Внутреннее море? Неужли он, Квотриус, взлетел так высоко? Как же было не расплакаться от такого зрелища и сводящего с ума сверления где-то в теле, постоянно задевающего простату при вращении их обоюдном с божественно прекрасным сейчас, таким молодым, страстным, источающим запах неведомых трав и цветов, Северусом.
Теперь же, освободившись от слёз, и младший брат добавил свои стоны, вскики и выкрикивания любимого имени, составив прекрасный дуэт Северусу.
Голоса их не были истошны или звероподобны, даже, когда они рычали от страсти, нет – они были похожи меж собой, безыскусны и искренни, в них не было ничего от грязной похоти разврата в термах или лупанарии, ибо были полны неизбывной, прежде всего, любовью и, конечно же, утроены были страстью, волнами попеременно, то приливно подкатывающей почти до самого края скалистого брега, то отходящей, давая передышку им обоим, чтобы были силы на продолжение любовного действа, словно бы в вечерний, прекрасный, отливающий всеми цветами заката, нежный отлив, обнажающий, одуряюще пахнущие морем, его естеством, водоросли и раковины..
Наконец, изнемогли оба брата от любовной лихорадки, и Северус взял в руку головку пениса брата, а сам ещё продолжал двигаться в нём без остановки, рука же его двигалась вместе с телом, и Квотриус излил семя себе на живот и грудь, а Северус в тот же миг кончил внутри брата и свалился без сил на ту сторону ложа, что ближе к стене опочивальни.
Квотриус, всё это время не давая ногам беспомощно повиснуть на щуплом брате, удерживал их прессом, не сдержавшись лишь в момент семяизвержения, отчего и упал Северус, словно серпом жены колона подкошенный.
Только сейчас, с уже завалившегося на бок Северуса, младший брат снял ноги и, отдыхая, с преогромным удовольствием вытянул их, давая волю мышцам живота. Но тяжесть в мышцах живота прошла почти мгновенно и незаметно – таким полным сил физических был Квотриус даже после долгого напряжения. Всё его тело приятно дрожало от уже отступающего оргазма, занёсшего его в Эмпиреи, так, что взлетел он над землёй, птице уподобясь, но оставаясь человеком.
Несколько минут, всего несколько долгих минут, таких приятных и лёгких, словно бы скинули с братьев невидимую, но очень ощутимую тяжесть, отдыхали они, лёжа на спине. Квотриус втирал в кожу семя, а Северус, внезапно повернувший голову и взглянувший на то, чем так сосредоточенно занят брат, успел найти несколько нерастёртых ещё капель, быстро повернулся лицом к Квотриусу и, шутливо пригрозив тому пальцем, слизнул капли ещё тёплой, несмотря на довольно ощутимую теперь потными телами прохладу в комнате, сладковато-солоноватой спермы.
Но одеваться братья не торопились – обсохнув от пота и продрогнув, бросились они снова в объятия друг к другу, торопясь с заново вспыхнувшей, но не такой томящей страстью, какую чувствовали оба до соития, а лёгкой, весёлой, целоваться и ласкать необласканные ещё тела – шеи, грудь, животы.
В этих действиях большую сноровку имел, как ни странно, ещё недавний девственник Северус, а не познавший женщину в шестнадцать лет Квотриус. Воображение Северуса – образованнейшего человека своего времени – века уже двадцать первого – было развито лучше, чем у хоть и начитанного, но в остальном необразованного Квотриуса.
Поэтому-то и знал Северус эрогенные места на теле мужском лучше Квотриуса, также часто ласкавшего, по-юношески, без прелюдии – сразу теребя пенис свой и мастурбируя. В этом заключалось отличие его простых, неискусных ласк пениса от зрелого уже в "своём" времени Северуса, которому нужно было возбудить себя для достижения оргазма
Квотриус и в этих ласках шёл на шаг позади старшего брата, сначала просто тая в его таких умелых ("И откуда? Неужели все маги знают об этих приятных местах с самого рождения?") руках, ведь его Северус не был ни с женщиной, ни с мужчиной, как он сам говорил, а Квотриус верит каждому слову своего брата, потом повторяя каждое движение за ним вслед, отчего Северус так соблазнительно говорил: "Ах-х!" или стонал, иногда даже взрыкивая от вожделения.
Заключением же их ласк был внезапный, самостоятельный, сделанный Квотриусом, но по образу сегодняшнего сотворённого Северусом перед варкой магического зелья, поцелуй в пупок, отчего произошло воистину неожиданное – Северус прижал изо всех сил голову Квотриуса к своему животу, поощряя того на повторный, более долгий поцелуй, который был незамедлительно свершён.
Квотриус по наитию добавил ещё от себя посасывание нежной плоти и под конец, когда Северус уже почти кричал, прикусывание нижнего края кожаного углубления. Северус отпустил руки, а сам выгнулся дугой, выкрикивая нараспев: "Я люблю тебя, мой Квотриус! Пуще жизни люблю!".
Потом в неистовстве страсти от одних только ласк высокородный брат перешёл на совсем непонятный Квотриусу язык с очень мягким, почти не произносимым "Р" и полным отсутствем "Ц". В остальном же язык был и мягок, и резок одновременно, в зависимости от интонации, с которой тщательно выговаривал слова Северус.
– Наверное, это родной язык Северуса. Странен мир, в котором не говорят на ромейском языке, – подумал Квотриус.
Самому ему, тогда, на кухне перед варкой магического зелья до крайности возбуждённому, хотя и кончившему минуту назад, но не смеющему в те мгновения и мечтать о большем, поцелуй в пупок показался хоть и странным, но возбуждающим, однако не до такой, казалось, неестественной степени.
Надо запомнить – это – любимое место Северуса на его теле, а вот мне больше нравится, когда он пощипывает, сосёт и прикусывает мои соски.
И Квотриус напомнил о себе самым непосредственным образом – положив оба напряжённых кулака Северуса себе на соски. Мол, вот они – для тебя одного – в полное пользование. Делай с ними, что тебе угодно.
Северус мгновенно пришёл в себя, а заодно и понял, где эрогенная зона у Квотриуса, начав теребить розовые, маленькие, напряжённые пуговки, прокатывать их между пальцами, пощипывать и вообще совершать всё то, о чём Квотриус и мечтать не смел, ведь у него не было привычки ласкать своё тело. Потом стал Северус, улёгшись на живот брата младшего, посасывать их, прикусывать и сводить с ума Квотриуса уже в который раз за эту ночь. Но у Северуса появилось желание отблагодарить брата за поданную идею, которая, воплотившись, поринесла им обоим столько наслаждения.
Пока Квотриус летал в видении пришедшем к нему от необычайного соития, Северус наблюдал грозу. И так ему была приятна её нескончаемость, грозы, которую вызвал он сам, как заклинатель дождя. Сверкали молнии и били в землю, невысоко над которой парил сам Северус, и он купался в освежающих горячее тело струях, и гром постоянно звучал в ушах потому, что молнии – прекрасные, ветвистые, сильные били в бескрайнее тёмное поле постоянно, озаряя его фрпагменты с полёгшей под дождём травой и цветами, небольшими кустиками.
Молнии приносили с собою грозовой озон – яд, но Северус, кажется, испивал его до дна, как привык это делать, но ему от этого яда становилось только всё легче дышать грозой, питаться её вспышками и громами, как невиданным, неведомым, неиспробованным ещё, недоступным ничему, кроме обоняния, лакомством.
И снова переплелись двое братьев в объятиях, и стал целый мир тесен им, так велика была сила их обоюдного чувства, любви разделённой, одной на двоих.
И пропели третьи петухи, знаменуя, что пора уже было встать, умыться и поесть, облачиться в доспехи, препоясаться мечами и помолиться перед Пенатами и Ларами за счастливое возвращение в дом.
Уже наступила пора попрощаться с Вероникой Гонорией, остающейся, как временная Госпожа дома, за главу семейства – своего сына – чародея и взойти на квадриги.
… К сожалению Вероники, ни разу ни словом, ни жестом не проявленному, высокородный сын и Господин дома связался с этим полукровкой – сыном сдохшей рабыни, ненавистной любимицы мужа – на протяжении двадцати двух лет! – лучших лет жизни самой Вероники – её расцвета, как женщины. Наверняка, наложница была колдуньей, решившей, чтобы уйти от гнева богов, сменить религию, имя даже сменив, дабы не нашли демоны Аида душу её,  всего лишь погрузившись в большом чане в воду с головой – подумаешь, подвиг!.. А вот теперь терзается она в своём христианском Посмертии за колдовство своё, ко супругу моему применив его, околдовав красотой кажущейся её самой и сына её – выблядка, коий оказался столь гнилым изнутри, что с братом – высокорожденным сыном моим! – ложе делит вот уже третью нощь.  Да и вряд ли в походе отойдёт бастард от сына моего драгоценного, вернувшего меня супругу моему, колдунью же изогнав восвояси. 
… Но, несмотря на столь долгое опоздание, неохотно разошлись братья, всё целуясь и не выпуская друг друга из объятий, столь крепких, что, казалось, никогда братья не насытятся близостью обоюдной.
… До трапезы торопливо одеваюсь в неизменные рубашку, сюртук и брюки, оставляя жилет, как совершенно ненужную в походе тряпку, в опочивальне. Наполняю до горлышка большую кожаную флягу кипячёной, хоть и затхлой, водой, из ведра, где осталось ещё с половину ёмкости.
Так, эту воду надо приказать рабам вылить и вымыть ведро, не то будет в опочивальне разить болотом. Со второй флягой, поменьше, спешу на кухню, где вливаю в неё худо-бедно настоявшийся Веритасерум, ну да же ещё ехать и ехать до этих х`васынскх`, вот и настоится получше.
Труба уже зовёт, мы с братом, страшно голодные и усталые одновременно, наскоро съедаем лишь немного хлебов, но я, разумеется, ем его всухомятку, не запивая такой соблазнительной, свежей, вкусно пахнущей, ключевой водой. Папенька, уже в сияющих новых латах и палудаментуме, о котором я читал в монастыре Святого Креста – вот, даже плащ в хронику попал! - подносит мне большой рог с вином из Галлии, из которого я, не морщась, отпиваю небольшой глоток. Видно, это обычай или закон такой ромейский для воинов, покидающих родной дом и уходящих в поход – не знаю, не читал.
Квотриус, зная, что губы мои касались рога, с удовольствием выпивает невкусное, кислое, зелёное вино, которое для младшего брата слаще мёда – ведь отпил его и Господин дома, что б меня Мордред побрал!
Папенька выглядит настолько внушительно, что поневоле думаешь о нём, как об "отце", да он ещё и со шлемом в руке, украшенном перьями лебедей – до привоза африканских страусовых перьев в Сибелиуме и даже в Вериуме никто не догадался – видно, слишком неприбыльно дело это и опасно.  "Отец" вызывает красивых рабынь лет по тридцать – тридцать пять с фирменными носами, впрочем, небольшими. У них в руках – чистая одежда и воинская обувь – кроваво-красная туника для Квотриуса и высокие кожаные ботинки со шнуровкой, на толстой подошве.
"Отец" опять недовольно смотрит на мою чистую, но многослойную, в его понимании, как у женщины, "варварскую" одежду. Ещё на руках у рабынь – алые короткие плащи – сагумы – с серебряными, отчищенными песком до блеска, фибулами.  Женщины с поклоном до земли отдают нам их. Квотриус делает рабыням полупоклон, и это рабыням! Верно, они его любимые сводные сёстры, и он таким образом выказывает своё почтение к более старшим его женщинам – полукровкам.
"Отец" призывает сильных рабов уэскх`ке, которые в опочивальнях помогут нам надеть лорики и поножи, пока что шлемов не одеваем – тяжёлые очень, но войлочные подшлемники вскоре облекут наши головы и шеи…
Послеоблачения в доспехи, которые не кажутся мне тяжёлыми, но я знаю, что это только пока, Малефиций внимательно осматривает амуницию сыновей.
– А что это за меч такой невиданный, о сын мой законный Северус?
"Отец" спрашивает меня, пристально глядя, как я достаю и снова убираю в кожаные ножны, проверяя, легко ли вынимается меч. Моя тонкая, изящная, трёхгранная рапира, скованная по всем правилам закалки дамасской стали простым, но исполнительным колоном с обычным мальчишкой – подмастерьем, да благословит их Мерлин всемогущий!
Ножны к рапире были сшиты рабынями по размерам, которые передал им вчера Квотриус во время отсутствия высокородного брата, как он и просил, расставаясь с младшим братом перед чуть не сведшим Квотриуса с ума длительностью неведомого путешествия в лес и… некую очень дальнюю, чужую библиотеку.
– Это рапира, о, высокородный патриций и доблестный полководец, удостоившийся золотой фибулы и палудаментума от самого Божественного Кесаря…
… Вдруг Квотриус поворачивает голову, и на шее его виден знак любви страстной, которые ромеи не ставят свободным людям на заметные места.
Кто посмел?.. А-а, Северус развлекается с братом-бастардом.
Но почему он отметил Квотриуса, как раба? Ладно, не время сейчас выяснять интимные подробности их похабных случек, тем более, что рабская отметина будет скрыта подшлемником, и никто из легионеров, которые и сами не покойной Нины – Нывгэ, как бишь их, а, аггелы, и слова сказать не посмеет…
… – Итак, да поклонимся и помолимся Пенатам и Ларам, дабы оберегли они дом Господина нашего Снепиуса Северуса Малефиция! – пророкотал голос "отца".
И вот мы трое, уходящие в поход на х`васынскх`, в земли восточные, до кочёвки ближайшей которых ехать не менее четырёх часов без перерыва, стоим в отцовской опочивальне.  Но добираться будем значительно дольше, ведь так и лошадей запалить можно, хоть и едут легионеры не на обычных колесницах, а на боевых квадригах. А ещё меня давно развлекал вопрос – что изображено на фреске в комнате Папеньки? Оказывается, я был прав в своих догадках – изображён Гименеус, Крылами Осеняющий Союз. Это я такой умный, что догадался об изображении бога Союза, он же такой страшный здесь, на стене. И как только Папенька спит спокойно, да не один, под изображением такой страхолюдины? Да, с художествами в этом доме явно плохо.
В дорогом, изукрашенном резьбой и инкрустацией золотыми пластинками с драгоценными камнями, раскрытом ковчежце стоят вырезанные очень древней, неловкой ещё рукой грубые истуканчики в подобиях туник и тог из настоящего шёлка, такого истлевшего, что вообще неясно, как они ещё держатся на божках с захватанными молящимися по обычаю головами, на которых было уже не различить лиц, да и были ли они вырезаны?…
Боевые квадриги давно уже стоят на главной дороге, повёрнуты их дышла и морды лошадей на восток, внутри каждой – по заждавшемуся военачальника легионеру с некстати задержавшимися сыновьями – любовниками ("Что б их души ламии… да ладно, не буду проклинать…").
Легионеры в полном вооружении, с пилумом*, двумя короткими метательными копьями, спатой** или гладиусом и большим четырёхугольным щитом за спиной. Всё, вроде, как всегда, все вооружены нормально – не пропили, значит в таверне, казённое оружие, и на том – слава Марсу – Воителю Грозному и покровителю воинов ромейских! Возничие на местах, и тоже при оружии.
… Я вспоминаю из прочитанных книг, что солдаты Божественного Кесаря попросту отбрасывают тяжёлый щит, если в нём засело варварское тяжёлое копьё с длинным, почти с два кубикуса*** длиной железным наконечником, но вражеские дротики и стрелы, попавшие в щит, обрубают, не стремясь так скоро остаться без него.
Возничие, тоже в доспехах, вооружёны пращами, луками и дротиками для метания в толпу, чтобы расступались наглые варвары перед благородными животными, не раня их, как это наблюдается в дикарских обычаях. А позади должен поехать обоз – тяжело гружёная запасами продовольствия телега, в которую впряжены быки, так те быстро уж никак не побегут, а не оставлять же обоз поодаль? Несколько лёгких колесниц в арьергарде – прикрывать продовольствие.
Вот и придётся добираться целый день, с двумя привалами – в полдень и ввечеру, а к ночи подойти к кочёвке на относительно безопасное расстояние – всё равно"отец" ночной дозор выставлять будет, да и встать на ночь лагерем, раскинув шатры, по обычаю пугая варваров заранее своей организованностью да многочисленностью.
– Да здравствут Император!
Дружный хор мужских голосов прозвучал и отозвался эхом от стоящих по всему Сибелиуму вдоль кирпичной дороги усадеб. Дороги, сейчас запруженной небольшой армией с настоящим обозом и авангардом. Первыми стояли три квадриги без воинов, в первой из которых дюжий возничий удерживал испугавшихся возгласа сотни голосов, коней, обеими руками натягивая поводья. Ну да ему не впервой удерживать здоровенных, откормленных жеребцов, ведь во время битвы кони бесятся значительно больше, а сдерживать их ярость надо только поводьями и длинным кнутом..
– Да здравствует Император!
Малефиций громогласно выкрикнул, выбрасывая правую руку вперёд и вверх, по древнему обычаяю ромеев ещё периода Сената.
– Идёмте, сыновья, мы поедем первыми, ибо должны показывать пример всем легионерам, и мы будем это делать.
"Отец", оказавшись в привычной ему среде, был неподражаем – он словно помолодел и постройнел.
Следом за Малефицием на свою квадригу взошёл, правда, не так изящно и легко, как последовавший за ним младший брат, Северус, и возница отпустил поводья почти полностью. Раскормленные, застоявшиеся в конюшне лошади, понеслись галопом.
Сначала долго ехали по кирпичной дороге, потом свернули на пустошь и поехали по лугам в объезд таких неприветливых для ромеев лесов.
Что на дороге, что, пуще того, на пустошах и лугах, трясло неимоверно, но лошади мчались дружной четвёркой вдаль от такого маленького городка Сибелиума у моста через большую реку Кладилус.
Взошло солнце и осветило колонну мчащихся во весь опор квадриг, бронзовые доспехи отозвались лучам светила пронзительными, ослепительными бликами, а на шлемах уже отражалась самая близкая, даровавшая Земле мирную жизнь, звезда.
Люди в доспехах и шлемах ехали супротив солнца, на восток, на войну…

_______________________________________________________

* Пилум – среднеевропейский вариант бесперового копья.
** Спата – большой рубящий меч, в отличие от более старинного оружия – гладиуса. Гладиус короче спаты, и значительно. Является не только рубящим, но и колющим оружием.
*** Около одного метра. Одни кубикус ("локоть") равен сорока четырём сантиметрам.

Глава 24

Квотриус отчаянно не понимал поведения Северуса – то он откровенно заигрывал с младшим братом на первом привале, на втором же, вечернем, хотя ещё не стемнело, но сумерки уже надвигались, явно сторонился ничтожного грязнокровки.
Путь от первого привала до второго был достаточно спокоен, только единожды, разумеется, около самого опасного места – леса, который они объезжали по тряской луговине на полном скаку, дабы миновать скорее, на них напали из-за деревьев меткие лучники какого-то варварского племени. Но квадриги неслись с такой скоростью, а солдаты защищены бронёй так хорошо, что на втором привале, рыская по округе в поисках воды, несколько затянувшихся, все только и обсуждали неловкость и недалёкость дикарей. Больше говорить пока было не о чем, и легионеры, уже подуставшие от тряской езды по бездорожью и стояния весь день на ногах, теперь ходили, разбившись на пятёрки и ища хоть какой-нибудь чистый источник, а лучше – реку.
Все уже забыли от усталости об утопленнике, только его близкие друзья ещё горевали потому, что пропало тело.
Это значило, что нельзя заключить привезённый обратно в Вериум, легионер был из тамошней казармы, прах мертвеца, собранный в его воинский плащ, чтобы упокоился бы он в специально заказанной родственниками из самого Лондиниума красивой погребальной урне. А уж коли прах не позволяет обычай возить с собой, кроме, как в походе, а не в мирной жизни, то на урны с заключённым в них прахом обычай не распространялся.
Вот почему эти солдаты, как раз составившие четвёрку, уже переговариваясь на тему: "А кто из нас был более достоин отвезти урну с прахом Сципиона Лагитуса Вегоруса в Лондиниум, а заодно и город, такой громадный, вновь посетить?", не обращали особого внимания на последнего в из пятёрке. А вот зря…
Пятым был этот странный наследник и, поговаривают, несмотря на свои ранние лета, уже Господин дома полководца Снепиуса, ничем, кроме, пожалуй, носа, да и то – более тонкого и изящного, чем у отца, не походящего на военачальника, да был он ещё и в штанах, и в необычного покроя тунике, облегавшей тело без единой складки, украшенной множеством мелких, тёмных, круглых фибул. Он был молчаливым, печальным, хилым и очень бледным молодым мужчиною с пустыми, страшными, словно бы, мёртвыми, чёрными, но не как у дикаря или полукровки какого, глазищами. А ещё его голову окутывали неромейские иссиня-чёрные, не подстриженные кружком волосы, волнистой, а местами кудрявой гривой спускавшиеся до плеч.
Оружие его и смешило, и, почему-то, вгоняло в ужас, граничащий с паническим, но приходил этот ужас не сразу, а постепенно. У этого щуплого молчуна был трёхгранный, тонкий и гибкий, как язык змеи, ещё длиннее, чем у варваров, меч – а уж куда длиннее-то! Он был подстать хиляку – много тоньше спаты легионеров, которая немного короче варварских мечей. Но орудуют солдаты  и спатами, и короткими гладиусами будь здоров, да помри скорее! А в левой руке у чёрного человека с бледным, как у ламии, лицом – обычная на вид полированная деревянная палочка – вот она-то и внушала ужас, хотя такой тонкой палочкой если только глаз дикарю выколоть, на большее-то её и не хватит. Игрушка, что ли? Но куда ему, этому Снепиусу Северусу, в его-то двадцать восемь – тридцать играть! Значит, оружие ещё одно, тоже невиданное.
Но, всё же, солдаты Кесаря держались тесной группкой, а наследник дома Снепиусов уверенно шёл в одиночестве, будто бы видя в сгущавшихся сумерках так же хорошо, как и при свете садившегося уже солнца.Он и был-то похож на рысь перед броском – такой же гибкий, такой же собранный, с мягкими кошачьими повадками, но не домашней, а дикой кошки, и, похоже, как кошка, видящий в темноте.
Он-то, этот Снепиус Северус Малефиций, а он сразу сказал, чтобы называли его только так, своим нечеловеческим зрением и нашёл невидимый солдатам источник, но, странное дело, рога у него не было, а вместо него висела на поясе вторая фляга, поменьше. Поэтому он просто посмотрел пустыми, холодными, замогильными глазами на легионеров, не обращаясь ни к кому лично, хоть они и назвали свои имена, и повелительным, властным голосом, таким, коему нет сил сопротивляться, сказал:
– Дай сигнал, что вода есть. И вы, вот вы, двое, ступайте за чаном – воды сейчас будет много, довольно и для умывания, и для питья, а вы можете идти сразу на привал.
И вот ещё что – ни один из вас четверых не побывает больше в Лондиниуме. Не бойтесь, это не значит, что в этом походе и вы умрёте, как товарищ ваш, но сражаясь.
Просто пути судеб ваших разойдутся вскоре после похода.
Снейп попросту заглянул в глаза одного из легионеров, а тот не сумел отвести взгляд, пока этот странный, очень хрупкий на вид мужчина не отпустил его, как-то приказав без слов, восвояси.
– Одним словом – сытый голодного не разумеет, это-то вам понятно?! – прикрикнул вдруг рассердившийся странный наследник такого правильного, отличного полководца, как Снепиус.
– Ступайте же все прочь, а я достану воду, – произнёс он неправильные, странные слова.
– Да есть ли сейчас вода? – скромно поинтересовался взявшийся за рог солдат.
– Сейчас увидишь, Фома неверующий, – непонятно выругался наследник Северус Малефиций Снепиус. – Только в обморок не падать, а то всё равно вода ключевая, подземная, в чувство быстро приведёт.
Он пробормотал какое-то полузнакомое слово, вроде "Отворись" или "Покажись", после легионеры и не упомнили точно, но одновременно со словом Снепиус Северус Малефиций сделал сложное движение деревяшкой. Из конца её, направленного вниз, выскочил и ударил в землю строго наведённый какой-то небесной, а, может, силой Аида, очень сильный порыв ветра, в этом солдаты могли бы поклясться даже самому Божественному Кесарю, допусти их кто к нему. Земля под этим сильным, но каким-то ненастоящим, как им всем потом показалось, ветром, расступилась и странный наследник – чародей, теперь в этом не было сомнения, отбежал десятка на два шагов, а вот солдаты замешкались, и их тут же окатило целым фонтаном ледяной воды, бьющим прямо откуда-то из-под земли.
Когда содаты, наконец-то, пришли в себя, они разбежались, кто куда, главное, подальше от этого невесть откуда взявшегося колдовским образом источника – да можно ли пить из него, не отравишься ли, не ядовита ли чародейская вода для кожи и плоти, не разъест ли, не покроются ли они лишаями?!
Трубач изумлённо смотрел на почти сухого – не то, что он и его парни, мокрые до нитки, наследника Снепиуса и не позавидовал своему военачальнику, имеющему в сыновьях, да ещё и законных, колдуна.
– А можно ли простым смертным пить эту воду? – спросил он, самый смелый и безбашенный из четверых.
Да и неподалёку шастающие солдаты подошли посмотреть на чудо – видели же, что никакого фонтана не было и вдруг стал.
– Вот, смотрите, я умываюсь этой водой – да, она холодней, чем из реки, зато не пахнет тиной и ряской. Вот, глядите – с моей кожей ничего не случилось. – говорил Снейп.
Но солдаты обступили его группкой, к ним подтягивались другие, более дальние пятёрки подходили поближе потому, что фонтан заискрился в последнем, ярко-красном луче уже зашедшего под горизонт солнца. Казалось, что это кровь, а не водица хлещет бурным потоком – кровь Гайи*.
Среди легионеров передавался такой ужасный слух о том, каким именно образом был получен источник подземной, не имеющей такого естественного выхода на поверхность, как родник или ключ, воды, несомненно, чародейской, магической, что в толпе солдат началось несанкционированное волнение.
Снейп почувствовал себя сейчас очень одиноко, посреди враждебно настроенных, вооружённых колющими не хуже его рапиры гладиусами и рубящими спатами, солдат Кесаря. Всё-таки он зря продемонстрировал этим недоумкам, о которых был большего мнения, своё особое искусство лозоходца. Вот только вместо обычной лозы была у него волшебная палочка, не только указывающая на ближайший и доступнейший пласт артезианских вод, но и с помощью заклинания открывающая этот источник.
Поэтому Северус решил сразу положить конец слухам, рассказав почти-что-правду:
– Да, я – Снепиус Северус Малефиций, – произнёс он без запинки, – чародей, маг. У меня в руках вол …
– Подожди, о высокорожденный брат мой Северус! – раздался взволнованный голос Квотриуса, тоже поспешившего со своей четвёркой к источнику, прежде невиданному, а, значит, сотворённому его возлюбленным братом. Он видел толпу, слышал взволнованные голоса солдат и понял, что не к добру всё сие.
– Не рассказывай недостойным невежам сим… всего сокровенного! Молю! Они же готовы растерзать тебя!
Квотриус локтями проделывал скорый путь сквозь толпу, и вот он уже встал рядом с почему-то обидевшимся на него братом, но сейчас он спасёт своего возлюбленного Северуса, и обида уйдёт. Главное – спасти жизнь высокорожденного брата! Да, всё же брата! И никакие времена их не…
Он вырвал из некрепко зажатой в не той, левой руке, волшебную палочку, а так как злости на весь этот проклятый мир, в котором теперь нельзя жить – ведь отвернулся от него брат старший! – было достаточно, он сделал те самые отточенные пассы, мастерским выполнением которых поразил Северуса ещё дома, ещё до… той, последней, самой прекрасной, ночи, произнося коротко, зло и отчётливо, направляя палочку на первых попавшихся под горячую руку к "раздаче":
– Crucio! Crucio! Crucio! Cru…
– Остановись, брат мой, прости, прости меня. Эти скоты тут ни при чём – это я, только я так решил! Между нами всё…
Квотриус, не обращая внимания ни на корчащихся жертв его ярости, ни на остальную гудящую в страхе и негодовании толпу легионеров, своим ртом залепил произносящие такие страшные и, главное, незаслуженные слова, губы Северуса; которыми тот улыбался ему, Квотриусу, ещё в полдень; которые, дразня беспомощного младшего брата, так соблазнительно обводил тонким, длинным пальцем, одним из тех, что были внутри Квотриуса ещё этой ночью, даря ему упоение и счастье…
… О, Северус, стоик мой – Северус, видно посчитал ты, что нас связывает плотская любовь и взаимное удовлетворение только, так на, смотри, Северус, до чего, до какой степени ярости довёл ты бедную душу мою, сердце и разум, сделав их разом жестокими, всего лишь сторонясь меня, не замечая. За долгий путь весь с самого полудня не обернулся ты и посмотреть на меня! А ведь ночью кричал ты о любви ко мне, Северус, вспомни, также, как и я кричал о чувстве ответном.
Зачем, зачем решил ты раньше времени, срока раньше, который – о, жестокое, неумолимое время! – всё равно ведь настанет – время разлуки нашей на век вечные – прервать любовь нашу, вспомни, разделённую, одну на двоих?!..
… Весь этот немой монолог мгновенно пролетел перед мысленным взором Северуса – не нужно было быть легиллиментом, чтобы прочитать всё это в отчаянно распахнутых и, наконец-то блестящих, как звёзды, а не матовых, глянцевито, равнодушно поблёскивающих что во тьме, что на свету, глазах возлюбленного брата – да, брата! – Квотриуса, единственного, любимого так, что и сказать не можно.
И Северус впервые за всю жизнь уступил не обязанностям, не долгу, ни желанию позлословить, а чувству, такому, как ему казалось раньше, и не бывающему, эфемерному.
Чувству, в которое он ни на кнат не верил раньше – любви.
Понял он, что не в силах отвернуться от возлюбленного, пока Квотриус рядом, разрубить проклятый Гордиев узел их неправильной, не должной бы и вспыхнуть, мужской любви между предком и потомком.
Квотриус тоже внезапно обессилел от откровения, осознания всей немеряной глубины той сладостной и затягивающей бездны чувства, что называется любовью, большей, чем та любовь, которую он чувствовал доселе, и во многом, нет, далеко не во всём, но с примесями плотской страсти и вожделения
Перед ними обоими одновременно – глаза в глаза – отворился источник любови истинной, связавшей их судьбы, их жизни, да всё, что имели они из тех ценностей, кои непреходящими зовут.
Но и страсть, и желание быть с любимым вместе никуда не исчезли с приходом этого осознания, просто видоизменились, отодвинулись вглубь, где им и место по праву и происхождению.
Северус подхватил падающую из пальцев Квотриуса волшебную палочку и прокричал куда-то в толпу:
– Finite incantatem!
Тут же раздались глухие стоны пострадавших, приходящих в себя и не потерявших рассудок только по причине его отсутствия, и громкие выкрики легионеров:
– Наш полководец! Снепиус скачет!
– Всем разойтись! – кричал на скаку полководец.
Малефиций нёсся на неосёдланной лошади, как маленький ураган, размахивая длинным бичом и оставляя на лицах попавшихся солдат долго потом незаживавшие рубцы, стремясь попадать именно по незащищённым сейчас головам в одних только подшлемниках – воины на привале снимали тяжёлые, к тому же практически полностью закрывающие нижнюю челюсть и не позволяющие нормально есть, шлемы, а не по закованным в панцири телам, тогда удар бичом не возымел бы должного воспитательного эффекта. Малефицию было не впервой разгонять солдатские волнения. Зачастую возникали они из-за несвоевременной выплаты денег, кои позволили бы молодцам разгуляться в городе. В остальном легионеры содержались на казённый счёт.
Он гарцевал так уверенно, словно сидел в профессиональном скаковом седле жокея, приближаясь поближе к фонтанирующему источнику. Толпа легионеров мгновенно пожухла, поникла, пряча головы, зажимая их руками и споренько расступилась, пропуская полководца вперёд.
– Что, давно в Лондиниуме не были, ребятки? – уверенно пророкотал Малефиций, сдерживая лошадь одной левой. – По чародеям да магам так соскучились, будто век целый их не видали? Что, есть такие, кои и не видывали вовсе? Дурачьё!
Ну да, сын мой законнорожденный и наследник Северус – великий чародей, а в руках его – жезл магический, коим вытворяет он чудеса всеразличные.
– Полководец Снепиус Малефиций, разреши слово вымолвить.
Вперёд вышел мужчина лет сорока – ровесник "настоящего" Северуса,  только не нынешнего, помолодевшей версии. Это был один из самых преданных полководцу опытных потомственных всадников, чистокровный ромей, но бедный патриций, из-за чего и пошёл Родине служить, Артиус Малестий Нерекциус.
– Позволяю. Тебе, Артиус Малестий, всегда доверял и буду доверять.
Снепиус ответствовал, вроде, как успокоившись с вида, но будучи ещё настороже. Лошадь под ним выписывала ногами круги и восьмёрки от возбуждения и неожиданного наездника. Ведь боевые кони привыкли к упряжи, но не к человеку на спине.
– Ты, верно, не знаешь, равно, как и я, что тут произошло в начале – об этом ведают лишь вот эти мокрые ребятушки, но не было на сём месте источника такой силы, чтобы бил он в небо, это я тебе правду говорю – сам видел, врать не стану.
А мы с моими-то четырьмя солдатиками недалече были и поспешили сюда, едва заметив струю воды, но к нашему приходу здесь уже пять пятёрок было, не считая тех, что с сыном твом, наследником Северусом, пошли.
И тут воскричал наследник твой, Господин дома Северус, что чародей он есть, и восхотел он что-то ещё проговорить про деревянное орудие, невиданное ни у одного мага, а много я их повидал и в Лондиниуме, и в своей родной Массалии**, что осталась лежать в руинах после прихода остготов, ну да не буду об этом, сам всё знаешь.
– Знаю, Артиус Малестий, ещё бы мне не знать, ведь после вестготы пришли в твой город мимо земли моей, пограбив её, но немного, слава милостивым богам. А вот Массалии досталось по-крупному. Ибо осаждали варвары, что те, что другие город сей, но, только взяв измором горожан и легионеров, сумели ворваться внутрь стен неприступных Массалии великолепной. Бывал я в ней не раз, но множество, и дивился я убранству площадей её и храмов великих богов милосердных и грозных.
Но продолжай об источнике сём, прошу.
– Благодарствую за истинный реквием по Массалии моей, но продолжу, ибо не о ней хотел я говорить с тобою.
И примчался тут, аки молния, Квотриус, второй сын твой – бастард, и стал ну… эта, целовать сына твоего наследника, да в очи его пристально так вглядываться, словно чуда или команды коей добиться хотел от сына твоего – чародея и наследника. Но перед тем, как лобызания братские расточать, выхватил сын твой Квотриус это орудие и как закричит, да с ненавистью такой, воистину необузданною и грозною на нескольких солдат Божественного Кесаря: "Распять!". Три раза прокричал, после его на полуслове наследник твой Северус законнорожденный заткнул, уж извини. А после сыновья твои поцеловались, а солдаты те, на которых палочкой этой Квотриус показал, заорали, да на землю стали падать и корчиться, словно бы от неимовер…
– Понял я всё, Артиус.
От такого известия ошалевший Малефиций даже забыл про обычаи вежливости, установившиеся между всадниками – называть друг друга двумя именами, и добавил тише, словно для себя одного:
– Это дела семейные. Что ж, вместо одного сына-чародея боги даровали мне двух.
И разве это плохо? – зачем-то совсем тихо добавил он, верно, обращаясь к своим невесёлым думам…
… Да и какому отцу понравится, что и второй его сын – хоть и бастард, но любимый, не в пример всем остальным многочисленным бастардам, коих наплодил я почти каждой рабыне своей, раз моя любимая Госпожа наложница Нывгэ – Нина не могла больше зачать, стал таким же загадочным и невероятно опасным магом, как и первый сын, законный, наследник и Господин дома.
Вот только не пришёлся Северус своей внешностью и одеянием мне по сердцу – странный он, да и повадки у него… те ещё.
Отчего не расстаётся он с одеждой невиданной, да ещё и с позорящими род Снепиусов штанами?
Отчего вдруг возлюбил его Квотриус, до того знавший только Карру одну, уродливую толстуху сию, с которой последние два года почти и не спал?А, может, не спал и вовсе, мастурбациями обходясь. Часто слышал я по ночам шаги его мимо опочивальни моей, а наутро рабы прибирали, подметая, пол в прихожей комнатке. Облюбовал он её, верно, для занятий своих мужских, телу младому столь необходимых.
Ведь не помышлял Квотриус о любви к мужчине – это ж ясно, да хотя бы, из совместного посещения терм мною с тогда ещё единственным сыном – чурался Квотриус всего зазорного, и мужеложества в том числе, аж голову красивую свою отворачивал, ежели кому вдруг приспичит делом этим заняться поблизости в бассейне с иноземными массажистами развратными, всегда готовыми.
Вон, даже заказанная специально для него красивая, возбуждающая порнография, и та лежала забытая, словно бы и нет её, покуда в доме не появился Северус, вдыхающий воздух через тлеющие белые трубочки какие-то, да сорящий остатками их в библиотеке и преводящий воздух в ней в дымовую завесу, как при пожаре, не приведи Юпитер-Громовержец могучий! Испускает изо рта Северус горькие, едкие испарения, кои – странное дело! – по нраву пришлись вдруг Квотриусу, сыну любимому, из тех неведомых колдовских штуковин, рассматривая подолгу и с явным удовольствием эту самую порнографию.
На что она ему, коли он сам мужеложец и совратил брата своего, хорошо хоть, что не родного, а всего лишь сводного.
Всего лишь! Мало, что ли, одного отца им на двоих, чтобы сметь совокупляться с такими криками, что даже рабы в каморах своих слышат! Вот послали боги позор дому Снепиусов! И за что?
А теперь оказывается, что совсем испортил старший брат младшего – ворожбу творить научил, ну куда годится сие?
Выпороть обоих хорошо было бы за дурость и разврат, что в доме учиняют, так ведь нет, дёрнули меня демоны передать Господство над домом этому развратнику и чародею! Теперь ведь и не накажешь, как подобает отцу сына воспитывать – через задницу мозги вправлять, побивая её нещадно…
… Толпа, пошумев, разошлась – все пошли на привал в ожидании, когда кто-то самый смелый, а надо бы парочку, не подойдёт к колдовскому, словно бы и ненастоящему, но со вполне настоящей, ледяной, даже сладчащей водою, как почувствовали на себе окаченные ею легионеры, фонтану. Он всё с такой же силой бил из подземного источника некоего, а нужно набраться решимости по-настоящему, подставив пригоршни, попробовать на вкус странную воду.
Первым вызвался ходящий в чьём-то плаще, без одежды и лат, чтобы те просыхали, трубач, так и не протрубивший в рог, а протрубили тем временем за него, и сделал это сам Квотриус, когда увидел, как, словно стадо тупых баранов, избивает бичом легионеров, здоровых, наетых мужиков его отец, воистину великий полководец.
Квотриус и хотел пойти вторым, но его удержал внезапно сам подошедший, взявшийся, кажется, из воздуха, как он умеет это делать, Северус, сказав:
– К тебе, о Квотриус мой драгоценный, любимый больше, нежели радость жизни моей,  показавшему чародейство своё, а, значит, тоже магу, бывшие собратья по оружию и славным былым походам теперь будут относиться по-иному, не так, как прежде. И не стоит больше сегодня тебе, любовь моя, привлекать излишнее внимание к себе, ибо толпа вся видела и могла бы сообразить, что чародеев двое, а волшебное оружие у нас одно.
Теперь те трое, окончательно пришедшие в себя солдаты, к которым применено было тобою, прекрасноликий, звездоокий мой, Распятие – мука презлейшая – могут подстеречь тебя, о Квотриус, когда будешь один ты и учинить над тобою, только с гладиусом и пуго, но одним против троих, жестокую шутку некую.
– Что же посметь могут соделать солдаты простые супротив всадника потомственного, о Северус, говорящий обо мне, недостойном полукровке, слова таковые, от коих сердце бьётся чаще и дыхание останавливается?
– На большее, чем простое избиение они не пойдут – всё-таки, Квотриус, ты – сын их полководца, но избить могут сильно и без следов, синяков там всяких, царапин и прочей ерунды, просто отбив почки или сломав пару рёбер, а потом не докажешь ты, что напали на тебя здоровяки те.
Скажут они, что не ведают ничего, а сам ты с обрыва в овраг свалился и покалечился. Ведь бритты они, попросту дикари, почти как и те, кого идут воевать, убивать и насиловать, ну и грабить, разумеется.
Тем временем нашёлся и второй доброволец, вода была признана ими изумительной, и они принесли чан на привал, постепенно превращающийся в лагерь – ведь куда ехать впотьмах, да на ночь глядя? Ничего, завтра наверстают – поднимутся пораньше и ещё до полудня будут у ближайшей кочёвки гвасинг.
Первым поставили шатёр для полководца, затем Квотриус, глядя пристально на брата всё ещё сияющими глазами, спросил с замиранием:
– Северус, высокородный патриций и брат мой, не соблаговолишь ли переночевать в одном шатре со мною, братом – бастардом твоим? Не… побрезгуешь ли? Или прикажешь тебе шатёр иной поставить, и предпочтёшь ты ночевать с кем-нибудь из всадников – ромеев, нежели со мною, полукровкою?
– Что за глупые вопросы ты задаёшь, брат мой возлюбленный Квотриус, звезда моя нездешняя? Северус ответил нарочито громко, чтобы слышал и Папенька, и солдаты, бывшие поблизости и продолжил на едином дыхании.
– Как делили мы ложе в доме нашем, так разделим его и здесь.
– Бесстыдный сын мой Северус, как можешь вслух ты такое говорить, да так громко?! – не выдержал Папенька.
Он был особенно зол сегодня на Северуса, наследника и законнорожденного сына своего за открытие чародейских умений у Квотриуса, сына любимого. Но Северус направил на негодующего "отца" волшебную палочку, злобно глянув на него исподлобья сверлящим взглядом, ненавидящим сейчас всех и вся, кто посмеет вмешаться в его решение быть с Квотриусом и в походе.
Малефиций же срочно пошёл узнавать, скоро ли бараны будут прожарены и сколько шатров ещё осталось разбить для солдат, да как там обоз – пришёл ли, а, да пришёл, не много ли едят сегодня его легионеры, чтобы оставили еды и на завтра, а потом награбленными овцами гвасинг питаться будут…
В общем, занялся хозяйственными хлопотами, чтобы скорее забылось ему собственное унижение перед развратным наследником – чародеем.
Северус был физически вымотан путешествием до предела, стоя весь день на ногах в тряской квадриге, нёсшейся по бездорожью. Но, прощённый братом неведомо за какую вину и вновь приближенный к Северусу, практически спасший его Квотриус горел желанием скорее оттрапезничать и заняться прельщающей его любовью с братом, о чём ему и заявил со всей прямотой и открытостью. Он так и глядел на высокорожденного брата – с нескрываемым вожделением.
Тогда Северус, шумно вздохнув, сказал, что пойдёт в шатёр и поспит, покуда не придёт сытый брат. Квотриус не понял, из-за чего брат старший так безрадостно встретил его желание и решил даже не есть.
– Как же ты будешь любить меня, если не поешь и на найдёшь сил в пище? – действительно изумился Квотриус.
– Стоикам, звезда моя, Квотриус, – горько усмехнулся старший брат, – не стоит есть на ночь, даже если будет она полна любви.
Сон много более подкрепляет мои силы, нежели хлеб, да и не спали мы с тобой две ночи напролёт, а тяжело даётся мне сие, ибо дни мои насыщенны едва ли не более, чем ночи наши любовью разделённой, одной на двоих, прекрасной, всепоглощающей, всеробъемлющей, но… утомительной для тела весьма.
Заботами и делами всеразличными наполнены дни мои, а не любовью, конечно, – поспешно добавил Снейп, видя, как округлились глаза брата.
– Не изволь беспокоиться, возлюбленный мой брат, – шутливо поклонился Северус, –не имею я привычки изменять тебе днём с какой-нибудь прекрасной патрицианкой, буде найдётся такая в Сибелиуме, создавая ей хвост.***
– Признаться, думал я не о женщине, с которой ты мог бы мне изменить. Зачем вводить столичные нравы развратного Лондиниума в скромный город наш? Для… сего есть термы и лупанарий, коий, наверное, не обошёл ты вниманием – отец говорит, там есть очень, как бы это сказать, а, он называет их… нет, не скажу, ибо стыдлив. В общем, там умелые и даже красивые путаны.
– Разумеется, братик, не бывал я в нём. Там не место стоикам, да и любящим, к тому же, мужчину.
Северус заметил язвительно, действительно оскорблённый предположением брата, таким нелепым, злым и… простым. Действительно, Квотриус думал, что Северус пребывает в городе, развлекаясь и наслаждаясь всеми представленными в Сибелиуме благами ромейской цивилизации.
– Прости, о, молю – прости, брат мой. Не имел и в помыслах я оскорбить тебя, поверь, умоляю – прости.
– Прощён ты, но знай – не настолько развратен я, как ты обо мне подумал, – холодно ответил старший брат. – Уж если кого люблю я, то не побегу изменять возлюбленному своему с путанами бесстыжими.
Да и не до женщин мне, ибо глубоко противна мне даже мысль о совокуплении с девицей ли, женщиной ли.
– Просто я стал законченным геем с тобой, братишка. По нраву мне неправильная любовь, которой мы предаёмся, и ночь без тебя не ночь для меня, но мука тяжелейшая. Как было это однажды, после дождя того, под которым я старался искупаться, но и тогда пришёл ты, несмотря на запрет мой. А как же я был рад, что ты нарушил его! Зато после ласками своими бесстыжими – и как только… такое мне в голову приходит! – распалил я тебя так, что и сознания ты лишился, – подумал Северус.
Но его эмоциональная исповедь перед самим собой были проигнорированы явно желавшим поговорить Квотриусом. И слова брата пролились бальзамом на измученное за сегодняшний день сердце Снейпа и смягчили думы его.
– Не думаю я, брат мой возлюбленный Северус, что любовь развратна наша. Сие же не просто дань похоти и вожделению, а единение, причём полное, слияние двух тел в экстазе, сердец, душ, уносящихся в небеса от неземного блаженства, которое мы дарим друг другу, даже разумов соединение.
Нет, действительно, – оживился задумчивый доселе Квотриус, мечтательно смотревший на брата, – ведь и я теперь больше думаю о времени, нам оставшемся, дабы любить друг друга, а ещё хотел бы я сложить стихи в честь твою, о Северус, солнце моё, но, к сожалению и стыду своему не научен я правилам стихосложения.
Вообще ничему не научен, – горько добавил он, – только читать и писать сам научился, да привёз как-то в дом отец наш толмача египетского, зачем – не ведаю, ведь было мне от силы лет девять-десять, и научил меня толмач тот читать по-египетски символы сложные, да понимать иерархию их богов…
– Так ты можешь читать те папирусы, которые я с любовью держал в руках, рассматривая лишь изображения на них? Они весьма прекрасны, но сложны для понимания, ибо знаю я, что египтяне и в рисунки свои закладывали мудрость символов, а в нашем вре… в общем, у нас египетские письмена, названные иероглифами, научились читать сравнительно недавно – около ста пятидесяти лет тому, да и то лишь потому, что чародей один франкский занялся ими.
Вот магией своей он и проник в суть их значений, доселе неведомых человечеству со времён сих. Со временем погибли или скончались все те, кои знали ключ к пониманию иероглифов, – оживился в свою очередь Северус.
Теперь он глубоко сожалел, что не узнал, зачем в библиотеке папирусы, если их никто, вроде бы, в доме прочесть не может, а у Квотриуса, у родного Квотриуса, в чьих глазах отныне поселился звёздный свет, спросить не догадался, полагая его недалёким и не умевшим читать их.
– Да, и как же ты сам, без помощи взрослых, научился читать? А писать как ты нучился самостоятельно?
– Там к трапезе зовут, о брат мой возлюбленный. Так что поспешу я. Так не пойдёшь ли со мной или принести тебе сюда немного мяса и хлеба?
– Нет, Квотриус, не голоден я, а раз ты предпочитаешь хлеб насущный беседе духовной, в
кои-то веки меж нами состоявшейся, но желаешь превать её на полуслове, что ж, иди. Я тебя не удерживаю.
Северус сказал эти горькие слова глухо, опечалившись и расстроившись, прерванный на полуслове какой-то там едой, не оборачиваясь и заходя в шатёр – маленький, грязный, держашийся на столбе – простой толстой палке и наружных верёвках, натянутых на колышки.
Войдя, Снейп в изнеможении опустился на покрывало и накрылся вонючей шкурой. Проваливаясь в сон, он решил, что ни за что не разденется в такой грязи, и что Квотриус сам, своими силами уймёт своё желание, без его, Сева, в этом участии, ну разве что совсем небольшом, да и то, если Квотриусу удастся разбудить его…
… И вновь пришёл сон:
Хогвартс, родные комнаты, вот я брожу по ним, ёжась от сырости и продирающего до костей холода, удивляясь, как вообще можно жить в подземелье, не видя ни солнечных лучей, ни живого ветра, ни синих туч и дождей, ни такого редкого, но снега.
Хожу, не как хозяин, а как гость…
Вдруг – каменный мешок – тюрьма и воспоминания о нашей любви с Квотриусом – самое светлое, что было, да, уже было и закончилось, в жизни моей, словно высасывает кто-то, а, скорее, что-то, из головы, выматывает душу, изводя её непрошеными слезами, опять холод – Азкабан, Дементоры…
– Не-э-э-т! – кричит Северус в отчаянии и… проваливается в кошмарный сон опять.
… Люпин, неведомо как оказавшийся в моей камере с ещё двумя оборотнями, все они безмятежно спят вповалку, и сам Ремус с ними.
По коридору идёт кто-то живой, наверное, охранник…
Кто-то знакомый – да это же голый, двадцатилетний на вид, Поттер! Вот чудо-то – пришёл, значит, поглумиться над ненавистным профессором, спасавшим его разум во время Последней Битвы от атаки Тёмного Лорда. Экий молодец, что голым пришёл – дай-ка я тебя разгляжу получше…
– О, да Вы красавчик, Поттер!..
– Я люблю тебя, Северус, ты знаешь. Прости, что не сумел сразу избавить тебя от этой злой участи, но вот я пришёл, и со мной охранник. Сейчас он освободит всех вас, невинно осуждённых бывшим министром магии.
Северус, да Северус же! Почему ты… так смотришь на меня?! Не прощаешь?
Как же мне без тебя жить?!..
– Прощаю… Гарри. Да и как мне-то без тебя? Я тебя…
… Снейп просыпается от того, что кто-то трясёт его за плечо, почему-то без этой идиотской, врезающейся даже через несколько слоёв одежды в тонкую кожу, лямки, соединяющей переднюю и заднюю части лорика.
– Кто здесь? Lumos!
А-а, это Квотриус, беспечно напевающий что-то, какую-то простенькую мелодию и говорящий спокойно:
– Ты кричал во сне, Северус. Я подумал, это потому, что ты заснул в доспехах, а ночью тело долно дышать, отдыхая от их тяжести, вот и приснился тебе, верно, невесть какой ужас. Да проснись же, Северус!
Северус гасит волшебный огонёк и помогает, сев, разоблачиться до сюртука и, снова с обегчением вздохнув, заваливается на смятое покрывало, но теперь ему холодно, он поворачивается к брату, тоже разоблачившемуся до туники и собирающемуся снимать и её – зачем?..
… Ведь ночью надо спать.
Я заваливаю набок не сопротивляющегося, а поддающегося мне Квотриуса, обнимаю его через так и не снятую тунику, пропахшую потом, прижимаю к себе, вернее, сам вжимаюсь в его горячее тело, а руки действуют сами по себе – залезают под тунику, резко приподнимают её, дотрагиваются до таких нежных и чувствительных, маленьких сосков брата и начинают их ласкать.
Квотриус старается сдержать стон, но тщетно, он стонет протяжно и мелодично, будто напевает какую-то, верно, ту, простенькую, незатейливую мелодию, что пел вначале, но не допел и теперь вот делает это.
Нет, это не стон, стонут вот так, и я сам застонал, от того, что Квотриус нащупал выпуклость на моих брюках и расстёгивает их…
Потом что-то невыразимо прекрасное, какое-то голубое, ясное, как летнее жаркое небо, свечение перед сомкнутыми веками, и разноцветные всполохи перед глазами и чувство, что мой член погружен во что-то узкое и горячее…
О-о, яркая вспышка, чувство долгого полёта без приземления, бесконечного, невыразимого в своей непрекращаемости…
Вдруг долгий крик брата: "Се-э-ве-э-ру-у-ус-с! Я лю-у-блю-у те-э-бя-а-а!"
Почти просыпаюсь и тоже шёпчу на ухо: "Я тоже тебя-а… " внезапно раскричавшемуся брату… Отчего?..
А-а, после всего этого, встревожившего душу и плоть, закончившегося влагой в этой удивительно горячей бездне.
Глубокий сон без сновидений до глухого, сентябрьского, теперь я уже знаю это, рассвета, холодного, мокрого, как…
Как мой член в лужице холодного уже семени, вытекшего из зада спящего и улыбающегося во сне Квотриуса.
Так, к своим изумлению и стыду, я обнаружил, что всё… то, после просыпания было вовсе не сном, что, практически спящий, я соблазнил и овладел братом, но, к счастью, по его желанию тоже.
Но этот сумасшедший сон… Почему я увидел… такого Поттера – нагого, влюблённого, а ведь и в темноте любовью искрились его зелёные, как у редкого котёнка, почему-то… такие любимые глаза.
Да, во сне я любил Поттера, а наяву, вернее, в полусне, овладел Квотриусом. Горячечный бред какой-то…
… Квотриус проснулся минутой позже и тут же одёрнул тунику – при свете начинающегося дня, ещё неясном и тусклом, он не хотел показывать наготы своей брату потому, что был воспитан в исконно ромейских традициях.
Они отводили любви время после укладывания на ложе и до вторых петухов, не более, то есть непроглядную темноту, изредка освещаемую месяцем. В полную же луну и несколько дней до и после полнолуния ромеи не предавались соитиям, если Луна была видна, считая, что это грех перед богиней Селеной, и вообще слишком светло для любовных игрищ. Ночи и дни посвящены были Селене – в храмах приносились в жертву белые голуби, агнцы – альбиносы, светлые ткани – шелка и сукно.
Северус был начитан об этих негласных римских обычаях, но не поддеть брата было, право же, свыше его сил.
– Что ж ты, возлюбленный мой, так чтишь отцовские законы, что и попку братику своему показывать больше не хочешь?
Он специально заговорил заговорщическим тоном на народной латыни, чтобы ещё больше смутить и без того сконфуженного Квотриуса.
Тот мысленно клял себя за неосторожность, за то, что после их одновременного окончания любовной игры он сразу провалился в сон, умаянный происшествиями дня – нервотрёпками, которые учинил ему возлюбленный брат дважды, да и, конечно, самой тряской дорогой.
Так далеко от дома, почти на полный итер педестре, Квотриус никогда не бывал. Ещё и поэтому он чувствовал себя более неловко, чем дома, отчего сильно смутился сказанному высокорожденным братом, но ответил:
– Был сегодня ты необычайно медлителен и нежен, брат мой возлюбленный. И прошу – не смейся над глупым полукровкой, забывшим сокрыть тело своё после ночи любви.
Устал я тогда, под конец, брат мой Северус, а ты всё не брался рукой за естество моё, так что не мог я … – добавил он, не договорив.
А произнёс он фразу эту так обречённо, будто бы и вправду совершив не то что грех, а настоящее злодеяние.
Вдруг увидел он глаза брата своего, весёлые, искрящиеся добрым смехом, вот улыбка уже коснулась краешков его губ, вот стала она шире и, наконец, вот она, адресованная брату – не оскорбительная, но открытая, располагающая к себе, добрая, примирительная, всепоглощающая.
– Я же вообще думал, брат мой, что овладеваю тобою лишь во сне.
По крайней мере, мне казалось, что я спал тогда и спал один, а не с тобой.
Северус сообщил это Квотриусу, уже смеясь открыто лёгким, никогда не слышанным ни Квотриусом, ни вообще никем ни в веке пятом, ни в двадцать первом, звенящим от счастья смехом.
Почему-то Северус именно сейчас, после принятого вчера вечером решения быть с Квотриусом до конца либо их любви, либо пребывания в этой эпохе, и после ночи, проведённой как бы во сне, а на самом деле, занимаясь любовью с братом. И он, Сев, по дури не давал тому кончить. Но Северус Снейп был впервые по-настоящему счастлив, полностью позабыв о первом сновидении.
Казалось бы, не было особых предпосылок для такого сверкающего, ослепительного счастья, которое, наконец-то, пришло и в жизнь графа Снейп, Северуса Ориуса, но вот же, оно было в его объятиях сейчас, у него на плече, плачущее, как дитя, от неловкости, из-за глупых римских обычаев, и было даже имя у этого счастья – Квотриус, звезда нездешняя, изливающая искряшиеся звёздным блеском слёзы.
Снепиус Квотриус Малефиций, будущий основатель рода магов патрициев Снепиусов – лордов Снепов – графов Снейпов, последний из которых спал с основателем – пока ещё по самую макушку влюблённым в своего дальнего родича, даже не влюблённым, нет, больше – любящим, не помышляющем ни о какой женитьбе и детях.
Хотя всего раз, но уже посетили Квотриуса мысли о будущей своей жизни без Северуса, жизни ради того, чтобы… там, в прекрасном далёко родился его возлюбленный, чтобы и тот женился бы на богатой, красивой волшебнице – патрицианке и продолжил род далее, дабы не прерывался он в веках.
Северус же, напротив, окончательно и бесповоротно решил, что если и суждено ему будет иметь партнёра в жизни, то этим магом будет мужчина, ведь почти не знал он обращения с женщинами – только с профессорами Хогвартса и дамами в свете. Обычные, галантные отношения, не выходившие никогда за рамки строгих приличий. Лишь раз… Но не будем об этом сейчас… После столь сильно любящего его Квотриуса профессор вряд ли захочет узнать дам поближе.
Заиграл рог, давая сигнал всем собраться для оправки по команде в неподалёку находившийся овраг, так что не пришлось рыть яму для этого дела и полуобглоданных бараньих костей, как делали римляне на каждой ночёвке, в отличие от варваров предпочитая чистоту не только в домах своих, но и в походе потому, как знали, что от вони экскрементов и мусора заводится и поселяется в людях лихорадка злая, могущая и легионы без оружия подкосить так, что встанут в итоге немногие.
Затем следовал поход двоих солдат за водой, остальные же не набрасывались неумытыми и не умывшими рук своих на остатки вчерашней трапезы, аккуратно сложенные в особом, предназначавшемся для этого совсем маленьком шатре, а терпеливо ждали воды.
Но терпение солдат закончилось, когда вода была принесена, и все помылись и напились вдосталь – все хотели жрать, как стая волков зимой. Очень давно не евшая стая, хоть и ели вечером, но спали, отчего-то, непривычно долго. Раз трубач не подаёт сигнала побудки, значит, можно спать спокойно, кто в одиночестве, а кто и попарно, не давая друг другу спать после трапезы и короткого сна.
Самым голодным в лагере, как ни странно показалось бы солдатам, которые считали, как и все магглы, что маг может наколдовать себе сколько и каких угодно яств, был Северус, хоть и подремавший, причём достаточно глубоко, во время занятия любовью с братом, а после, так и вовсе хорошо поспавший часов около четырёх. Вчера быстро закончили трапезничать и разошлись спать, чтобы завтра встать пораньше, ещё затемно.
Проснувшийся рано полководец, выглянув из шатра, чтобы повелеть дать сигнал к побудке, увидел лишь проливной дождь и легионеров – дозорных, нагло спящих под кустами, накрывшись плотными, но уже насквозь промокшими сагумами
– Напились жгучей воды для сугреву, вот и дрыхнут. Но ничего, им за это станется, и серьёзно. Они ещё пожалеют, что позволили себе расслабиться на боевом дежурстве, – подумал военачальник.
Он решил попусту не будить войско – всё равно под таким дождём выступать в поход не следовало – уж больно похожими на грозовые были тучи.
Когда сумерки стали реже, стало видно, что дождь почти прекратился, слава Юпитеру, не перейдя в грозу, напугавшую бы всех в лагере так, что пришлось бы потерять ещё один день, просто приводя войско в боеспособную форму, что было крайне нежелательно – запасы продовольствия в виде лепёшек и вчерашних объедков подошли к концу.
Малефиций хоть и сам боялся гроз, но не раз, несмотря на все замечательные предсказания авгуров, под них попадал с легионом или более солдат. Поэтому он знал, какое впечатление грозы производят на легионеров, среди которых только некоторые всадники и совсем редко – простые, начинающие легионеры были чистокровными ромеями, а все остальные – полукровками или и того хуже – вольноотпущенниками – бриттами.
Теперь с неба падала мелкая изморось, которая будет сопровождать их на всём дальнейшем пути – ведь ехать осталось недолго, если не возникнут какие-нибудь препятствия, как-то нападение гвасинг на колесницах – это ведь будут уже их земли. По его карте квадриги должны были въехать на территорию, нагло занимаемую неподданными Божественному Цезарю, народцем гвасинг. А территория, нанесённая на пергамент по показаниям вездесущих бриттов – лазутчиков, была очень большой.
– Надобно обложить данью, как можно боле родов и племён варваров, ежели они не слишком разобщены на местности. Ну не гоняться же попусту за неизвестно, где кочующими гвасинг, – решил Малефиций.
Спавшие на посту и застуканные солдаты были очень строго наказаны – им запрещено было брать в первом бою трофеи любого рода – рабами ли, мехами ли, что были у варваров, часто охотившихся, во множестве, или тяжёлыми серебряными украшениями дикарей, пойдущими, конечно, на переплавку – не самим же носить такое уродство. Даже самые старые путаны – уродины в лупанариях не возьмут такого безобразия в качестве платы – всем нужны звонкие монеты, а их можно получить как раз за слиток серебра, желательно, побольше, как можно больше, что б парочка рабов несла его к меняле. За неимением рабов можно и самому отнести на закорках. Главное – что б не обворовали по дороге. Ну да утром же к меняле ходить надобно, когда лихие люди отсыпаются после ночных злодеяний своих.
Слух о громком вечернем высказывании Северуса ещё вчера, до отхода ко сну, разлетелся по лагерю, как это и случается со сплетнями, хоть и коллектив мужской подобрался, но все оказались охочи до разговорчиков о кровосмесительной связи братьев по отцу. Наконец, полководец и его сыновья – чародеи и любовники, взошли на квадриги.
Фасио – пучок конских волос на толстом древке, украшенном изображением орла с распростётыми гордо крыльями, покровителя Рима и круглой пластиной со свастикой – знаком Солнца, укреплённый вместо не принятого у ромеев знамени, на квадриге полководца, развевался под непрекращающимся мелким дождём и пронизывающим ветром, и все вновь устремились на восток. Постепенно приближались земли восточные – земли варварского народца гвасинг…
_______________________________________
* Олицетворение заимствованной у греков, как и многие другие божества, богини Земли Геи  в латинском произношении.
** Современный Марсель – город, основанный ещё древними греками.
*** В разгульные и развратные века императорского правления в Римском государстве матроны хвастались друг перед другом "хвостами", то есть чередой любовников.

Глава 26

Министр магии назначил личную встречу первому, самому "вкусному" и очаровательному снаружи члену Попечительского Совета – скользкому и продажному лорду Малфою, на которую тот явился минута в минуту, даже для щегольства не припоздав. А ходили слухи, что лорд Малфой всегда опаздывает минут на десять, чтобы уважали больше.
Встреча проходила успешно, была оговорена некоторая, разумеется, значительная сумма наличными, из рук в руки, за сотрудничество, а также дополнительно – за помощь и склонение ещё двоих господ Попечителей к смещению с поста нынешнего Директора школы волшебства и магии "Хогвартс" Альбуса Дамблдора. Их лорд Малфой великодушно взял на "поруки", уверяя господина министра, что всё пройдёт более, чем гладко и без излишних нотаций – они хоть сейчас готовы. Но нужно же хотя бы самое небольшое – о, совсем небольшое денежное вознаграждение обоим.
Однако к концу беседы, ведущейся продуманно, как шахматная игра, по замысленным и разученным ранее заготовкам с небольшим добавлением необходимой свободной импровизации в строго ограниченных обеими договаривающимися сторонами пределах, Скримджер пустил хорька в курятник.
– Не будете ли Вы столь любезны, лорд Люциус (договаривающиеся стороны уже перешли на имена), пользуясь своими связями в высшем обществе чистокровных магических семейств Британии, к которому я, увы, не имею доступа, разузнать местопребывание находящегося в ро… Простите, оговорился случайно, так вот, я имел в виду местопребывание уважаемого сиятельного графа Северуса Снейпа.
– Так, говорите, он в ро… Ой, простите, я имел в виду, что сия персона зачем-то понадобилась пред Ваши светлые очи, господин министр? – откровенно глумился Люциус.
Вы знаете, у меня что-то совсем отпала охота расспрашивать о нём среди моих действительно многочисленных, как Вы, господин министр, верно заметили, знакомых, да и просто родственников.
Вы ведь осведомлены, наверное, по крайней мере, осмелюсь предположить, что ситуация такова, о родстве семейства лордов Малфоев в той или иной степени практически со всеми… открытыми чистокровными магическими фамилиями.
За столько-то веков… Сами понимаете.
– Простите, сэр, но это была чистой воды оговорка, поверьте, и… я не знаю, что означает "открытые" фамилии. Значит, есть и закрытые?
– Насчёт оговорки, да ещё и такой редкой её разновидности, как "оговорки чистой воды" я, право, теперь не знаю, что и подумать. Но вода никогда не бывает случайностью – в природе ли, в организме – всегда у неё есть источник, так что, я всё же не стану наводить справок о крёстном, как Вы, наверное, знаете, моего сына и наследника Драко, всё, ах, никак не могущего произвести на свет очередного будущего лорда Малфоя – видно, сын не торопится сделать меня счастливым, в меру добрым и уж точно очень придирчивым, требовательным, но справедливым дедушкой…
А, да что я всё о себе, да о себе.
Что же касается закрытых семейств, то да, они существуют в магической Британии – у них принято не заводить браков с британскими волшебницами, но только с иностранками. Поэтому для британских магов эти фамилии, да что далеко ходить, те же графы Снейп – уже три века, нет, вот уже четвёртый пошёл, как закрытая фамилия, так вот, для британского бомонда это – закрытые семьи.
Но что-то я совсем заговорился, а у Вас же, господин министр, наверняка, неотложные дела государственной важности, а я болтаю, как на рауте.
Позвольте попрощаться.
– А как же закрытая семья графов Снейп? Вы ничего не расскажете мне о ней? – будто наивчинка какая, спросил министр.
– Могу сказать лишь одно – от каких бы родителей, а Вы сами понимаете, что речь идёт о матерях – иностранках, и никогда – об отце, ни происходил наследник графского титула, а сейчас это мой драгоценный и возлюбленный паче чаяния кум сэр Северус Ориус Снейп, он по традиции, уходящей в дальнюю глубь веков, считается наследником римских патрициев, не меньше. Ну и, конечно, англичанином, причём чистокровным, заметьте.
Вот последняя традиция взялась, разумеется, тоже из глуби веков, но как соединяются в одном лице англичанин, потомок разношёрстных по национальности браков и римский патриций? Это вопрос не ко мне, а к самому сиятельному графу. Ото всей души желаю Вам, чтобы этот вопрос Вы так и не выяснили бы, как можно дольше. О, пускай и для Вас, уважаемый господин минстр, что-то, да останется тайной.
Так прощайте же – Вас ждут великие дела.
Уходя, Люциус прибавил:
– Да, господин министр, от всей души желаю Вам подольше придерживаться мнения, что то, что Вы изволили сказать о ро… является действительно оговоркой, причём упомянутой Вами воды, кажется, ключевой или родниковой, не припомню.
Иначе, – понизил голос лорд Малфой, – всё британское высшее общество окажется на стороне, кого бы Вы подумали? Да-да, Ордена Феникса.
И, пожалуй, я оставлю в памяти нашу сделку без последнего моего обязательства, иначе, увы и даже больше, но я вынужден буду забыть о своём голосе contra.
Он вышел и мягко притворил за собою дверь, оставив министра магии Руфуса Дж. Скримджера не только в растерянности, но и в огромной злобе нечеловеческой потому, что "последнее обязательство", отвергнутое лордом Малфоем без согласия на то министра, так и не успевшего проронить ни слова, а значит, проглотившего оскорбление, означало "поруку" за тех самых двух членов Попечительского совета, о которых был разговор у договаривающихся сторон. Можно даже сказать, Высоких Договаривающихся Сторон.
Да, он, Руфус, допустил оплошность в разговоре, всего лишь оговорку, но зато какую отменную! Дурак, а этот грё…
Мордреду в зад! Педик проклятый – "возлюбленный паче чаяния" – вот сиди тут и думай, кто кого возлюбил, а главное, чем это вся любовь-морковь и помидоры в придачу закончилась и вообще – а был ли мальчик?.. Не блефует ли лорд Малфой, угрожая переходом света на сторону подпольной организации, о которой этому самому долбанному свету ничегошеньки не известно? Если не знает министр магии магической Британии с его спецслужбами, то куда уж до него какому-то сраному бомонду, этим переженившимся и перекумившимся выскочкам магического сообщества Британских островов?..
… Северус приказал своему новому рабу – раненому в руку бритту – выпить глоток Веритасерума из фляги, но тот перепугался появления профессора, так отличающегося от остальных нападавших солдат своей внешностью, длинными волосами, выбивающимися из-под подшлемника и падающих на плечи – шлем был уже снят, и одеждой – штанами.
– Не выпью яда из рук собрата, – пробормотал пленный.
Он, видимо, принял Северуса за бритта – иноплеменника, из каких-нибудь дальних, неведомых земель, но, тем не менее, Снейп показался ему неромеем из-за брюк.
– Квотриус, отдай на время палочку и не отходи в сторону, а учись, – сказал Снейп, отогнав прочих солдат от отдельно сидевшего на корточках, как положено рабу у х`васынскх` перед свободным человеком, пленника.
– Сейчас я покажу тебе, как действует заклинание Подвластия, а ты смотри в оба и запоминай слово и движение.
Но Северусу помешали внезапно подошедшие легионеры, ведущие, схватив за волосы, трёх воющих женщин, но не ободранных или обнажённых, без следов от доспехов на немытых телах, как у остальных рабынь и тех мёртвых "самок гвасинг", как называли солдаты женщин племени, в мешковидных платьях с вышивкой на груди и по очень широкому вороту, из которого то и дело вываливались налитые молоком, чистые, белые, красивые, нетронутые лапищами солдат  груди. Следом за женщинами шли сами несколько обращённых в рабов х`васынскх` – раненых кто в руку, кто в ногу, кто в грудь "самцов" – несущие в солдатских плащах множество воинских трофеев.
Вся эта процессия подошла к Северусу, мужчины х`васынскх` тут же опустились на корточки, разложив плащи по земле – в них была куча мехов, грубых серебряных изделий и украшений из самоцветов и речного, мелкого жемчуга.
Женщин подвели вплотную ко Снейпу и рывком за волосы подняли их головы так, чтобы наследник полководца смог разглядеть их лица. Судя по их нетронутости и множеству несорванных украшений на височных повязках, в ушах, на шеях и руках, а также по относительной чистоте их лиц, Северус сделал вывод, что это жёны погибшего от его руки вождя. Он понял, что принесли и привели его трофеи, которые он должен разделить между пятью первыми "хоробрами", ворвавшимися в укрытие женщин и детей – в дом – шатёр х`васынскх`.
Да, действительно, воинов, приведших рабов и женщин, было пятеро. Все они, к сожалению Снейпа, были всадниками и, судя по виду, чистокровными ромеями, а значит, наградить нужно было прямо сейчас, отложив долгожданный допрос пленника на потом – таков воинский закон ромеев.Награждать обещанными трофеями безотлагательно и справедливо, строго поровну, дабы не обделить ни одного всадника.
Одна из женщин была настоящей красавицей – белоликая, с большими чёрными, заплаканными глазами, смотрящими сейчас с нескрываемым ужасом, как и её товарки, на благородного хозяина. "Как-то он распорядится нашими судьбами?" , – читалось на лице полненькой, полногрудой, на вид не беременной рабыни - красавицы.
– Вы привели только трёх женщин, их никак не разделить между вами пятерыми так, чтобы оставшимся двоим не было бы досадно, – медленно и с достоинством произнёс Северус. – Поэтому женщин я забираю себе, но во славу Минервы Многомудрой я подарю их тому, кто более всех нас достоин получить их – моему высокородному отцу и полководцу нашему с вами Снепиусу Малефицию.
А рабам я сейчас прикажу разделить остальные трофеи на равные по ценности части – им виднее, что дороже ценилось их племенем – серебро или камни. После чего вы можете приказать солдатам отнести полученные трофеи в ваши боевые квадриги.
Возражения есть? Нет? Хорошо.
Ну и во славу Марса – Воителя дарую каждому из вас этих рабов – вижу, вам достанется по одному, шестого же забираю и также дарую отцу моему, высокородному патрицию, чтобы не было вражды между вами.
Довольны ли вы, о, благородные всадники?
Всадники выразили полное удовлетворение решением наследника полководца и начали славословить его, проча Снепиусу Северусу славу отца, если он пойдёт по его стопам и выберет воинское искусство. Но в душе каждый из пятерых, надеявшийся на женщину, был глубоко раздосадован, не получив её. Хоть и полно было у них "самок" гвасинг, полонённых ими после разгрома дома – шатра варваров, уже в стойбище, но каждому хотелось одну из этих, чистеньких и на вид симпатичных.
Но ромеи не выказывают эмоций из-за женщин, тем более варварских, поэтому они также вслух поражались умению Северуса Малефиция, сражавшегося без чародейских чудес так замечательно и безрассудно смело, даже без щита, отказаться в пользу высокородного отца от "излишков" трофеев – ведь женщин не тронули специально для него, чтобы он насладился самыми большими красавицами племени, к тому же одна из них была совсем юна – лет четырнадцати.
– Вы, рабы, разделите принесённое на равные по ценности доли. Я проверю потом, как вы управились и горе вам, если худо.
Снейп обратился  к бывшим воинам, а теперь рабам. на языке х`васынскх`, который он знал достаточно для простых фраз.
Эти теперешние рабы сражались до конца, но так умело,что ни одна из их многочисленных ран не была серьёзной, несмотря на значительное численное преимущество нападавших, хотя бывшие воины были в самом расцвете сил по меркам х`васынскх` – лет шестнадцати-восемнадцати.
Для рабов-бриттов это – лучший возраст, когда они сильны телом и могут совершать тяжёлую работу, например, быть кухонными рабами или молоть зерно в огромных мельничных жерновах, в ворот которых обычно и впрягали такую вот сильную говорящую скотину, жалея скот молчащий – он был дороже людей…
… Но я думаю лишь о том, как бы задобрить Папеньку красивыми женщинами и сильным рабом – подарками лично от любящего "сына" обожаемому "родителю", иначе Малефиций никогда не забудет той сцены в лесу.
– Э-эх, если бы Папенька не ударил меня – графа Снейп, чистокровного волшебника, по лицу, я не учинил бы над ним такого. Уж как-нибудь сдержался бы и не наложил на него Непростительное... Хотя изначально я вообще собирался круциатнуть его. Так что он ещё легко отделался у меня.
Подвожу к Малефицию рабынь и молодого, сильного раба.
– А то вот теперь приходится всячески его задобривать подарками и подношениями, как какому-то… неугодному всаднику или, хуже того, солдату, ведь я – не всадник.
Но, видимо, моё умение фехтовать, полученное от наставника Моальворуса, хоть и пожилого, но весьма ловкого мага, пришлось сейчас, в походе, весьма кстати, хотя, идя сегодня на х`васынскх`, я не был уверен в том, что не получу ни царапины. Но они все – и легионеры, и дикари – такие странно медлительные, что я успеваю за мгновение найти слабое место в обороне воина и проткнуть его, как учил наставник, прямиком в сердце, лишая предсмертных мук…
… Малефиций с еле скрываемой похотью осматривал приведённых женщин, видимо, решая, с какой начать.
– Ничего, я тоже не насильник, ну бабы, как заведено, немного поорут и посопротивляются, но ласками, а не грубостью любую ж  можно уломать, чтобы отдалась добровольно. Что я, этих бритток не знаю, что ли? Зато какие бабоньки сии  нетронутые, да приятные личиками и фигуркой – вон, полненькие все, кроме этой малолетки. Наверное, ещё не успела жирку наесть. Трогать её покуда не стану, вот вернёмся домой, уж я её подкормлю побольше. Но сия большеглазенькая так и совращает меня взглядом, хоть и испуганным, но бесстыжим. Верно, умела она в любови.
Малефиций раздумывал недолго, уже готовясь завалить так понравившуюся ему большеглазенькую в ближайших кустах.
Но вмешался превеликий воин, а значит, всё-таки заслуживающий уважения, его сын и наследник Северус, которому за красивые женские глаза Папенька уже полностью простил инцидент в лесу.
–Ну вспылил наследник, так ведь он же среди варваров рос и воспитания надлежащего не получил, а сам, небось, вождём у дикарей был, вот и привык, чтобы перед ним все ползали, забыв, что отец я сыну своему, а не хрен от маленькой собачки.
Северус, взглянув Малефицию прямо в глаза, заявил, что хорошо бы отцу отправиться с женщинами, хоть всеми тремя сразу, к себе в шатёр, чтобы не при солдатах своих совершать любовные подвиги в кустах, и как только догадался-то?
Малефиций взял и послушался сына и, забрав с собой всех троих, хоть он не знал, что такое групповой секс, удалился к себе. За ним рабы и солдаты несли десятую часть всего награбленного добра – мехов, серебра, грубых изделий с камнями и россыпь жемчужных ожерелий – причитающуюся военачальнику долю трофеев. Вели и захваченных самим Папенькой рабов и рабынь, обыкновенных, уже потрашенных солдатнёй. Но да все сгодятся, чтобы поваляться с ними на ложе в Сибелиуме и, если солдаты не успели, зачать им детей – будущих рабов для законнорожденного сына и наследника.
Северус же вернулся к брату и пленнику.
– Итак, заклинание Подвластия, разумеется так и звучит – Imperio.
Снейп направил палочку на раненого и взмахнул ею просто, без изысков.
– Подчиняет волю того, на кого направлено, в пользу заклинающего. Под Imperio можно заставить маггла или даже мага, который не способен сопротивляться такому заклинанию, сделать то, от чего он отказывается, не применяя насилия физического. Но знай, что некоторые чародеи умеют воспротивиться заклинанию Подвластия, пересиливая волю волшебника, наславшего Imperio своей собственной волей.
Видишь – я рукой варвара не касаюсь, а сейчас он выпьет глоток Веритасерума, хотя и не хочет этого делать. Мог бы я наслать на него одно из множества заклинаний иных, но они все из той области магии, кою знать ты не должен.
– Выпей глоток, – сказал Северус на родном для дикаря языке.
Тот послушно, с расфокусированными, рыбьими глазами, глотнул, на взгляд Снейпа, слишком много.
– Finite incantatem!
– Почему так рано завершил ты волшебство? – недоумённо спросил Квотриус.
– Мне нужно было только велеть пленнику проглотить зелье, а на вопросы он будет отвечать… да вот уже сейчас и будет. Три минуты прошли.
Вот только он будет слишком болтлив – много выпил.
– Говори, знаешь ли ты, где кочует Х`ынгу со своим племенем? – заговорил Северус на языке дикаря.
– Х`ынгу – злодей, он нападал на наш народ и побеждал много раз, больше двух раз по пять пальцев. Он не берёт пленников в рабы, а только убивает.
– Я спрашиваю – где он кочует?! Отвечай!
– К восходу солнца и на юг от полудня. Там его кочёвки.
Ему вечно не хватает рабов.
– Что ты слышал о рабах Х`ынгу? Может, что-то странное?
– Его рабов совсем мало, не то, что у нас… было, и те вооружены деревянными палочками.
– Все вооружены? Что ты несёшь?
– Не знаю, я только слышал о рабах с деревянными палочками и с иными глазами.
– Что такое "с иными глазами"? ("Тох`ым" на языке х`васынскх`)
– Не… Не знаю, не видел. Никто никогда, кроме Вудрэ и Ранкух`у не видел ни Х`ынгу, ни его жалких рабов. Но Вудрэ и Ранкух`у не вернулись к своим очагам больше пяти пальцев раз лет уж как. А раньше они ходили, как лазутчики, в кочёвку Х`ынгу и возвращались с его скотом – один раз даже привели двух коров. То был великий праздник у нашего племени. Великий вождь Кагх`ану даже велел заколоть…
– Замолчи, раб. Мне это не интересно. Говори ещё о рабах Х`ынгу. Один из них – с глазами цвета травы?
– Вудрэ видел раба по кличке Котёнок ("Х`аррэ" на языке х`васынскх`). У него, да, такие глаза, хозяин. Прости ничтожного раба – он ещё не успел привыкнуть подчиняться, но он быстро научится.
– Всё, умолкни, раб…
… Северус и Квотриус шли в свой лагерь налегке – вещественные трофеи Квотриуса, а он успел не только за коровами сбегать, тащили легионеры, двое из которых подгоняли коров, а пленные – пятеро мужчин со связанными за спиной руками и две, по обычаям, несвязанных женщины, одна из которых была ещё слегка брюхата, шли сами.
Северус от рёва угоняемого скота, нестихающих горестных воплей женщин, крика детей и стона раненых погрузился в волны своей памяти, чтобы не случилось с ним от омерзения того же, что и после бойни на земле, ещё относительно недавно принадлежащей ни в чём не повинному племени. Теперь оставшиеся старики, сильно брюхатые женщины, которых не взяли потому, что они могут разродиться в походе, тяжелораненые мужчины и несколько убогих детей были обложены значительной данью – такой же, которую платили со времён своего разорения и покорения уэскх`ке.
– Вот только однажды в моём времени мне пришлось сражаться на рапирах – подлец лорд Уоррик Мабингтус отказался от магической дуэли, зная, что я убил на такого рода поединках восьмерых,  разумеется, по заказу Ордена и лично старины Альбуса.
Те фигуры из Среднего Круга во время Войны чуть было не лишили чести пойманную глупышку Тонкс, за каким-то хреном пошедшую в разведку. Если бы не я со своим изобретением – ядом-плацебо, они довершили бы начатое, а так, Тонкс просто впала в летаргический сон.
Из которого её потом, правда, неудачно, выводила мадам Помфри, чуть было не отправив бедняжку в Большое Путешествие, но, слава Мерлину, специалисты из Святого Мунго подошли к проблеме более комплексно, и Тонкс была выведена из сна, могшего, что уж тут говорить, стать для неё последним и вечным. Немного перестарался я со снотворным эффетом "яда", всё же спасшим её от группового изнасилования и применения жесточайших пыток, на которые те парни были мастаками.
Я же хотел только не засветиться сам и спасти от насилия её.
Крики, вопли и стоны продолжались, и Снейп снова нырнул в воспоминание:
– А лорд Уоррик решил, что раз я так владею волшебной палочкой, значит, не настолько хорош в обычной дуэли, но я пропорол ему живот в двух местах и правый бок, и лишь когда он попросил избавить его от мучений, заколол в сердце.
Все так смеялись, будто я скакал перед ними, как клоун-маггл, а не как опытный фехтовальщик в поединке с другим, не менее, а может, и более умелым, нежели я. Я вообще тогда впервые поднял руку с рапирой, настоящей, не тренировочной, а смертельно опасным оружием, против человека и волшебника, посмевшего оскорбить память моей матери высказыванием, будто бы он – да он же был сосунком! – один из её любовников.
Да если и был, зачем же верещать об этом среди других таких же бывших? Ведь её так давно нет в живых, а память о её красоте и страстности всё ещё просыпается иногда в сердцах её прежних возлюбленных. О, она была поистине роковой женщиной. Сколько магических дуэлей с летальным исходом из-за неё проводилось. А дома она, как я помню, всегда была беззаботной пташкей, более жизни любящей супруга.
И как только отец выносил это? Но да, ведь жена – родом из знатнейшей, значит, развратнейшей семьи французских магов чистых кровей, а ведь всем известно, что в таких семьях невинность дочери получает её отец, а матери растлевают сыновей! И ведь всё равно, хоть и знал, но женился именно на француженке, а не на более воспитанной и менее развращённой, к примеру, итальянке…
… – Северу-ус! Мы уже давно пришли, а ты всё глаз на меня не поднимаешь! Скажи – в чём моя вина на этот раз?
– Ах, Квотриус, звезда моя нездешняя, я… я просто задумался о… разном.
– К примеру, о твоей жизни… там?
– Д-да, а как ты?..
– По твоим глазам. Они печальны так, словно на тебе – все несчастья и горести жителей Ойкумены.
– Да, ты угадал, возлюбленный мой, сейчас я действительно страдаю и за наши души, осквернённые убийствами, и за ещё недавно свободных, никому не мешавших, кочевых варваров, устроившихся на зимнюю стоянку.
Но, постой-ка, за всем этим я забыл одну важую вещь – рассказать тебе, что говорил пленный, ну, то есть, раб теперь. Как же неприятно мне заполучить новых рабов! И представить ты себе не моджешь, звезда моя путеводная.
Надо будет тебе, непременно тебе, пойти к отцу и сказать, чтобы легионы двигались на юго-восток. Скоро мы отыщем тех, кого я ищу.
– И тогда ты сразу же покинешь меня… с ними?
– Нет, они же – грязные, взлохмаченные, вшивые рабы у того племени, значит, тех магов, бывших, правда, надо будет привести в человеческое обличие, а это займёт, по крайней мере, ещё…
О, Мерлин! Скажи мне, Квотриус, что сделали с многочисленными рабами этого племени?
– Их убили – они же такие слабые… Из них не получилось бы достойных рабов – все они были под тридцать лет от роду, а для раба х`васынскх` – это огромный возраст. У них же, этих варваров, вообще мало кто доживает до тридцати. А этим… ничтожествам было лет по двадцать пять, если не больше.
– Квотриус, а скажи-ка ты отцу нашему, высокородному патрицию и полководцу, чтобы отдал он приказ солдатам и всадникам не убивать более рабов… покуда я не осмотрю каждого из них, – сказал Северус, сделав вынужденную паузу…
… Я с отвращением подумал, что теперь на моей совести будут ещё и жизни этих несчастных, не… тех, даже, если честно сказать, не… того, кого я так хочу поскорее разыскать и вызволить из рабства.
Что же касалось второго раба с деревянной палочкой – "вельми лепого", то это мог быть только один волшебник в мире – Волдеморт.
Теперь снова Том Марволо Реддл.
Судя по возрасту и красивой внешности, ещё не тот красноглазый урод, любимым занятием которого, наряду с пытками детей Круциатусами и ядами…
О, яды… Поцелуй меня Дементор! Да хоть зацелуй, говоря, что "Ты был нужен Ордену таким – убийцей и шпионом. Это – всего лишь твоя роль",  убийства останутся на моей совести, ведь убивали-то моими ядами!
Любил также этот монстр принуждать меня, графа Снейп, изготовителя ядов для потех "Его Темнейшества", эти яды в детские ротики вливать. Но ни разу я саморучно не сделал такого, положившись на свою удачу и незаменимость как для Ордена, так и для Лорда – далеко не всегда доходили у того руки, вернее, после второго пришествия, когда он стал нечеловечески жесток, длиннопалые верхние конечности, до самостоятельного ядоварения, а веселиться хотелось с каждым месяцем всё чаще. "Веселиться" – вернее сказать потому, что это вовсе не смешно – смотреть, как умирает одна замученная жертва за другой, за ней ещё многие и многие. Зачастую устраивались даже "развлечения" с несколькими пытаемыми, тогда и яд доставался только одному – "счастливчику", умиравшему за две – три минуты, а остальные умирали сами, долгою, мучительною смертью в подвалах Малфой-мэнора. Именно там обыкновенно устраивались массовые пытки. Подвалы-то большие, клеток в них полно, да и не запирали замученных в клетках этих. Они, как валились мешком на каменный пол, так больше и не вставали, только корчились в агонии.
Вот и получал я за невлитые яды Crucio за Crucio. Было больно, но это была боль заслуженная, боль расплаты за сваренные яды и загубленные в муках жизни.
Что теперь прикажете делать с наверняка отупевшим от постоянной работы Томом Реддлом, магом – загадкой?..*
… Внезапный поцелуй застал Северуса врасплох.
– Квотриус, ты? – спросил он довольно глупо.
– А кому же ещё быть, как не мне, возлюбленный брат мой Северус? Или успел ты завести себе ещё одного мужчину? – игриво ответил тот. – Может, предпочтёшь меня одному из рабов своих? Солдаты, против обычая, мало насиловали молодых мужчин сегодня, так свежи рабы твои и много младше, нежели я.
Квотриус откровенно насмехался, но любя, над высокорожденным братом. Уж он-то точно знал, что Северусу рабы противны самим существованием своим.
– Квотриус, да разве время сейчас? Ты только послушай, что вокруг творится… – и Северус осёкся.
В лагере стояла практически полная тишина, изредка прерываемая то тут, то там плачами женщин, в очередной раз насилуемых солдатами – новоиспечёнными Господами, но вокруг была ночь. Спали только те, кто был не слишком охоч до женщин потому, как успели совершить свои воистину множественные подвиги разыгравшейся похоти сразу после сражения, а потому не набрали достаточно пленных баб – в пылу после битвы всем изнасилованным перерезали глотки.
Но и этих коротких, жалобных всхлипов, похотливого рычания мужчин и какого-то страшного предчувствия скорой кары за свершённые злодеяния, повисшего над лагерем, словно полоса тумана, осеннего, промозглого, тяжёлого, хотя на самом деле ночь была чистой и довольно ясной – светила Луна в три четверти – было Северусу достаточно, чтобы отогнать от себя всякое любовное желание, хотя его кровь была всё ещё горяча после боя, и плоть неспокойна.
Но Снейп усилием воли усмирил разыгравшееся было от поцелуя, такого родного, жаркого, склоняющего к… Нет, нельзя, после множества убийств, уже свершённых, и насилий, ещё чинимых, нельзя было предаваться им с Квотриусом чистой любви, разделённой, одной на двоих, в этом вертепе греха.
– Нет, нет, Квотриус, побойся богов. Почувствуй – ты же маг – над лагерем веет опасностью, карой небес – слишком много крови, возлюбленный мой, мы все сегодня пролили, всё войско, да и мы с тобой в отдельности. – быстро, склоняясь к любимым губaм, бормотал Северус. – Нет, нет…
Они жадно поцеловались, потом снова и снова.
После поцелуев голова закружилась, как от хорошего коньяка, и Северус быстрыми, рваными движениями начал раздеваться, шепча:
– Нет, нет, мы не должны сегодня… Это грех. Смотри, какая яркая Луна. Разве вам, ромеям, не слишком светло?
Он спрашивал, время от времени, всё чаще припадая, как больной горячкой к кувшину с водой, выпрошенному у родных и врача, того, злого врача, что запретил больному пить, к губам Квотриуса, красным, как кровь… Как море пролитой крови.
Невнятные шорохи и лепетания.
Звуки поцелуев, отрывистых, быстрых.
Долгий, очень долгий поцелуй и приглушённый стон.
Длительное молчание, прерванное звонким шёпотом:
– Северу-ус-с! Тебе не нравится то, что я делаю?
– Это… очень необычно. Я не знаю, как это выразить словами…
– А ты не говори, брат мой возлюбленный, просто чувствуй. Если тебе не понравится, тотчас я прекращу…
– Думаю, о-о! – мне уже нравится, да, Квотриус, теперь ещё один, последний… Так… Так, родной мой…
– Я нащупал, сейчас, сейчас, вот!
Громкий стон, напрасно приглушаемый, через сжатые зубы.
– Кричи, Северус! Отдайся страсти и наслаждению! Разве не хорошо тебе сейчас?
– О-о! Кво-о-три-и-у-у-с! – тихо, стеная.
– Северу-ус! Иди же теперь ко мне, возлюбленный. Вот я, весь пред тобою.
Молчание, потом звук какого-то движения.
– Северу-ус-с! Возьми же меня скорее… Овладей мною…
– Нельзя, Квотриус, нет, нет, не… Да!
Стон.
Движение.
– Се-э-ве-э!..
– Молчи, Квотриус! Или не кричи так… громко.
– Прости, о, прости, брат мой возлюбленный, что не по нраву тебе крик мой. Если повелеваешь, буду я молчать.
Движения становятся резче и быстрее.
И одновременно, полувздохами, сквозь зубы:
– Се-ве-э-р-у-у-с-с!
– Люб-лю-у-у!
Тяжёлые дыхания, запах пота и спермы.
– Evanesco!   
– Как тогда, Северус, в первый раз. Помнишь?..
– Да-а…
Снова звуки поцелуев – звонких и горячих.
Страстные, уже не сдерживаемые, а громкие стоны.
Звук поцелуев, сопровождаемый шевелением тел, глуше.
Стон, громкий, полный вожделения.
– Квотриус, возлюбленный брат мой, теперь очередь твоя овладеть мною… Не отказывай мне, прошу, слышишь?..
– Нет, Северус, это я прошу тебя! Я же ничего этого не умею. Тебе не понравится, и ты меня проклянёшь!
– Я. Хочу. Этого. Квотриус. Я уверен в этом. И я ни в коем случае, слышишь? – никогда – не прокляну тебя!
– Тебе же будет больно. Очень… Я помню боль сию, весьма зла она. А разве мало боли мы сотворили мы, слава милостивым богам, лишь варварам, но не они нам.
– Я потерплю. Но, прошу, не отказывай мне, возлюбленный мой Квотриус!
– Тогда кричи громче – боль уйдёт вместе с криком.
– Не-э-т, я промолчу, вот увидишь.
Стой! Я видел тень за пологом шатра.
– Пускай их. Болтаются по лагерю всякие пьяные –видел же ты, сколько жгучей воды сегодня после ужина выпили сол… Да ты же проспал ужин, а проснулся только ночью, во средине её. А так ждал я просыпания твоего!
Слава богам, снял ты доспехи, иначе бы сейчас всё тело твоё болело, и не позволил бы ты мне даже коснуться твоей заветной впадинки на животе и не застонал бы так… коварно соблазнительно, что моё естество снова возжелало тебя.
– Я вновь прошу тебя, Квотриус… Но что там за тени?
– Не обращай внимания – солдаты пьяны и возбуждены женщинами, вот и бродят теперь в поисках таких же, как они, ища сотрапезников.
– Зачем им есть сейчас? Разве не набили они бездонные желудки свои баранами х`васынскх` до полного…
– Не есть, но пить и пить много, до упаду. Так заведено в ночь после удачного сражения с варварами – иметь их женщин и упиваться жгучею водою.
– Прости, Квотриус, звезда моя, но я не могу… так, когда ходят тут всякие. Мне не до любви больше.
– Почему ты вдруг стал называть меня звездой, возлюбленный мой брат?
– Твои глаза… После того, что произошло у источника, открытого мною из-под земли… Они блестят теперь не как прежде, а словно собрали в себя блеск звёзд всего неба в безлунной ночи… Они блестят ярко.
Но, прости, я всё же не могу здесь…
Звук поцелуя, долгого, жгучего.
– А так?
– О, Квотриус, какой же ты… ненасытный.
– Тебе не нравится, Северус, брат мой, светоч души моей?
Смех.
– В том-то и дело, что нравится. Очень. Но я не могу заниматься любовью, зная, что нас отделяет от этих… солдат всего лишь ткань шатра.
Это всё равно, что совокупляться при свидетелях, понимаешь?
– Северус, на время похода шатёр – наш дом, наша опочивальня, если хочешь, и никто не посмеет войти в не…
– Пошёл прочь, к Мордреду в пасть!
Я же говорил, что кто-нибудь сунется.
– Не говорил, но предостерегал. Сейчас, я надену тунику и выйду посмотреть, кто это за наглец таковой!
– Не… ходи, Квотриус, прошу. У меня дурное предчувствие, а такие предчувствия у меня обычно сбываются.
– Нет уж. Не дают нам любить друг друга даже спокойно! Просто слишком сильно волнуешься ты – это же первый поход твой.       
– Не ходи, Квотриус! Stupefy!
Оранжевая вспышка в шатре. Но звука падающего тела нет.
– Ушёл! Ушёл, причём как-то сразу далеко, так, что луч не достиг его. Странно.
Посмотрю сам.
– Мерлин! О, боги! За что-о-о?..
Тело Квотриуса неподвижно лежит на земле, из колотой раны в спину от какого-то оружия, не гладиуса, не пуго, жутким тёмным фонтанчиком бьёт кровь.
– Solidus sanguae! 
Универсальное кровоостанавливающее заклинание, изобретённое и опробованное не раз на себе и во время Войны на соратниках, Северусом Снейпом, срабатывает, как всегда, мгновенно и безотказно.
Квотриус лежит неподвижно.
– На его месте должен был быть я – кто-то подослал убийц от Малефиция. Он захотел отомстить, несмотря на "подарки".
– Квотриус! Звезда моя! Очнись! Приди в себя!
Опомнись – как же я без тебя!
Стон боли.
Северус затаскивает тело Квотриуса в шатёр – их "опочивальню", как говорил ещё несколько минут назад живой и невредимый возлюбленный.
– Брат!

___________________________

* А reddle (анг.) – загадка, головоломка.