Нет, это не книга, Камерадо,
Тронь её и тронешь человека.
(Что, нынче ночь? Кругом никого? Мы одни? )
Со страниц я бросаюсь в объятия к тебе, хоть
                                могила и зовёт меня назад,
О как ласковы пальцы твои, как они усыпляют
                                                                      меня,
Дыханье твоё - как роса, биение крови твоей
                                           баюкает-нежит меня,
И счастье заливает меня всего с головою,
Такое безмерное счастье.

Уолт Уитмен, из поэмы "Прощайте"

Глава 1.

Скоро снова осень, и по ночам в небе, даже сквозь лондонскую засветку сияет множество ярких, самых ярких звёзд, а в предутреннем сумраке горит зелёная планета любви – Венера. Она так притягивает взор, что хочется взлететь туда, к ней. Я срываюсь с развилки и парю в воздухе, но высоко взлететь не могу – от магглов, возвращающихся из клубов по ближайшим особнякам, меня скрывает пока ещё ничего не подозревающая о вот уже второй половине августа крона яблони, старой, могучей.
– Эх, – горестно, а сегодня с утра, так и вообще, с какой-то добавившейся кислинкой, сводящей скулы, вздыхаю я – вот бы ещё Рем унял наши с ним обоюдные и каждодневные разговоры о моём сыне, Гарольде Джеральде, которому уже исполнилось в начале августа год и четыре месяца, о том, что надо повидать его, справиться, ничего ли не нужно для него и о прочей ерунде того же толка, так вообще жили бы мы с супругом в любви и согласии.
Вот и сегодня он опять испортил едва зачинавшееся утро, полное любви и ласк, своим нытьём о моём, кстати говоря, сыне. Ну что наследнику в таком возрасте может понадобиться? Только чистый подгузник, эльфийское молоко, каши да пара этих… побрякушек, нет, как-то не так, но смысл от этого не меняется.
А Рем ещё рассказывает с нездоровым блеском в глазах, ну да, завтра же полнолуние, и я, наконец-то отдохну от его словоизлияний…Мерлин, как же я циничен после всех этих смертей – Хоуп, потом Драко, да ещё не идёт из головы попавшийся мне под проклятье юный Эйвери!
Так вот, Рем несёт полнейшую ахинею о том, что, если младенец долго не будет видеться с отцом, а это, что, каждый день или пореже? Что в таких условиях из него выйдет некое подобие домашнего эльфа, который толком-то и человеческую речь понять не сможет, и это про моего сына?! Наследника рода Снейпов?!
Разумеется, я обиделся и так и ушёл, оставив Рема разбираться самостоятельно с эрегированным членом, благо у меня всё опустилось, как только я услышал от него эту преполнейшую чушь.
Да, Киплинга я читал, правда не сказку, а стихи, и они мне не понравились, так почему должна понравиться сказка? А Ремус мне всё равно сказку пересказал, и когда он её прочёл-то? И только и твердит: "Вот вырастет из твоего наследника Маугли, тогда вспомнишь мои слова". А я ему: "Может, и вырастет, но в том маггловском ребёнке из сказки нет ни капли магии, как нет и благородного чистокровного происхождения".
А если и вырастет, оставлю его на кухне с домовиками, а уж, учитывая его происхождение и незапятнанное имя, за него любую, самую умную и красивую, выдадут.
Не буду об этом больше думать, не буду.
Вспомню лучше о прекрасной Офелии, которую так явственно живописал Рембо:

Лобзая грудь её, фатою прихотливо
Играет бриз, венком ей обрамляя лик.
Плакучая над ней рыдает молча ива.
К мечтательному лбу склоняется тростник.

– О, Север! Вот ты где! – доносится голос Рема.
Я отклоняю ветку с яблоками-дичками, и вот он – моя любовь. Я и впрямь больше не сердит на него.
– Что тебя разбудило? – спрашиваю осторожно и вкрадчиво.
– Не что, а кто. Ты, – заявляет он мне. – Что, так и не вспомнил, в каком состоянии меня бросил? – спрашивает с укором.
– Но, любимый мой, человек-волк…
– А вот про волков давай не будем, – миролюбиво, но с тревогой говорит он.
– Ну, хорошо, хорошо, только и ты меня до следующей недели не допекай россказнями о том, как одиноко младенчику без папочки, – с иронией, но, всё-таки, прошу я. – А я тебе в полнолуние буду стихи читать, даже знаю, какие. Ну, почти всё знаю.
– А ты не переберёшься со мной в Школу через день после… ну, ты сам понял?
– Задержусь на пару-тройку дней, мы с Линки тут приберёмся.
– Да ты шутишь, что ли, чтоб я тебе поверил, что будешь с Линки наперегонки ковры чистить?
– Нет, конечно, но здесь есть одна вещь, которую я хочу уничтожить, а вместо неё найти что-нибудь повеселее. И с этим мне Линки никак не поможет.
– А, ну раз повеселее, тогда пусть это останется тайной до первого же нашего возвращения в сии гостеприимные чертоги, – он шутовски раскланивается перед домом, – а теперь слезай, я тебе кое-что продемонстрирую.
– Ну уж нет, – молю я, – я же не встретил ещё нашу звезду.
– Это которую? Сейчас рассвет будет.
– Вот про неё и и говорю, про Солнце.
– Да? А она, что, тоже звезда?
– Кстати, за дни без тебя схожу в книжный, куплю там специально для тебя учебник астрономии.
– Ну уж нет, я со Школьной-то был не в ладах, а ты мне – маггловскую премудрость. Они ж, магглы, в эфир летают, да вокруг Земли кружат в этих своих…
– Космических кораблях.
Солнце показывается всё ближе к востоку, ну да, ещё месяц и неделя, и вот оно – равноденствие, когда солнце взойдёт на востоке строго, как по маггловскому компасу.
Я слетаю с яблони и приближаюсь к Рему. Как вседа бесшумно, сзади потому, что он смотрит на солнце и, не успев встать на ноги, обхватываю его поперёк груди. Он, шутя, вырывается, мы возимся, как два шаловливых мальчишки, наконец, я нащупываю у него под пижамой выпуклость, размер которой меня сейчас вполне устраивает. А что, рассвет-то мы уж встретили, можно и под душ вдвоём.
… Наступает день полнолуния. Первым делом Линки застилает постель особым покрывалом, с которого ему легко будет очистить шерсть завтра или когда мы останемся с ним вдвоём. Рем теперь, кажется, всю жизнь будет нервничать, да попросту поддаваться паническому ужасу перед летними полнолуниями. Как его довело до этого состояния не само полнолуние даже, а его "предвкушение" перед тем, страшным прошлогодним июльским полнолунием, выпавшем на 23-е, ночь зачатия наследника. Это сказалось, в частности, в желании сожрать, именно сожрать, а не укусить, человека, тогда Рем был поистине страшен, так смотрел на меня. Но вот он – Рем, а где Хоуп, где даже наследник…Зря он так боится, ведь я его никогда за всю жизнь не брошу более одного в эти проклятые полнолуния, доколе сам жив буду – не брошу. Да и Аконитовое зелье я ему даю, с его же подсказки, за три дня до полной Луны, но паника, паника, посеянная тогда мною, с ней же не поборешься обычными доводами рассудка. На то она и паника – логикой с ней бороться нельзя. Можно только, как вот сейчас, когда Рем сидит передо мной на коленях, взять его голову и ласкать волосы, неторопливо проводить по таким любимым чертам лица. Внезапно его снова передёргивает, а волосы у корней встают дыбом. А за этим порывом ужаса – снова моя неприхотливая, умиротворяющая ласка.
– Ну же, ну, Рем, любимый, золото моё, Король мой, Брат мой близнец, солнце моё, я так люблю тебя, подними голову, – он покорно следует моим словам. – Не бойся, я же здесь и останусь с тобой.
– Навечно?
– Я не Николя Фламель, чтобы рассуждать о вечности, у меня ведь нет под рукой философского камня, а то бы…
– Да, с кем, с кем, – он горячится, торопится, – ты передпочёл бы остаться в Вечности, Северус Снейп? Со мной ли, с моими, тогда уже, вечными полнолуниями? Может, с Альвуром?! Это же твоя первая любовь!
– Нет, – говорю твёрдо. – Не с Альвуром, мне не сжиться бы с его робким темпераментом.
– Тогда с Гарри?! С Гарри, да? Вы же так любили друг друга.
– Нет, Ремус, не с Гарри. Он снова бы, но уже с вечными ломками, требовал бы вечного опиума. С тобой, Рем, с тобой, любимый, пусть и с вечными полнолуниями, нам-то что до них?
– А, впрочем, что это я? Я же – нелюдь, а такие не могут жить вечно. У меня, представляешь, живого, сильного, чувственного, нет души, а у тебя – есть.
– Это ты в своё время наслушался работников Министерства и тех колдомедиков, которые вас, оборотней, ставили на учёт, а потом осматривали, грубо, как даже животных не осматривают ветеринары. А ещё ты так говоришь оттого, что тебя изгнали из рода, когда тебе даже не стукнуло семнадцать.
– Стукнуло. Ты, что, забыл, что мой день рождения в сентябре?
– Нет, конечно, восемнадцатого. И будет тебе сорок пять – опять догонишь меня.
– А… это произошло в конце сентября, на первой же прогулке в Хогсмид.
– Ну, подумаешь,"стукнуло". Я вообще считаю, что семнадцатилетие – не возраст для совершеннолетнего мага. Вот у магглов, которые живут втрое, а то и в четверть меньше волшебников, и то – только двадцать один год – время совершеннолетия. И в этом они – мудрее нас.
Так, что есть у тебя всё, и душа тоже, мы же выбираем крёстных для наших детей, равно, как и магглы. Вот только обряд у нас заканчивается на этом выборе и церемониальном перекладывании младенца на руки крёстному в присутствии волшебника, произносящего хвалебен Мерлину, а магглы стараются выбирать и крёстного и, как это ни глупо звучит, крёстную мать, а ещё окунают младенца в"святую", попросту облагороженную ионами серебра, воду и смазывают ему в особых местах специальным, тоже церемониальным, маслом.
– Чем-чем серебра?
– Да так, – замялся я, не люблю, когда меня ловят за изучением маггловской химии. Даже Рем.
– А занялся бы ты поисками философского камня? – не унимается Рем.
– А зачем он нам? Ты бы хотел быть вечно молодым, вечно пьяным? Не хватит ли нам отпущенного великим Мерлином?
– А вот я не обижаюсь на твои слова о "вечно пьяном". Это не про меня. Тем более сегодня в одиночестве пить будешь ты.
И снова дрожь во всём теле.
– Скажешь – вообще не притронусь.
– Да, что уж, ты пей – за себя и за меня, – пытается шутить Рем. – А насчёт философского камня ты всё-таки подумай.
– Обещаю, мон женераль.
– Ну, иди ко мне, пока ночь не наступила, – внезапно догадываюсь я, как можно утешить моего человека-волка. – Да займись делом. Не то ощипаю тебе спину ночью.
Смеётся, наползает и я уже чувствую себя на высоте. Торопливо расстёгиваю его рубашку, он – мою. Так и валимся на старое покрывало, барахтаясь в попытке снять друг с друга шоссы, затем бельё. Я ложусь на живот, а он, в так и не изученной нами до конца позе, присаживается на коленки и забрасывает мои ноги к себе на плечи, потом отползает так, чтобы я держался бы за него голеностопами и встаёт на корточки. Мой позвоночник прогибается, а Рем, тем временем, подползает всё ближе к моему анусу, раздвигает ягодицы и, не обращая на моё тихое шипение от потянутых мышц живота, начинает в меня входить. Медленно."Садист", – мысленно обращаюсь я к нему и поддаю задом вверх, отталкиваясь от кровати руками. Сжалился, вошёл полностью и двигается, да так быстро, как только я и люблю. Вскоре у меня перед глазами всё плывёт и мелькает от разноцветных пятен, наконец, он обхватывет меня рукой за член, и мы кончаем.
Потом, отдышавшись и прислушиваясь к состоянию мышц живота, я говорю:
– А знаешь, мне сегодня хватило одного твоего прикосновения.
Рем снова счастливо смеётся:
– Это потому, что я коснулся тебя вовремя, а мог бы и дальше тебя трясти.
– Ты? Ты не смог бы – в таком сумасшедшем темпе, какой ты взял с самого начала.
– А спорим, что смог бы и сейчас?
Я, честно признаться, подустал, но не пойти на такой спор…
– Спорим.
– На что? – делает вид, что ему неинтересно.     
– На то, что я найду крёстного наследнику.
Ненасытные золотисто-карие глаза его разгораются, и он говорит:
– За неимением третьего, кто был бы свидетелем нашего спора, поверю под твоё слово чести.
– Честью Северуса Ориуса Снейпа, клянусь.
И прибавляю:
– Это вот этим ты собираешься из меня душу вытрясти?
– А ты пострайся, Северус Ориус Снейп, у тебя же это любимое занятие.
Что ж, это правда, особенно, если учесть, что Рем не особо жалует оральный секс, хоть и в моём исполнении, а уж за свои способности в этом я ручаюсь. Помню же, как нравилось Гарри, всё-всё, умолкаю – я дал себе слово, которого и придерживаюсь, за очень редкими исключениями, не сравнивать Рема ни с Гарри, ни с Альвуром, хотя с последним этот самый вид секса, единственного, впрочем, и был-то у меня только на собственное шестнадцатилетие.
Я спрашиваю у Рема, не передумал ли он, но тот непреклонен.
– Давай, давай, любитель или, лучше, профессионал.
– Главное – за тобой, Рем, я-то справлюсь, – смеюсь, теперь уже, я, потом заглядываю в его внезапно остекленевшие глаза. – Рем, Рем, да что с тобой?
– Опять, – он судорожно сглатывает. – Страшно стало, извини, уже отпустило.
– Так может, к чёрту его, этот секс?!
– Нет, хорошее занятие и отвлекает по-хорошему, – пытается отшутиться он.
Но я-то видел, какой у него был затравленный взгляд!
– А, может, поедим хорошенько, ну, чтоб потом сил было больше?
– Тогда я точно вытрясу из тебя всю пыль. – весело замечает, как ни в чём не бывало, Рем. – Лучше уж потом и поедим.
– Как скажешь, – также непринуждённо стараюсь ответить и я. – Ну, я готов, а ты?
– Что-то ты уж больно долго готовишься, – бурчит он.
Я молча, а как же ещё, беру его обмягший член в рот, ласкаю головку, уздечку, снова вбираю и наслаждаюсь. Рем стоит и смотрит на меня, мол, когда я закончу с этими нежностями и можно будет и дальше "трясти" меня, но ведь я – слизеринец, и до конца теперь его уже точно не выпущу изо рта, выпью всего, да и точка. Я уже давно не вспоминаю о нашей былой отроческой войне и о том, что учились мы в противоборствующих извечно, и по сей день, Домах. Только теперь это не война, как было накануне падения Лорда, но обычная борьба за первенство – в баллах, квиддитче, борьба своих лидеров и кумиров, всё опять-таки из области квиддитча.
Всё, не будет наследнику крёстного, по крайней мере, до следующего нашего спора.
Рем скулит, говоря, что я его обманул, а я прибавляю:
– Безбашенная гриффиндорская тяга к приключениям обуяла?
Он сначала обижается, но я соглашаюсь на мировую:
– Сначала поедим, а там, гляди, тебя и снова разберёт, согласен? Я не против.
Вдруг он падает возле меня и шепчет:
– Север, Север, не оставляй меня.
И я снова беру его за голову, но не глажу, а целую, глубоко-глубоко. И он начинает мне, пока ещё слабо, отвечать, потом сильнее, затем наваливается на меня сверху и спрашивает:
– Гриффиндор против Слизерина? А ну-ка, подставляйся.
Признаюсь, не ожидал, что всего один поцелуй сможет восстановить его силы.
– Ну, – судорожно вздыхаю, думая про себя, – а с кем связался? Правильно, с оборотнем. У него же силы немеряные.
И снова тот же темп, правда, на этот раз я сдамся быстрее.
– А что бы вы хотели, – обращаюсь к, по счастью, невидимым зрителям. – Я же всего лишь человек, а не, оборони меня Мерлин, оборотень.
На сей раз я просто соскальзываю с Рема, и, повернувшись на спину, чтобы дать покой, теперь уже точно, потянутым мышцам живота, встречаю его невидящий ничего перед собой, кроме застлавшего глаза красного марева, испуга.
– Рем, Рем, очнись, – продолжаю повторять я, но безрезультатно.
Почему я так много знаю про панику и испуг – ответ в моей биографиии, самой неприятной её части, да, связанной с Лордом и Альбусом, чтоб их черти на сковородках жарили, выражаюсь я про себя маггловской фразочкой.
А так, чтоб им Посмертия доброго не было. Хотя я уверен, что Лорд доброго Посмертия не получил бы и без моих пожеланий, а старый лис Альбус, кто его знает, может, он и Мерлина всеблагого провёл, уломав того сыграть с ним партию в шахматы…
– Рем, – снова зову, Рем, mon Roi, ma d`or, mon Soleil, очнись, я здесь, с тобой, мы рядом, вместе, не лучше ли тебе лечь на кровать, чтоб отдохнуть перед обедом? – говорю я всякие глупости – а он даже не замечает.
Я встаю и трясу его обеими руками, нужно войти в любой контакт с жертвой паники, чтобы вывести её из этого состояния.
Пытаюсь поцеловать его, но тщетно – от ужаса ему свело рот.
Тогда просто валю его рядом с собой – уж на изменение состояния своего тела он непременно отреагирует. Точно, зашевелился, наконец-то.
– Где я? Где ты, Север?
– Да здесь, здесь я, – отвечаю с искренним смехом. – Уж больно напугал ты меня.
– Когда?
– Когда стоял с опавшим членом, невзирая на все мои поползновения вывести тебя из этого состояния.
– Я слышал, как ты говорил по-французски "Мой Король, моё золото…"
– Да верю я тебе, что ты эти слова знаешь, тогда почему, если слышал, не выдал себя ничем? Я ведь испугался за тебя, даже очень. Слушай, Рем, ты сейчас как?
– Нормально. Прости, я не мог ни глаз отк…
– Так вот, ты только не волнуйся, но спустись в подвал. Аах, – я начинаю судорожно заглатывать воздух. – В первой же…аах…комнате налево…о-оо-о…в подвесном…аах… сердечные – и отключаюсь.
– Ну же, пей, пей, Север, ещё немного, тут на донышке осталось.
– Что?! На донышке?! Ты мне выпоил весь флакон?!
– Ну да, ты же не сказал, сколько тебе надо.
– Я не успел! Лучше померяй мне давление.
– Где? Что померить, Север?
А я чувствую, у меня в висках словно чего-то не хватает. Гипокриз.
– Я сейчас ненадолго, – эх, до чего же трудно ворочать языком. – Потеряю сознание, потом, всё потом. А, – пока ещё язык шевелится, кофеин мне, да не кофе, в моей а-а-а, – я зеваю. – Птечке лежит. Две таблетки и во-а-а-а-а-ды.
Может, и не успею сознание потерять от этого горе-колдомедика.
Успел, и прийти в себя успел, только давление ниже нуля, лежу – пошевелиться не в силах, зову:
– Рем, Рем, – а голос тихий-тихий. – Вызови Ambulance, скажи, нет, не говори про страховку, я с ними наличными на месте рассчитаюсь.
Слава маггловскому Богу, Рем рядом и в сознании, чтобы сделать это.
Как же хорошо, что в доме есть телефон, пусть по нему никто и не звонит. До времени. А, вот интересно стало, с какого времени у нас с Ремом появятся друзья, которые звонили бы хоть кому-нибудь из нас по обычному такому телефону? Я понимаю, что это, скорее, гипокриз на меня так подействовал, а до него обычный или нет, скажут врачи, но сердечный приступ, чтобы меня, человека в меру необщительного, потянуло на телефонные откровения. Глупость и бред, причём несусветные – ну, скажите мне, как можно разговаривать с магглом ли, магом ли, когда глаз не видно? Только вот врачей вызвать, не бегая по соседям и не видя их изумлённых выражений. Я уже давно сказал номер Рему, но не слышу разговора, хотя у меня уши так заложены, что и два кофеина не помогают. Что-то совсем мне худо, не угодить бы сегодня же в Мунго.
Нет! Только не сегодня! Я нужен Ремусу в полнолуние, я Мерлином и маггловским Богом клялся, что он не останется. Здесь. Сегодня. Один.
Пускай я буду лежать пластом – он может лечь рядом со мной. Пусть я не прочту и не спою ему сегодня, но он будет чувствовать моё присутствие обострившимся обонянием.
Хотя жаль, жаль, если мне придётся лежать пластом, хотя я лично не вижу для этого никаких предпосылок. За наличные мне и капельницу поставят – было бы, что платить. Ну, а с этими их фунтами, я всегда слежу, чтобы оставалась некая, достаточно крупная сумма на непредвиденные, но, может оказаться, неотложные траты, как в сегодняшнем случае со мной.
– Рем, ты вызвал маггловских колдомедиков? – осторожно спрашиваю, чтобы не спугнуть его, если он опять в панике.
Так и есть, но, как ни странно, отвечает, правда, челюсть ходит у него, как на шарнирах:
– Выз-вал.
– И что тебе сказали? – надо растормошить его, пока он ещё хоть как-то связан с реальностью.
– Е-дут.
– И всё, больше ничего не спросили, а, Рем, Рем, Рем?!
Молчит, смотрит на меня, а в глазах – такой ужас.
– Ничего, скоро они приедут и скажут, был ли у меня инфаркт или нет, – радостно подытоживаю я.
Тут ведь главное – интонация, всё равно Рем не вспомнит сейчас про утку и сиделку, что являются атрибутами любого пост-инфарктника. Он не вспомнит, зато я хорошо помню, как встал и пошёл на глазах у и без того сбитых с толку врачей в тот день, когда вернулся Гарри.
Гарри мой Гарри, но хватит, я переигрываю, сейчас счёт опять пойдёт не в пользу Рема.
Хотя почему "не в пользу"? Мне достаточно уже того, что Рем со мной больше двух лет и с учётом Алхимической Свадьбы, и с учётом Венчания.
– А достаточно ли?
– Да, – отвечаю себе я с вызовом. – Пусть он – оборотень, пусть не любит лёгкий секс с нотами эротики, всё уж лучше, чем… Хоуп, например. Да, но ведь она была женщина.
– А тебе – не всё ли равно, с кем?
– Заткнись, заткнись, заткнись, это всё результат сердечной перегрузки, и мне не всё равно, с кем. Мне надо с Ремом.
– Кому – мне?
– Тому, который из плоти и крови, а не тому, кто или что обладает бесцветным голосом.
– Голос не нравится? Сейчас подкрутим, как у магического радио. Так сойдёт? Я ли не твой голос, Северус?
– Нет, заткнись, заткнись, заткнись.
– Я промолчу.
– А я, я обойдусь.
– Ну что же они всё не едут? – я говорю, раздосадованный неожиданным внутренним монологом, или это всё-таки был диалог?
Тогда мне точно в Мунго – к целителям душ.
– Они звонили сейчас, сказали – пробки. Что это значит, я не понял, но они сказали, что раньше, чем через четверть часа, не доедут. Тупые магглы, – добавляет резко окончательно пришедший в себя Рем.
– Они не столь уж тупы, Рем, и знай – что бы они не сказали, я остаюсь с тобой.
– А если ты умрёшь по моей вине?!
– Раз ещё не умер, значит, и дальше жить буду, нет, я серьёзно, никаких шуток и отговорок. Просто только маггловские врачи с их машинкой, делающей "пинь", смогут определить уже прошедшее изменение моей сердечной деятельности, ну, скажут, что с моим сердцем всё нормально.
– И это всё только из-за этой прихоти?
– Ну, в общем-то, да.
Он уже запямятовал, как влил в меня целый флакончик сильнейшего сердечого стимулятора, призванного сбросить давление – вот и сбросил. Но я не виню Рема, поскольку в медицине он профан и без чётких инструкций, которые я просто физически из-за обморока не успел ему дать, всё и пошло вкривь.
Наконец, Рем объявляет:
– Приехали эти тупые магглы со своей машинкой, побегу открывать калитку.
Врачи, сделавшие большие глаза от отсутствия медицинской страховки, что, впрочем, удалось быстро нейтрализовать с помощью той суммы, о которой я успел сказать Рему перед тем, как он бросился их встречать, и их ещё большие глаза, когда они взглянули на мою кардиограмму, уже хотели отвести моего "друга", как они выразились, чтобы поговорить с ним приватно, не успевают этого сделать, когда я говорю:
– Извините, господа, но с разъяснением кардиограммы – ко мне, прошу вас. Мой друг совершенно не сведущ в медицине, - а сам привстаю на локте, благо после двух уколов мне становится практически хорошо, так, слабость только осталась, а давление они привели мне в норму, и вижу уже ранние, августовские, сумерки. Я понимаю – чем врачи раньше уберутся из дома, тем легче и проще нам будет с Ремом, а то бедняга уж полез в подвал, хотя там у меня ни клетки, ни цепей нет, тогда, спрашивается, зачем полез? Чтобы человечииа не суетилась перед глазами.
– Так скажите мне, наконец-то, господа медики, был у меня сегодня инфаркт или простой сердечный приступ? – роняю я, как можно небрежнее.
– Мы не в праве ставить Вас в такую известность, – говорит один из них, кажтся, он подключал аппарат.
– Но больше некому, да и у моего друга, как вы изволили выразиться, сердце ещё слабее, чем у меня, а, поверьте, если у меня был инфаркт, вам придётся приводить в чувство ещё и его.
Второй, тот, кто делал мне уколы, криво усмехается, и произносит одними губами, обращаясь старшему: "Ну, прям, какой-то клуб инфарктников собрался", однако я его слышу – я же профессиональнй преподаватель.
– Скажи ему, Джим.
– Да, у Вас, мистер Снейп, второй инфаркт в жизни. И с учётом того, что первый был относительно недавно, меньше трёх лет назад, а второй – сегодня… ну, Вы понимаете.
– Благодарю вас, господа, за столь ценную информацию, – заявляю я, а так как Ремус по-прежнему сидит в подвале, то я легко и непринуждённо сам встаю, натяиваю шоссы и, видя в их глазах изумление, граничащее с испугом, да с таким, словно им удалось взглянуть на инфери, без пререканий, быстро выпроваживаю их.
– Рем, можешь выбираться из противоядерного бункера, шучу, конечно, в общем, они уехали, сказав, что это был просто сердечный приступ.
Он, наверное, забрался от искушения подальше в задние комнаты, а потому, схватив меня на руки и поверив, начинает кружить меня по по спальне.
– Пойдём, всё-таки, поедим, – и он выносит меня в бежевую столовую, где нас горестно поджидает Линки у сервированного стола. Ещё бы ему не быть грустным – ужин за весь день, вот и вся еда.
– Линки! Наделай нам сандвичей с курицей и ветчиной. Да сам чего-нибудь поешь, страшило земноводное!
Он "улыбается" и исчезает бесшумно. Я говорю Рему:
– Если я сегодня живу впроголодь, так это только из-за моих проблем с самочувствием, но ты должен поесть нормально.
– Я и так ем только с тобой за компанию, сам бы не стал. Аппетита нет.
– Уж не боишься ли ты трансформации, Рем? – стараюсь задеть его за живое, чтобы прекратил изображать из себя жертву Petrificus totalus. – А давай, Рем, выйдем в сад, туда, где Линки разбил цветник, и устроим учебную дуэль по обе стороны, как тебе?
– Спасибо, Север, я, что же, ты думаешь, не ценю твоих попыток вытащить меня из того дерьма, которым мне кажется сейчас залит весь мир, уже скоро станущий подлунным? Но вот только не я ли причина твоего "простого сердечного приступа" со своей долбанной похотью?
– Нет, да как ты мог подумать такое?! – захожусь в притворном приступе оскорблённой невинности. – Мне было с тобой… отлично, ты же знаешь, что любовник хоть куда. Ну же, Рем, перестань себя винить в том… "в чём ты дейстительно виноват – в страхе из-за тебя, готовности пойти на любые меры только, чтобы ты отвлёкся". Да что же это за идиотский голос!
– Какой голос? – спрашивает Рем.
– А-а, это я веду монологи с собой, понимаешь ли…Просто не обращай внимания, а теперь раздевайся.
– Уже?
– Да, она вот-вот взойдёт.
Трансформация, сколько лет я уже наблюдаю её, действительно зрелище не для слабонерных, но я, кажется, с каждым разом, привыкаю к нему всё больше, хотя, как мне кажется, полностью не привыкну никогда.
Смотреть, как вытягивается в хищную морду любимое лицо, как, кажется, мучительно, искажаются мышцы и растягиваются сухожилия, вот-вот, словно бы, готовые порваться, как тело и, да и весь Рем зарастает бурой с рыжими подпалинами шерстью, и вот тихо поскуливающий огромный волк трётся носом о мою ладонь.
– Вот и всё, Рем, а ты так нервничал. Я глажу ему между ушами, я знаю, ему это нравится.
Начесав волка, запрыгнувшегот на кровать рядом, я наливаю рюмку коньяка.
– И вот о таком "счастье" ты мечтал, Северус?
– Не желаю с тобой говорить.
Выпиваю залпом рюмку и слышу позади себя неодобрительное фырканье.
А пошёл ты, Рем… Захочу и напьюсь.
Призываю сткан, наливаю ароматный огневиски.
– А теперь слушай, Ремус, то, что я хотел тбе прочесть сегодня.
Итак, "Офелия" Рембо.

Офелия, белей и лучезарней снега,
Ты юной умерла, унесена рекой:
Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега
О терпкой вольности шептаться стал с тобой?

Не потому ль, что он, взвевая каждый волос,
Нёс в посвисте своём мечтаний диких сев?
Что услыхала ты самой Природы голос
Во вздохах сумерек и жалобах дерев?

Что голоса морей, как смерти хрип победный,
Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених,
Твой бледный кавалер, тот сумасшедший бедный
Апрельским утром сел, немой, у ног твоих?

Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого
Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;
Оно безмерностью твоё глушило слово –
И Бесконечность взор смутила твой навек.

И вот поэт твердит, что ты при звёздах ночью
Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике,
И что Офелию он увидал воочью
Огромной лилией, плывущей по реке.

– Ну, как тебе, дружище Рем? – спрашиваю, размахивая давно уже пустым стаканом.
Наливаю ещё. Сопьюсь – я этим летом стал напиваться всё чаще и, соответственно, больше, после страхов за состояние Ремуса перед каждой трансформацией. А как же тут не спиться от жизни, отсчитывающей лишь полнолуние за полнолунием? Да, раньше я был сильнее, намного, знаю, но теперь словно все силы мои кончились. Мне всё постыло. И Рем со своим летним страхом, и я со своими, не менее страшными демонами. И мне ли, чистокровному волшебнику, имеющему, к тому же, наследника, скакать паяцем, пусть и перед таким же чистокровным, но Изгоем, ибо оборотень суть еси? Да что за мысли лезут в голову – кто-нибудь сможет мне в этом мире, полном Луны, помочь? Знаю, что нет, но не кричу, а молча напиваюсь.
После бутылки, правда, небольшой, огневиски я спускаюсь по красивой винтовой ажурной металлической лесенке в свои владения - подвал, беру фиальчик с быстродействующим ядом, ставлю его на столик, небольшой, для ингредиентов, и рассматриваю, как нечто не виданное, вернее, не сваренное мною несколько дней назад. Потом вяло произношу:
– Reducto.
Затем так же вяло:
– Reparo, и снова, и снова…
Наконец, устав играть со смертью, говорю:
– Evanesco.
Да, я не готов пока уйти в Посмертие, бросив Рема без Аконитового зелья, пока не научу супруга премудрости самостоятельно изготавливать его, хотя это будет далеко не просто – это зелье – вещь не из простых, вроде того же Кроветворного, да и Ремус, наверное, сообразит что-нибудь, когда я начну его учить, решит, скорее всего, что я ухожу от него – к другому, другой – ему без разницы. Да, Ремус ревнив, как, впрочем, и я, но у меня не было повода ревновать его, а вот у него был, правда, пустой – к мисс Эйвери, да, и ещё один, о котором я так не хочу вспоминать – о моём явном заигрывании на Выпускном с профессором, три ха, Забини, моим, тоже бывшим учеником, ровесником почивших по моей вине Гарри и от моей руки – Драко. Оказалось, у Блейза, так он попросил себя называть, есть жена и двое погодков – мальчишек.
Но детям уже по шесть-семь лет, а к жене Блейз окончательно охладел как раз после рождения второго сына. Он понял, что его удел – мужчины и, недолго думая, предложил мне с ним переспать в то время, пока продолжается бал, но я, разумеется, отказался. Тогда. А что бы я ответил тебе сейчас, Блейз, такой смуглый, соблазнительный, с зелёными глазами, опять зелёные? Только у Блейза они кажутся ярче, чем голубовато-зелёные глаза Гарри. О чём я думаю, вдоволь наигравшись со смертью в фиальчике?! Мне надо возвращаться к Рему, он ведь мой супруг. Я возвращаюсь с большой склянкой не разлитого по пузырькам Антипохмельного зелья. Да, и в этом я преуспел – глотнув прямо из склянки, больше, чем необходимо, чувствуешь, словно бы голова, ставшая лёгкой, парит отдельно от почти столь же лёгкого, но ощущаемого, тела. В этом есть какой-то, как мне кажется, кайф, сродни наслаждению от небольшой порции опиума, хотя уж в курении кальяна, распространившегося из высшего света до мира грянокровок, не затронув только магглорождённых, ну, это, вообще, шваль, их и за магов не воспринимают теперь, никто не видит чего-то предосудительного. А это значит, что и мои шалости с Антипохмельным зельем не идут ни в какое сравнение даже с курением сигар, к которым привыкают быстрее и прочнее, чем к кальяну.
Поднимаюсь по лестнице со склянкой, Рем встречает меня нервно расхаживая около входа в гостиную.
– Видишь ли, Рем, я сегодня пьян, и собираюсь напиваться и дальше, так что ты иди-ка в спальню, будь хорошим волчком, свернись там клубком и поспи. А я буду рядом – здесь, в гостиной. Ведь я буду ещё и курить сигареты, а тебе в образе волка этот запах особенно противен, я же знаю, ты сам потом рассказывал. Я сажусь на ковёр, призываю из бара большую пятигранную бутыль огневиски и затягиваюсь сотворённой сигаретой.
Рем понуро уходит, а я пью. Из головы не идёт Блейз.
– Остановись!
– О ком хочу, о том и думаю. Отстань.
– Ты же давал себе слово не сравнивать супруга с другими мужчинами.
– А я и не сравниваю. Я просто думаю о непристойности профессора Забини.
– Тебе через два-три дня аппарировать в Хогсмид. А в Школе ты опять увидишь его…
– Да без тебя знаю. Заткнись, сказал уже!
– Я промолчу.
– А я, я обойдусь.
Наливаю ещё стакан. Меня уже мутит, но я пью. На практически голодный желудок.
– Линки! Поесть чего-нибудь принеси!
Через мгновение Линки снова здесь, от тарелок на подносе вкусно пахнет.
Я приступаю к куриным грудкам, моему любимому лакомству, но эльф стоит, как вкопанный, я ему:
– Проваливай, пучеглазое чудовище,
Но, даже получив столь изысканный комплимент, Линки не уходит, лишь говоря:
– Там…второй Хозяин. Ему плохо. Хозяин, Линки умоляет Хозяина посетить второго Хозяина.
– Так проваливай же. Я сделаю это, мерзкий уродец!
Получив от меня столько лести, Линки, наконец-то, исчезает.
Я, пошатываясь от выпитого, но с замиранием в сердце после слов Линки, вхожу в спальню. Крови нет. Мой Рем лежит на кровати на боку, неестественно правильно вытянув лапы и не реагирует на мой приход.
– Рем, что с тобой?
Мелко вздрагивают лапы.
– Рем, ты заболел?
– Вуф.
Наконец-то поднимает большую голову и оскаливается на меня.
– Рем, ты обиделся за то, что я тебе сказал в гостиной?
– Вуф.
Подхожу ближе:
– Хочешь укусить или порвать меня на части?
Смотрит в ответ таким исполненным страдания человеческим взором, что я не выдерживаю, бросаюсь на кровать и обнимаю волка, прижимаясь всем телом к жаркой шкуре зверя.
– А знаешь, – стараюсь быть предельно честным. – Я ведь не по своей воле пришёл, а благодаря подсказке Линки, который сказал, что тебе плохо. Простишь?
Вздрагивает всем телом, потом ещё и ещё, словно бьётся в конвульсиях, и я понимаю, что волк плачет. Глажу его по голове, осторожно смахивая влагу из его глаз.
Боги, какая же я скотина!
– А хочешь, Рем, я спою тебе? – повинуясь внутреннему порыву предлагаю я, вдруг поможет?
– Вуф.
– Это да?
– Вуф.
– Хорошо, тогда слушай, только давай сегодня обойдёмся без магии стихов:

Freres humains qui aprés nous vivez,
N`ayez les cuers contre nous endurcis,
Car, se pitié de nous povres avez,
Dieu en aura plus tost de vous mercis.
Vous nous voiez cy attachez cinq, six:
Quant de la chair, que trop avons nourrie,
Elle est pieça devorée et pourrie,
Et nous, les os, devenons cendre et pouldre.
De nostre mal pеrsonne ne s`en rie;
Mais priez Dieu que tous nous vueille absolouldre!
…

Я пою и внимательно наблюдаю, как человек волка-Ремуса побеждает – вот заискрились в темноте глаза, отражающие полную Луну, вот приподнялись уши, стараясь понять хотя бы несколько слов, и, кажется, Рему это удаётся потому, что вот он скалится, но это скорее улыбка, да, так и есть, Рем-волк улыбается мне снова! Значит ли это, что я прощён? Кто ответит? Я боюсь спросить, чтобы нет, не услышать его "вуф", означающее "да".
– Как ты понимаешь, это твой любимый Франсуа Вийон.
Волк кивает в ответ, но молчит, видимо, ждёт, что будет дальше.
– Как ты знаешь, Вийон любил жизнь настолько, что и высокое происхождение, и поэтические состязания в Блуа не остановили его от бродяжничества в компании бежавших от господ вилланов и простого воровства. И вот однажды Вийон с подельниками попались на крупной краже, и всех виновых приговорили к повешению. Тогда-то Вийон и написал "Эпитафию" для себя и товарищей в ожидании виселицы.
Рем жалобно заскулил.
– Не беспокойся, он хоть и умер молодым, но не такой позорной для дворянина смертью – на этот раз Вийона со товарищи помиловали, а великолепное стхотворение, написанное на народном языке, разошлось по Франции в виде нескольких вариантов песен. Я спел тебе песню на мой любимый, бретонский, мотив.
Перевод нужен?
Снова блестят глаза и улыбающяся морда.
– Тогда слушай, я спою на мотив, в котором эта песня – эпитафия сохранилась в Бургундии:

Ты жив, прохожий. Посмотри на нас.
Тебя мы ждём не первую неделю.
Гляди – мы выставлены напоказ.
Нас было пятеро. Мы жить хотели.
Но нас повесили. Мы почернели.
Мы жили, как и ты. Нас больше нет.
Не вздумай осуждать – безумны люди.
Мы ничего не возразим в ответ.

Взглянул и помолись, а Бог рассудит.
Дожди нас били, ветер тряс и тряс.
Нас солнце жгло. Белили нас метели.
Летали вороны – у нас нет глаз.
Мы не посмотрим. Мы бы посмотрели.
Ты посмотри – от глаз остлись щели.
Развеет ветер нас. Исчезнет след.
Ты осторожней нас живи. Пусть будет
Твой путь другим. Но помни наш свет:
Взглянул и помолись, а Бог рассудит.

– Сравни оригинал с переводом – как много пропущено в бургундском варианте, но он показался мне самым откровенным и жёстким, но правдивым, без изысков и прикрас. Отточенные короткие фразы, живописание столь яркое, что полуразложившиеся тела на прочных верёвках оказываются прямо перед глазами, не так ли?
– Вуф.
И вот настал миг истины, я спрашиваю у Рема – волка с человеческим разумом, хоть и с примесью волчьих инстинктов:
– Ты…простил меня? – а сам предательски дрожащими руками зарываюсь в его жёстую, но приятую на ощупь, шкуру.
– Вуф.
Я тотчас сотворяю себе сигарету и глубоко затягиваюсь, призвав пепельницу-раковину, ожесточённо стучу по сигарете, чтобы стряхнуть пепел, за первой – вторую и третью. Всё, кажется, я успокоился. И снова оглаживаю Рема по голове и всему туловищу, он переворачивается на спину, задрав все лапы, призывая меня почесать ему брюхо, что я и делаю с радостью, и никакой зеленоглазый Блейз не идёт в голову – ведь я же люблю только Рема!
Мне приходит в голову, неизвестно из каких пучин бессознательного всплывшая мысль, сделать крёстным для наследника профессора Забини. Тогда он станет моим родственником, и все его притязания потеряют смысл, ибо будут разновидностью инцеста.
Хотя, обдумывая эту мысль, я прихожу к выводу, что и попытка инцеста не остановит страстного, обаятельного Блейза. Надо будет просто поговорить с ним, как мужчина с мужчиной и расставить все точки над i, вот и всё. Если он, такой молодой, сумел стать деканом Дома Гриффиндор, к которому я отношусь с тайным, глубоко скрытым уважением, значит, он достаточно умён, чтобы понять – со мной у него ничего не выйдет.
Да, но я же сам начал эту игру с огнём, напившись, волей-неволей, шампанского, потому, что никакого другого алкоголя преподавателям и выпускникам не предложили, подошёл к нему и шутливо спросил:
– Блейз, Вы умеете танцевать менуэт?
К счастью, он не умел или притворился.
Но я, вместо того, чтобы уйти, спросил торопливо:
– Ну, хоть вальс Вы танцуете?
– А что, Северус, приглашаете?
Не успев подумать, я выпалил:
– Да.
– Я согласен. Идёмте?
И мы танцевали вальс на глазах у всей Школы, преподавателей, выпускников, изумлённых допущенных на бал пяти-, шести- и семикурсников, он вёл в танце, крепко обхватив меня за талию, но его рука постоянно сползала ниже, и тут я спросил:
– А как же жена?
– О, эти женщины, от них одни хлопоты – стоит только раз войти к жене в спальню, и она беременеет, вот я и входил дважды.
– Не думаю, что Ваша жена, Блейз, довольна таким Вашим поведением. А почему Вы не предохранялись?
– Я делал всё возможное, махал палочкой, выучил даже запрещённое черномагическое заклинание на отсутствие зачатия, но…
– То есть, женой Вы, попросту говоря, не пользуетесь.
– А Вы шутник, Северус, хотя да, надо признать, я пользуюсь услугами мужчин, как и Вы.
– Наши случаи разнятся – ведь Вы, Блейз, говорите о мужчинах во множественном числе, в то время, как у меня один мужчина – мой супруг.
– Да, я читал о Вашем Венчании с профессором Люпином, но, может, стоит немного разнообразить меню?
– Я Вас не понимаю, Блейз, – сказал я, хотя прекрасно понимал, к чему он клонит, но хотел услышать не намёк, а…да, что-то большее, чтобы потом гордо отказаться, но Забини ответил только:
– Не притворяйтесь, Северус, – при этом он огладил мой зад, – Вы всё прекрасно поняли. Но сейчас мы все разъезжаемся, кто куда, так, что, давайте отложим нашу, надеюсь, и для Вас, Северус, увлекательую тему до конца августа, когда мы все вновь окажемся в альма матер.
– У меня к Вам, профессор Забини, только один вопрос – используете ли Вы для своих утех магглов?
Блейз так гневно сверкнул на меня глазами, что я только подивился, как умело копирует он мой фирменный, устрашающий студентов, взгляд. И когда научился?
– На самом деле не подумайте, профессор Снейп, – говорил Блейз, когда после тура вальса мы возвращались к преподавательскому столу, – что я меняю свои предпочтения, как делал это покойный лорд Малфой, нет, я завожу длительные романы, и и за шесть лет у меня было только два партнёра. Подумайте об этом на летнем досуге.
Помню, Рем только посмотрел на меня косо, но ничего не сказал. Однако в ночь после бала он напился до чертей, в одиночку, закрывшись серьёзными заклинаниями в своём кабинете. Мне с утра понадобилось снимать целую паутину опасных проклятий и заклинаний, чтобы споить ему весь запас Антипохмельного зелья, бывшего в то время в лаборатории, чтобы он, хотя бы, начал узнавать меня и издавать подобие членораздельных звуков.
Когда Рем окончательно пришёл в себя, он пошёл в спальню, закрылся в ней и вышел только из гардеробной, чистый, свежевыбритый, но с совершенно ясными признаками пьяной ночи на лице, поздоровался со мной, подождал, пока я приму ванну, вымою волосы и вообще приведу себя в надлежащий вид. Затем, посмотрев на маггловские часы – прошлогодний рождественский подарок Рема, я сказал:
– Рем, мы уже опоздали на завтрак.
На что он ответил:
– А я и не на завтрак собирался, а аппарировать к себе. Сундуки уже собраны Линки.
Я, честно, растерялся потому, что никогда не видел… такого Рема – собранного, решительного, колючего до такой степени, что нельзя просто подойти и обнять его, но я, пропарывая собственное тело этими отравленными иглами ревности, смог преодолеть расстояние между нами и начал медленно зацеловывать его лицо, шею, руки, и он сдался, услышав мой стон от его ответного поцелуя, и, сняв на ходу шоссы с себя и меня, а он подхватил меня на руки, как пушинку, с рычанием овладел мной прямо на ковре возле каминной решётки, достаточно грубо, выпустив немного больше, чем нужно, своего зверя на свободу, он буквально заставил меня кончить ему в ладонь и на пальцы, которые он тут же, словно позабыв обо мне, начал тщательно вылизывать, рыча:
– Мой, только мой, слышишь, Север? Иначе я убью нас обоих.
И я поверил ему в то мгновение. И был благодарен даже за такую, звериную любовь.
– Мой, только мой, – повторял я, как зачарованный вслед за Ремом.
Так мы и помирились, и я узнал, что Ремус чрезвычайно ревнив, что он – вожак нашей маленькой стаи, хотя доминантой, как ни странно, за обедом в Большом зале Рем сообщил оставляет меня, руководстсвуясь принципами, что я знаю больше о магии, нежели он, к тому же я – человек, а он – нелюдь.
Вот в таком, достаточно сумбурном состоянии, мы и аппарировали в аппартаменты на самом севере Шотландии -"Скотланд-Ярд".
Место выбирал я потому, что от Лондона после пасхальных каникул у меня осталось только впечатление постоянного "вытряхивания пыли" Ремом из меня, а также собственное еженощное пьянство с обязательным Антипохмельным зельем, которое я тогда и научился употреблять для кайфа, немного не по прямому назначению.
В общем, Лондон на всё лето – такая идея пришлась мне не по вкусу, и мы, как и в прошлом году, решили немного постранствовать по угодьям. Я летал над волнами, нарочито низко, задевая их пенные гребни носками туфель и радуясь брызгам, которыми они окатывали меня, таким образом и получая редкостное, изысканное удовольствие, и избавляясь от наскучивших вдруг объятий Рема, который наблюдал за мной с балкона, опоясывающего аппартаменты, потягивая сложнейшие коктейли, которые готовили домовые эльфы ещё для Гарри.
Домовики здесь были вышколенные, хозяйственные, серьёзные, в общем, то, что надо, и ведь не распустились же, в отличие от моих собственных!
Еда была превосходной, мы с Ремом даже не знали, откуда эльфы берут продукты, да нас это и мало тревожило. Объектом тревоги стала дающая сбои тинктура, во время "пульсации" которой мы с Ремом ругались до крика и расходились подальше друг от друга, чтобы не спровоцировать драку. По ночам Рем спал, а я пил, без Антипохмельного зелья, запасы которого, взятые с собой из Школы, где оно было сварено и разлито по склянкам перед аппарацией, вскоре закончились. Да, мне стыдно признаться в этом самому себе, но я пил, представляя рядом с собой Блейза – с оливкового цвета кожей, зеленоглазого, даже на расстоянии сексульного. Видимо, это тинкнтура во мне временно испортилась, что и стало провоцировать наши с Ремом почти ежедневные скандалы, возникающие, как и положено, на пустом месте. У меня – от постоянного утреннего похмелья, у Рема – от неудовлетворённости интимной жизнью. Когда похмелье отступало, я улетал к волнам Северного моря, а Рем так и оставался гонять эльфов в поисках пищи поискусней и посложнее в приготовлении, просто так, от нечего делать, хотя в аппартаментах была приличная библиотека. Кажется, возьми книгу, сотвори шезлонг, и наслаждайся морским бризом, но нет, его это не устраивало, а потом снова наступала ночь, и я пил.

Глава 2

Я срываю первый гобелен, выношу его на задний двор, потом та же участь постигает и остальные фальшивки, обнажаются прекрасные лазоревые стены. Я иду на задний двор, заклинанием делаю кучу тряпья меньше и компактнее и произношу слово, о котором мечтал больше года, взмахивая рукой:
– Incendio!
Сухие тряпки тотчас сгорают, оставив после себя неопрятную кучку пепла. Призвав стихию Земли, я засыпаю пепел, и вот уже на месте пожарища -зелёная трава.
Словно и не было этого шепчущего наваждения. Я горестно вздыхаю: "Сжечь бы тогда, как только они начали нашёптывать мне так громко, что и Рем слышал, о наследнике".
Ну вот, есть у меня теперь и наследник, и не сгинет имя Снейпов, по крайней мере, ещё на одно поколение, но я не стал счастливее, наоборот, я до сих пор всерьёз ударяюсь в мысли о двух Венерах – глазах Блейза.
Счастливый избавлением от копий фамильного древа, я наливаю себе рюмку коньяка и иду просматривать свои переводы. Нахожу коротенькое, но ёмкое переложение стихотворения Уолта Уитмена "Если кого я люблю", внимательно просматриваю его – оно определённо содержит магию, пусть странных, изломанных, но стихов. Вот и посмотрю на неё в действии.
Выхожу в сад, сажусь на свою, в полутора ярдах над землёй, развилку, пригубляю коньяк и произношу, обращаясь к закатному небу:

Если кого я люблю, я нередко бешусь от тревоги,
   что люблю напрасной любовью,
Но теперь мне сдаётся, что нет напрасной любви,
   что плата здесь верная, та или иная,
( Я страстно любил одного человека, который меня
     меня не любил,
И вот оттого я написал эти песни.)

Едва закончив читать, вижу Блейза Забини в огромной, пустой комнате, лежащего на широком ложе под балдахином и бессмысленно глядящего невидящими, расфокусированными глазами в моём направлении. Я пугаюсь, но напрасно – Блейз не видит меня, словно бы даже я не явился призраком в его доме, а являюсь абсолютно прозрачным.
Поняв это, я дозволяю себе вольности – подойти, сесть на кровать, провести рукой по лбу, носу, бровям, наконец, прочертить дорожку непокорных губ и закончить ласку, проведя рукой по щекам и подбородку.Он всё равно ничего не чувствует, хотя, когда я провожу пальцем по абрису губ, он как-то нервно облизывается.
Самое странное заключается в том, что я не могу представить, неужели мне придётся, да и удастся ли аппарировать домой в виде бестелесного существа.
Но пока я не собираюсь покидать Блейза – вместо этого я целую его, он выбрасывает руку, безошибочно заключая моё бестелесное существо в объятие, поворачивается на спину, освобождая вторую руку, и захватывает меня ещё крепче, жарко шепча мне в рот:
– Ты пришёл, Северус, наконец-то пришёл…Я так ждал тебя – мой дом настроен на магию стихов.
Ты удивлён? Да, я не умею творить её, являясь магом всего лишь Огня, но умею чувствовать тебя на расстоянии. Особенно, когды ты уязвим.
– С чего ты взял, Блейз, что я сейчас уязвим?!
– Иначе бы ты был в постели с волком, а раз его нет поблизости, то ты – мой.
Теперь и навсегда…
Он поцеловал меня так, что у меня закружилась голова.
Оторвавшись, я сказал:
– Не играй со мною, Блейз, всё равно я – бестелесный призрак, и ты не сможешь овладеть мной.
– В этот раз – нет, но в следующий, когда мы оба будем во плоти, я обещаю тебе столь изысканное наслаждение, которого ты не получал, да и не мог, от своего оборотня.
– Мой супруг очень искусен в любви, – острожно говорю я.
– Но он оборотень, и потому не понимает, да и не и может понять, ведь серебро в крови мешает, каких ласк, на самом деле, заслуживает его супруг.
– Извини, Блейз, я не в силах изменить Ремусу. Из-за тинктуры.
– Ха, неужели Мастер Зелий, лучший в Британии и входящий в тройку мировых лидеров по зельеварению, не знает способов обхитрить эту вашу алхимическую связь?
– Да, можешь себе представить такое, Блейз? Не знаю.
– Зато знаю я, Северус, и тебе не о чем беспокоиться. Ведь ты спал с женщиной?
– Нет, – упрямо отрекаюсь от Хоуп.
– Да ладно тебе, Северус, половина профессорского состава знает о том, что в роду Снейпов появился новый наследник, а вторая половина знает, что у тебя был роман с женщиной.
Только тебе до сих пор приятно, видимо, носить личину шпиона, а вот твой Ремус…
Впрочем, на этом мне лучше умолкнуть, ведь ты и сам уже обо всём догадался, правда же?
– Правда, – отвечаю так тяжело, словно бы меня ударили под дых, и не кто-нибудь, а сам Ремус.
– Ну что ж ты ему не доверишь выбор крёстного своему наследнику?
У тебя же, наверняка, есть идеи по этому поводу.
– Нет у меня никаких идей, кроме как сделать крёстным тебя, Забини.
– Это чтобы я не домогался к тебе, как один отец к другому? Хороший был бы ход, да вот я отказываюсь от такой чести. Извини, ты мне дороже.
Внезапно поддавшись порыву,который даже не стараюсь сдержать, я говорю ему:
– Да и ты мне тоже.
– О-о, да, договорились…
–…о паритете.
– Называй, как хочешь – п-по мне одно – договор вступает в силу с момента нашего возвращения в Хог.
– Я. Не. Могу. Изменить, Рему. Из-за…
– Да подумай только, если ты "изменил" супругу– мужчине с женщиной, и ничего с вашей долбанной тинктурой не случилось, то что с ней станется, если мы будем с тобой?
– С женщиной я изменил Ремусу единожды…
– И потом ты не ласкал её, даже пальцем не трогал?
Удивляясь провидческим талантам Блейза, я честно ответил:
– Да, ласкал и целовал, но это была не любовь, а какая-то грязная похоть и страсть.
– Ну вот, начинаются традиционные для геев-бисексуалов разговоры о женоненавистничестве.
– А кто такие геи-бисексуалы? – спрашиваю с интересом.
– Типа тебя, имевшие за всю жизнь контакты только с мужчинами и один или пару раз – с женщинами.
– Ну, уж второй раз я к женщине и близко не подойду.
– Для начала – не зарекайся, а так – классический случай "и хочется, и колется".
– О чём это ты, Блейз? Я не понимаю.
– А ты поцелуй меня снова, тогда объясню.
– Нет уж, без условий – ты просто объясняешь мне, и точка.
– О, да ты строптивец, – он прижимает моё неосязаемое тело к себе, и как он его только чувствует? И целует глубоко, пока из моего рта не доносится полу-замерший на губах выдох.
– А ты не сдерживай себя, ты же не на балу, – смеётся Блейз.
Итак, и к красивым молодым мужчинам тебя тянет, а, если бы ты побольше бывал в Свете, то и к хорошеньким женщинам тоже потянуло бы.
– Но я дважды за лето был у Ноттов, причём последний раз – чуть больше месяца назад, один…
– Да разве это – Свет?!
Побывай у Эйвери – теперь там мужское общество через день, а по остальным дням – смешанное. С тех пор, как ублюдки уложили Авадой графа Уорси, а его жена ненадолго пережила мужа, смешанное общество собирается у мисс Алисии Эйвери, твоей "любимой" ученицы, которую ты так часто оставлял на отработки буквально ни за что, что не будь твоим супругом мужчина, злые язычки наших профессорш уже наболтали бы целый клубок о ваших с ней "отношениях". Уж поверь мне – я изучил их повадки за шесть лет. На самом деле общество собирают её прадеды.
– Ты думаешь, я не изучил профессорских повадок за… девятнадцать с половиной лет?
– Какой же ты старый, Северус, но почему же я так влюбился в тебя? Не знаешь?
– Ну… я выгляжу моложе своего возраста, у меня прекрасные волосы и да, красивые глаза.
– А ещё аристократическое черты лица, нос, словно сошедший с маггловских старофранцузских монет и немецких гравюр эпохи Возрождения, эротичный рот и правильный овал лица. Всё, что требуется и мужчине, и женщине, чтобы влюбиться в тебя.
Странно, что я практически не замечал твоей мужественной красоты, будучи студентом.
– Просто тогда я редко мыл голову.
– А, да, это точно, а теперь ты похож с этой копной на Демона Люцифера. В тебе таится такая черномагическая сила!
– Ну, мне пора, Блейз. Где мы сейчас – в Лондоне?
– В Сен-Мари-де-Обижье.
– Это городок во Франции?
– Нет, одно из моих поместий, но, разумеется, во Франции. Я живу тут всё лето в компании домовых эльфов.
– Не подскажешь ли, как мне отсюда добраться до Лондона, я имею в виду, смогу ли я аппарировать?
– Не сможешь. Ты же сам себя не ощущаешь.
– А как это делаешь ты?
– Стихия ведёт меня. Видимо, ты тоже маг какой-то стихии, идущей на лёгкий контакт с Огнём. Воздуха?
– Ты прочти угадал, но мы никогда не будем в таких отношениях, чтобы я…
– Да брось, Северус, не хочешь – не говори. Пусть это будет твоей маленькой тайной, если для тебя так важен этот секрет. Я ничего не имею против маленьких секретов с твоей стороны, я же знаю, ты привык за четырнадцать лет… А вот об отношениях повторюсь – не зарекайся.
– За семнадцать, Блейз и, да, я привык свято хранить тайны, пока не доверюсь человеку полностью. Так как мне покинуть твоё имение?
– Просто прочти, можешь про себя, если и это – тайна, то стихотворение, что привело тебя сюда.
– О, вот это – не тайна.
И я читаю четверостишье Уитмена, за которое взялся в своё время, чтобы избавить полюбившиеся мне строчки от американизмов, и мне это тогда удалось.
А теперь я снова оказываюсь в своём саду, с еле пригубленной рюмкой коньяка в руке, но со вкусом поцелуя Блейза на губах, весьма странным и напоминающем мне о далёком детстве.
Вывод, который я делаю, кажется мне потрясающим – не применять неизвестную, но очевидную магию стихов, хотя должен был прийти к нему ещё два года назад, когда сначала чуть было не "заставил" утопиться Рема в озере, а потом, погнавшись за тонушим мороком, едва не утонул сам.
Я слезаю из развилки и ставлю рюмку в траву около ствола яблони, а сам лезу выше, чтобы проводить закатное солнце.
Пока я слезаю с дерева, становится совсем темно, я наощупь нашариваю рюмку, отпиваю немного и по памяти пою сам себе:

En une chambre cointe et grand,
Se sist bele Eglentine
Deseur un lit riche et pleasant
Et enclos de cortine;
En sospirant
Va regretant
Ce qu`aime d`amor fine,
Puis va dissant:
"Dieus! Por qu`aim tant
Celui qui tant
Va demorant,
Quant set que j`ai dolor si grant
Que nuit ne jor ne fine?
Or n`i sai medicine,
Sе plus atent"

Перевод был мне, в принципе, не нужен, но я решил намурлыкать и его, чтобы убедиться, качественно ли он ложится на мотив простенькой, наивной, но очень старой – двенадцатого века – балллады:

В покое светлом и большом
Сидела Эглантина
На ложе мягком и пустом
Под сенью балдахина.
Упав ничком,
  Призналась в том,
Что жжёт её кручина.
  Рекла потом:
"Господь! В мой дом
  Что ж не влеком
  Тот муж, о ком
  Грущу тайком,
Коль сердца жар ему знаком
И мук ясна причина?
Вот-вот меня кончина
Возьмёт тишком".

Да, вот так во всём видишь второй смысл, даже там, где и не было никогда: "В мой дом что ж не влеком тот муж, о ком грущу тайком"? Я рассмеялся – знал бы безвестный автор, что слова его героини может повторять мужчина? Поэтому незачем опошлять скромную балладу, её автора, да и свою душу, лелея в ней мечты об измене супругу, пусть и оказавшемуся не во всём примером для восхищения, но всё же сильно любимому.
Блейза же я не знаю, а, поговорив с ним, узнаю ещё меньше, а потому, как и любого незнакомца, способного учинить вред мне или Рему, опасаюсь после сегодняшнего приключения ещё больше, чем, когда пил, мечтая о его оливковом теле и зелёных глазах.
Нет, выход не в измене, хотя, почему бы не побывать завтра вечером, после покупки книг у Эйвери, в их имении?
Надо бывать в Свете, хотя бы изредка, чтобы снова и снова убеждаться в пошлости и бахвальстве законодателей мод и стиля жизни. Если мне повезёт, там будет смешанное общество, но не трясут же мужчины друг друга, оказавшись без дам?! Наверняка, курят, пьют, играют в ставшую модной в этом сезоне рулетку – ещё одно старое маггловское изобретение, попавшее непосредственно в круг бомонда. А потом, со спокойной совестью, на следующий день заняться самостоятельным сбором и уменьшением сундуков и зачехлением бьющихся предметов, а Линки пускай занимается мебелью, ведь ещё вовсе неизвестно, когда мы снова аппарируем в наш дом.
Ведь, хоть я и стихийный маг, но призвание Мастера Зелий само говорит за себя – большую часть работы, да практически всю, приходится делать своими руками.
Я хотел вначале потратить первую половину последнего "одинокого" дня на покупку картин, как и обещал два года назад Рему, под стиль дому – в рамках "арт-модерна", но потом передумал, ведь Рем не видел ни одной работы в этом жанре, тем более откровенно эротической двусмысленной тематики. Может, следует сначала сводить его в маггловскую картинную галерею, чтобы поближе познакомить со стилистикой? И я так и поступлю.
…Накупив книг о Николя Фламеле и его работ, я аппарирую домой, а оттуда на подземке еду в центр, где находится скопище книжных магазинов. Здесь, в одном из них, в разделе "Мистицизм" покупаю интересную книгу по арабской алхимии, а в разделе "История медицины" скупаю всё о Парацельсе, его жизни и работах. Домой просто-напросто аппарирую из, в это мгновение, безлюдного переулочка, куда выходит боковая дверь книжного.
Дома, смыв с себя пот под струями прохладной воды в душе, нахожу в себе желание пообедать, привычно зову Линки, и только потом вспоминаю, что в доме я совершенно один. Приходится идти на кухню и проводить ревизию продуктов, ведь сегодня я, почему-то, поднялся только в одиннадцатом часу и, не позавтракав, даже не вспомнив о еде, ринулся на любимейшую охоту за книгами. Готовить долго не хочется, я прямо на кухне ем сандвичи и тосты с джемом, пока не насыщаюсь.
Интересно, во сколько начинаются увеселения у Эйвери, и я вспоминаю, что ни разу там не был. Недолго думаю, произношу то четверостишие Уитмена и снова оказываюсь у Блейза. Он куда-то собирается, уж не к ним ли?
– Профессор Забини, добрый день.
Он медленно, словно не удивлён голосу из воздуха, отвечает:
– Да, Северус.
Ну, Северус так Северус.
– Блейз, не мог бы ты дать мне координаты для аппарации в поместье Эйвери?
– А я, собственно говоря, в МаунтГорроу-Холл, к сэру Клоссиусу Эйвери и собираюсь, как видишь.
– А Клоссиус – старший из Эйвери?
– Да, ещё у него живёт сводный брат по матери, ненамного моложе, Клавдий, старшему – около ста семидедесяти, а Клавдию, точно знаю, на семь лет меньше, и представь, оба прекрасно сохранились и ведут пока активный образ жизни.
– А почему братья по матери живут вместе? – спрашиваю я и тотчас осекаюсь. – Это ведь не из-за того, что я подумал?
– Именно из-за этого, и они всё ещё любят друг друга, хотя, ты же знаешь этих Эйвери – у младшего была, как и у тебя, Избранница, а старший до сих пор женат.
– И неужели только один из Эйвери был Пожирателем? Из всей их, насколько я знаю, большой семьи?
– Тебе лучше об этом знать, великий шпион Светлых сил, – смеётся Блейз.
– Да, но я знаю о Ближнем Круге, немного о Среднем и всё. Не мог же я знать всех Пожирателей лично – не к лицу это Левой Руке Лорда.
– Разумеется, да ведь с тебя этого и не требовали, а если бы потребовали, то, я уверен, ты знал бы каждого новичка, едва принявшего Метку, разве не так?
– Так, но ты не ответил на мой вопрос – Элайа Эйвери был единственным?
– Да,. Он ещё был и моральным уродом в семье –любил жену до самой смерти, и у него не было связей с мужчинами, что, как ты понимаешь, для дружного коллектива семьи казалось, мягко говоря, странным.
– А Элиас… был их сыном?
– Да, но он плохо кончил.
– Я знаю.
– А мисс Алисия Эйвери – его сестра. Но она купается, как рыбка, в совместных приёмах и не торопится замуж.
– Насколько я её помню, она – не красавица.
– Такой и осталась, хотя девица, что надо. Вот только кому? – хохочет Блейз.
Сегодня мужская вечеринка, но ты не думай, что это означает нечто малопристойное, всего два отличия – полное отсутствие дам, и от того, более непринуждённая беседа, и рулетка. Идём со мной, туда принято являться парами, а твой профессор-оборотень никогда туда не сунется, равно, как никто из бывающих в доме Ноттов. Последние, как бы это получше сказать, не доросли до уровня приёмов у Эйвери.
– Хорошо, пойду с тобой, но учти, только из уважения к остальным мужчинам и установившимся традициям.
– Т-тебя долго ждать или мне аппарировать к тебе в Лондон?
– А откуда ты знаешь, что мой дом в Лондоне?
– Ты сам обмолвился вчера о том, как тебе попасть обратно в Лондон.
– А ты наблюдателен.
– О-о, да, я наблюдаю за тобой с того момента, когда ты снова очутился в Хоге, если хочешь знать.
– Хорошо, что я не знал, о твоих наблюдениях за мной, но мне пора.
– Значит, если ты не хочешь пригласить меня к себе, вот мои координаты для аппарации. Отсюда отправимся к Эйвери. Но учти – ты мне должен.
– За что?
– Поцелуй у Эйвери за то, что я введу тебя в настоящий бомонд.
– Но только один поцелуй.
– Да, но ты первым поцелуешь меня, а я в долгу не останусь.
– Подбиваешь меня перед всей мужской половиной Высшего Света изменить Рему с тобой?! Да не нужны мне эти Эйвери!
– Не кипятись. Может, сам захочешь целоваться, а ты уже сейчас, заранее злишься.
– В общем, я аппарирую к тебе через четверть часа.
– Так быстро? И вот ещё – одень самое лучшее, чтобы произвести надлежащий фурор.
– Разумеется, за кого ты меня принимаешь, мальчишка? – говорю полу-зло, полу-нейтрально.
– Не сердись, лю-би-мый.
У меня от его "любимый", произнесённого томным голосом, как в постели после оргазма, идёт кругом голова, но я быстро произношу стихотворение и оказываюсь у себя на кухне.
… Если я опаздываю куда-либо, то только по независящим от меня причинам.
Сегодня такой причины нет, и ровно через пятнадцать минут я – у Блейза.
– О-о-о -только и может сказать он при моём появлении, – прекрасен, просто прекрасен, настоящий Люцифер.
– А с кем ты собирался отправиться к Эйвери до того, как возник я?
– Тебе не к кому ревновать.
– Я не…
– Ревнуешь, раз спросил. Так вот, с моим бывшим мужчиной. Ведь в настоящее время у меня никого нет. Пока. – он многозначительно смотрит на меня. – Вот и приходится, чтобы не оскорблять общество, пользоваться прежней, уже распавшейся, связью. Так что, всё очень просто и банально – никакой тайны я из этого не делаю в обществе. Там уже все мужчины, да и женщины тоже, в курсе моего одиночества.
Ну ладно, я смотрю, мы можем задавать друг другу вопросы обо всём на свете дни напролёт, оставляя ночи для любви, – проникновенно глядя мне в глаза, лукаво улыбается Блейз. – Но нам пора к Эйвери. Да постарайся не запутаться в них – они удивительно похожи. А ещё там будет куча незнакомых тебе мужчин с более – менее знакомыми фамилиями…
– У меня профессиональная память как на лица, так и на имена.
– Позвольте Вас обнять, мистер Величайший Шпион, и мы аппарируем.
МаунтГорроу оказался обнесён такой же широкой, что была раньше у Гоустла, антиаппарационной зоной. Мы долго идём по ней, и ощущения-воспоминания мои не из приятных. Видя, что я нервничаю, Блейз берёт меня под руку, пользуясь нашей разницей в росте, правда, почти незаметной, не то, что с Ремом, но, разумеется, в мою пользу.
Потом приобнимает за талию. Я уже готовлюсь сбросить его руку, но никак не могу этого сделать – мне приятно это полуобъятие, а ещё я пользуюсь тем, что нас, если и видит кто из венецианских окон замка, построенного в совершенно неуместном для Англии стиле итальянского палаццо, во-первых, по причине климата, а во-вторых, по дисгармоничности такой южной роскоши на фоне скромного английского пейзажа, то не узнает, прежде всего, меня. Блейза, как я понимаю, здесь знают хорошо. Вот и пользуюсь пока-что-безымянностью, затем останавливаюсь, опускаю лицо и накрываю тёмно-розовые губы Блейза своим ртом, поцелуй опьяняет нас обоих.
– Вот ты и поцеловал меня, своего бывшего ученика, суровый, верный супругу профессор, – улыбается он и лицом, и глазами, от этой улыбки становясь ещё красивее и притягательнее. Он обхватывает моё лицо руками и снова наклоняет к себе, целуя столь нежно и искренне, что от этих эмоций, как от вина, кружится голова. Или она просто кружится из-за недозволенной близости чужого, молодого, желанного тела?
Нацеловавшись до припухших губ, мы поднимаемся по широкой лестнице на высокий первый этаж, нам преграждает вход человек в средневековом византийском костюме:
– Мистер Блейз Забини, добрый вечер, позвольте Вашу мантию.
– Сначала прими мантию у сиятельного графа Северуса Снейпа, Джеймс.
– О, какая честь, сам граф Северус Снейп пожаловал к моим хозяевам. Они-то про Вас, сэр, давно наслышаны, господа-то мои все.
– Снимите мантию, Джеймс, и не утомляйте меня пустой болтовнёй.
– Да-да, конечно. А теперь Вашу, мистер Забини.
– Забини, у Вас, что, нет титула?
– Сэр Блейз Коэлис Забини, к Вашим услугам, – подаётся он в порыве поцеловать меня. – Просто лорд Забини.
Я отстраняюсь и спрашиваю:
– Так почему этот сквиб не не величает тебя, как положено?
– А мы с Джеймсом приятели, правда, Джеймс?
Тот усиленно кивает и расплывается в широченной улыбке.
– Что ж, в таком случае, мистер…
– Просто Джеймс, – снова кивает сквиб.
– Хорошо, просто Джеймс, смело причисляйте и меня ко своим друзьям, – я улыбаюсь ему, он не верит своим ушам, но тоже улыбается мне.
Почему я вдруг зачислил неизвестного мне сквиба к друзьям, сам не могу понять – просто захотелось быть "своим" в этом несуразном для Англии, но полюбившемся мне с первого взгляда палаццо, а также сделать приятное Блейзу, показав, что не настолько уж я и кичлив, как могло бы показаться в первую минуту пребывания у дверей дома семейства Эйвери.
Мне кажется, что Эйвери должны быть более душевными людьми, чем графы Уорси, ведь Элайа никогда не пытал, равно, как и я, своих сподвижников по Ближнему Кругу, даже в отличие от меня, наложившего парочку Круциатусов в ту достопамятную ночь на Бэллатрикс. Ещё бы ей привести Гарри тогда, ведь я всю ночь, вплоть до вызова к Лорду, просидел у Полной Леди, накинув на голову капюшон, а на лицо надвинув, правда, так, чтобы не задохнуться от долгого сидения, плащ и маску Пожирателя, надетые, во-первых, чтобы меня не узнала Леди на портрете, а, во-вторых, чтобы, почувствовав так и не ставшую привычной особенно сильную, после повторной Метки, боль, добежать, на этот раз, с открытым лицом до линии аппарации.
Второй слуга – человек в такой же богатой одежде, осмотрел нас с головы до ног и преклонил колено перед каждым.
– Таков здесь этикет, – шепчет горячо в ухо Блейз.
– Красиво, ничего не скажешь. Он ведь маг?
– Да, и чистокровный, но его роду только восемь поколений.
Маг раскрыл створки громадных дверей и провозгласил:
– Сиятельный граф Северус Снейп и лорд Блейз Забини!
Мы вступили в залу, намного большую, чем у Уорси, в которой было около двадцати мужчин, а во главе, прямо напротив дверей, сидели два благообразных старца, так похожие друг на друга, что их можно было бы принять за близнецов. Мы с Блейзом церемонно раскланялись на три стороны, мужчины были явно заинтригованы, чтобы посмотреть, с каким-таким графом Северусом Снейпом пришёл Блейз.
– Ещё не все гости в сборе, скоро будет около пятидесяти мужчин, юношей и старцев. А теперь пойдём – я представлю тебя хозяевам дома.
– Сиятельный граф Северус Ориус Снейп, уважаемые сэры Клоссиус и Клавдий.
– Вы из рода Снепиуса Малефиция и супруги его Гонории Вероники.
– Да, о, прекрасные сэры.
– Достойный род, что скажешь, Клавдий?
– Немного найдётша в шовременной Британии таких доштойных родов, Клошшиуш, вожлюбленный брат мой.
– Идите же, внуки, веселитесь, ибо для веселия дана вьношам пора эта, – говорит цветисто старший брат.
– Да, штупай, вьюноша, – Клавдий глядит в мои глаза и вдруг плотоядно облизывает шамкающий рот, – до щего же ты хорош, вьюноша, но глажа твои – не от Мерлина вшемилоштивого, но от Шатаны.
– Не знаю, о ком Вы, прекрасный сэр Клавдий, ибо рождён я в семье благочестивой.
– Гордыня – твой грех, – подытоживает Клоссиус.
– Да, Вы правы, прекрасный сэр Клоссиус, – все мужчины в нашем роду были гордыми, но не горделивыми, – я говорю смело, с достоинством, не отступать же мне перед читающими нотации старыми маразматиками?!
Но, когда Клавдий старается заглянуть мне в глаза во второй раз, меня уводит от стариков Блейз и начинает знакомить с присутствующими мужчинами, все, как один, среднего возраста – лет семидесяти- восьмидесяти, с хорошими зубами и цветом лица, слегка седеющие у висков, но не седые, совершенно нет облысевших.
Потом Блейз отводит меня в сторону и, обнимая, прижимаясь всем телом говорит:
– Здесь и мой первый мужчина, ну, Арес Ноблиус Горт, запомнил его?
– Да, – говорю я, не отталкивая Блейза и не отстраняясь сам – мне хорошо с ним, – сколько же лет тебе было тогда?
– О, девятнадцати ещё не было, как раз родился мой второй сын, Андриус, я зову его, как жена – Андри.
– А первенца как?
– Генрикус, Анри.   
– Как она в них не путается только.
– Ну, для начала, они очень разные внешне, Генрикус – моя копия, а Андриус – Персуальзы.
– Кого?
– Так жену мою зовут, ты же не забыл, что она родом из Франции, да и в Англии прожила-то только до родов Анри. А потом уехала к родителям на родину.
– Не забыл, просто так звали мою мать, тоже француженку. Я потерял её в десять лет.
– О-о, сожалею. Но это имя – распространённое в самом высшем свете Франции.
Т-так вот, если позволишь, я продолжу. Мы с ней разделили имущество, её акции играют на лондонской маггловской бирже, самой солидной в Европе, а сбережения хранятся в Гринготтсе, поэтому моё Сен-Мари-Обижье находится там, на родине жены, а моё поместье Забини-Мэнор, большое, кстати, покажу осенью, там очень красиво… – Блейз говорит, говорит, говорит, перескакивая с одной мысли на другую, не успев закончить первую, так, что я вижу – он очень нервничает отчего-то.
– Стоп, – говорю я, – отчего ты так нервничаешь?
– От близости моего первого мужчины, конечно.
– Ты, что, впервые встречаешь его у Эйвери? – я настойчив.
– В твоём обществе, разумеется, впервые.
– И что это меняет?
– Всё! Ведь я так сильно люблю тебя! А он…он был так жесток со мной…
– Да что он тебе сделал и когда? – я стараюсь пробиться через бессмыслицу высказываний Блейза к истине.
– Хорошо, я расскажу, но это – моя тайна и, пожалуйста, не делай её достоянием…
– Да ничьим достоянием, кроме моего она не станет, клянусь честью рода Снейпов и благополучием наследника.
– Выйдем на лоджию. Ты куришь?
– Иногда. Могу сотворить.
– Сотвори, когда выйдем, знаешь, сигареты, это такие маггловские, прости…
– Ничего, я и сам только их курю.
Мы вышли на лоджию, с двух сторон – южной и восточной, опоясывающей палаццо, и закурили.
– Отличный вкус, Сев.
– Что? Что…как ты меня назвал?!
– А что, нельзя?! Ну, сократил твоё имя, подумаешь…Если нелься, ты так и скажи, зачем орать-то?
– Я не ору, а всего лишь покрикиваю.
– Тебя так муж зовёт, что ли?
– Нет, Рем зовёт меня "Север".
– Длинно как-то, но молчу, молчу.
– Так что ты хотел мне рассказать?
– О ком?
– Вот дурилка картонная, сам же вызвал меня на лоджию, перед этим распсиховался, что тот волшебник Арес Ноблиус Горт, поступил с тобой дурно.
– Когда я захотел порвать с ним отношения в самом их начале, по причине полной нашей несовместимости темпераментов, он… он, в общем, он насиловал меня три дня и ночи, сунув мои ноги в таз с водой, чтобы она уничтожала мою магию Огня, а сам уходил есть за накрахмаленной скатертью в окружении домовиков, представляешь? А потом, пополнив силы, возвращался и снова насиловал меня, днём и ночью, ночью и днём…
– Всё, хватит, так на сколько времени после этого "внушения" ты ещё оставался с ним?
– Ещё полтора года, наполненных страхом, ненавистью и рвотными позывами, когда он заставлял, а он всё время только и делал, что заставлял меня делать то или другое, заниматься с ним оральным сексом и тому подобное, ну, то есть тем, что выполняют только по-настоящему любящие пары.
– Я понимаю тебя обо всём, касающемся секса, ведь любви-то между вами и не было.
Тогда как ты не побоялся связаться со вторым мужчиной? И как тебе удалось избавиться от первого, ведь, насколько я понимаю, твой первый отобрал у тебя палочку?
– Сначала о первом. О, сотвори ещё сигаретку, а то я нервничаю.
– Бери, я тоже, пожалуй, покурю.
– Так вот, однажды мне удалось подсмотреть, где он её спрятал, ну, а дальше – немного везения и три Stupefy подряд. Ты же заметил, какой он крупный?
– Да, и, видимо, такой же сильный.
– Ты и представить себе не можешь, какой. А я был изящным юношей, так, что расклад никогда не был в мою пользу. Я всегда был снизу и считал, что это – моё место.
Но, через год после счастливого избавления от Горта я проживал во французской Швейцарии, где лечился у замечательного, хоть и грязнокровного, целителя душ, а потом был в магической части Женевы, ко мне за столик присел незнакомец, представившийся, как виконт Клодиус Анри де Номилье, я понял, что влюбился с первого взгляда, вот, как в тебя, Сев.
– Ты же говорил, что всего лишь наблюдал за мной?
– Да, наблюдал, но ведь не как за просто интересным человеком, хорошим собеседником и деканом противоборствующего Дома, я сразу влюбился в тебя, но у тебя тогда только начал складываться роман с Люпином, и я решил подождать, пока он прискучит тебе.
– Но он не…
– Иначе бы ты не целовался со мной перед незнакомыми, пусть, но мужчинами, которые спустя полчаса узнали твоё имя.
– О, это было какое-то наваждение, прихоть, не знаю, как ещё назвать.
– Да скажи уж просто, Сев, я тебе нравлюсь.
– Да, ты мне нравишься, но это не значит, что я буду изменять Ремусу с тобой.
– Хорошо, пока пусть будет так, а потом посмотрим, в чью спальню заведут тебя коридоры Хога.
Кстати, мои аппартаменты там – на втором этаже, у статуи Николаса Безвредного, знаешь такое место?
– Разумеется, не случайно я патрулировал коридоры Школы в бытность твою студентом, да и до этого. Четырнадцать лет хождения по ночному Хогвартсу привели к тому, что я знаю все статуи по видам и именам, и все профессорские аппартаменты тоже. Конечно, снаружи.
– Ну вот, теперь у тебя появляется великолепный шанс узнать аппартаменты декана Гриффидора и преподавателя Высшей Арифмантики, твоего покорного слуги, изнутри.
– И ты думаешь, я подпишу нам обоим смертный приговор от руки профессора ЗОТИ, заместителя Директрисы Школы? Ну, уж если и не смертный, то Круциатусов мы получим порядком, – решаю я напугать Блейза, хотя знаю, что даже во время самой жестокой, третьей Войны, Рем ограничился несколькими Imperio. – Ты же непредставляешь, что Ремус учудил после нашего с тобой вальса! Всего лишь тура вальса!
– И что же он сделал? Бросился душить, как Отелло Дездемону?
– А ты неплохо знаешь маггловскую теологию и литературу, позволь тебе заметить.
– А, пустяки.
Итак, что же натворил твой ревнивый, как и все оборотни, супруг?
– Заперся в кабинете и глушил скотч пинтами, потом я, всё же, добрался до него, отпоил Антипохмельным зельем, но он собрался бросить меня и аппарировать в свой старый домишко, не подумав даже об Аконитовом зелье для спокойных трансформаций, но я сам подошёл к нему и поцеловал, тогда он, ну…в какой-то степени, обошёлся со мною грубо, взяв меня.
– И это всё? Подумаешь – несколько грубо.
Мы с Клодиусом тоже иногда позволяли себе такое, несколько "зашкаливающее" поведение по его желанию.
– А что ж, не по обоюдному? Я тоже частенько просил Рема раньше быть со мною погрубее, но не настолько же…
– Так я не пойму – он изнасиловал тебя или был просто непривычно груб?
– Нет, он не опускается до насилия, но может ненавидеть чёрной ненавистью, а в тот раз, да, он был впервые за два года груб со мной. Тогда я не придал этому значения, однако стал воздерживаться от супружеской близости. Только к концу июля мы помирились окончательно, так сказать, полюбовно, и сейчас всё у нас прекрасно. Завтра я аппарирую в Хогсмид, остаётся только собрать сундуки.
– Останься, умоляю хоть на неделю, но останься, – горячо шепчет Блейз, и я уже почти готов ответить ему кивком, как на всё палаццо раздётся, усиленный Сонорусом, голос Клавдия:
– Жжентльмены, жакушки поданы. Прошим к штолу.
– Так ты останешься у меня, в Забини-Мэноре? Ну хоть на несколько дней?
– Не могу, Блейз – я назвал Рему точную дату возвращения в Школу.
– Но ты ведь можешь передумать, – его горячее дыхание обжигает мне лицо не хуже поленьев в камине. – Прошу, всего на эту ночь, у тебя или меня, неважно, а потом примешь ванну с травами, это отобьёт мой запах.
– О-о, много, как тебе кажется, ты знаешь об оборотнях, но ни самый пахучий гель, шампунь или хоть бы и цветочная ванна не снимут с меня той обиды, что я нанесу таким необдуманным шагом всем нам троим – нам с тобой одной ночи мало, признайся, а Рему – предостаточно, чтобы учуять запах запретной любви. Нет, Блейз, извини. Ты подумаешь над моими словами и поймёшь, что я прав.
– Ни за что, даже за смерть духа своего, не окажусь от тебя, слышишь?!
– Повторю твои же слова, Блейз – не зарекайся, как не говорю я тебе "нет" окончательно.
– Так, значит, ты просто играешь со мной в неприступную крепость?
– Да какого чёрта я тебе сдался?! – ору я. – Я же тебе почти, что в отцы гожусь, а у меня сын и без тебя есть.
– Да люблю я тебя, вот и "сдался"! – и он впивается мне в губы требовательно, тревожно, по-собственнически.
Мне уже не хватает воздуха, а он всё сосёт мне язык, натираясь бедром о ногу. Я отталкиваю его, он не ожидал такого коварства с моей стороны, после чего мы переводим дыхания, и я говорю:
– Блейз, будь поосторожнее, ты чуть было не задушил меня.
И снова в ответ томное и певучее:
– Прости, лю-би-мый.

Глава 3

И чей-то знакомый до щемящей боли в сердце женский голос говорит:
– Профессор Забини, немедленно левитируйте Северуса в Больничное крыло.
– Mobilicorpus!
– Да нет же, сотворите ему носилки! Впрочем, сходите за профессором Люпином, пусть придёт туда, к Поппи, да не пугайтесь Вы так, он же не зверь. Просто скажите ему, что Северусу плохо и быстро возвращайтесь в свои аппартаменты. И ещё – наложите на дверь, кроме сильных Запирающих, ещё и Сигнальные чары, как во время войны, да погромче.
Идите же!
Я просто и банально теряю сознание, а, когда прихожу в себя, чувствую, что меня держит за руку Рем.
– Поппи! Мадам Помфри, где Вы?! Северус приходит в себя.
– Вот и отлично! Сейчас подойду – косметические заклинания нельзя прерывать.
И я слышу бормотание Поппи за ширмой. Внезапно меня охватывает тревога – я вспоминаю слова, сказанные, судя по всему, Минервой, о громких Сигнальных чарах на двери Блейза и думаю, что именно его сейчас мадам Помфри и залечивает.
– Sparclaeum!
Точно, заклинание "сияния", то есть довольно распространённое среди студентов, многие из которых даже умеют накладывать его на самих себя, необходимое для придания пострадавшему в драке лицу естественный цвет, но сначала они бегут к Поппи, чтобы она залечила им синяки и ссадины, разбитые губы, сломанные носы, болезненные вздутия кожи от проклятий и тому подобное.
Но я только смирно улыбаюсь Рему:
– Ну, здравствуй, человек-мой-волк.
– Здравствуй, Северус, с возвращением, – надломленным голосом отвечает Рем. – А обо мне ты подумал? А о нашей, Мерлин её раздери, тинктуре, думал?!
– Ну, что ты, Рем, почему ты говоришь со мной так, будто я сделал что-то непоправимое?
– А ты ведь сделал. Ну ничего, я его так разукрасил, что ему уже никогда не быть прежним красавчиком!
– О ком ты говоришь? – "недоумённо" спрашиваю я, держа свою линию – не признаваться в измене, иначе Рем и меня "разукрасит", и Блейза прикончит, не побоявшись Азкабана. Поддерживать вид оскорблённой невинности – только это может спасти нас с Блейзом сейчас, мне – внешний вид, а Блейзу –…
– Можете перевернуться на живот, профессор Забини? Вот так, да Вы молодец! Позвольте, нет уж, позвольте осмотреть Ваш анус – у Вас же кровь на внутренней стороне бёдер, это же неспроста! Я этого так не оставлю… Боги!
Рассерженная как гарпия, Поппи влетает к нам с криком:
– Профессор Снейп, мне искренне жаль сообщить Вам, что Вы живёте с настоящим чудовищем!
У меня сердце практически перестаёт биться, но я… должен быть в… этом уверен!
– Если бы я мог подняться с кровати, я сам осмотрел бы мистера Забини, но у меня общая слабость, головокружение и тошнота, поэтому мне придётся потерпеть, пока Вы не освободитесь. Так, что, я слушаю Вас внимательно – на большее нет сил, – говорю я, как можно более спокойным, "профессорским" голосом, а внутри у меня – настоящая буря эмоций и чувств – как он, Блейз, и неужели Рем опустился до… этого?
Но Поппи уже убегает и возвращается, принеся большой флакон Укрепляющего, да, судя по запаху, зелья.
– Пейте, Северус! И вставайте – я очень хочу (она делает ударение на "очень"), чтобы Вы увидели, на что способен Ваш возлюбленный супруг.
– Не надо, мадам Помфри, профессор Снейп не должен видеть меня… таким.
Но я уже допиваю Зелье, а она уходит плакать в свой маленький кабинетик, отгороженный ширмами от остального помещения.
– Ох, уж эти женщины, – вздыхаю я, произнося слова про себя и гляжу на Рема – на его лице застыла маска отчуждённости и холодности, он сидит неестественно прямо, сцепив руки в замок на коленях, и молчит. Я призываю стихию Воздуха и мысленно произношу:
– Enervate!
Стихия окутывает меня тёплым, как когда-то давно, в прошлой жизни, объятием Рема – коконом, тело теряет вес, ломота в теле, головокружение и тошнота пропадают без следа, и я, лёгкий, как пёрышко, как мне сейчас кажется, встаю с койки. Рем встаёт со стула одновременно со мной и говорит тихо:
– Не надо, Север, не ходи, не уходи от меня.
– Я должен посмотреть, что ты сделал с профессором Забини, и только.
– Не надо. Север, прошу тебя, ради нашей любви, – Рем подходит ближе и настойчиво, но нежно, как умеет только он, целует меня, и я, забыв обо всём, с жадностью, словно "умирающий над родником от жажды", углубляю поцелуй.
Гле-то далеко слышится мучительный стон:
– Мадам Помфри, Северус не придёт. Лучше поскорее подлечите меня, а потом, когда я смогу ходить, через каминную сеть попаду в Святого Мунго – там меня окончательно приведут в порядок, Вы не против? Мне нужен целитель душ.
…А мы целуемся. И Рем стонет протяжно. А я только всхлипываю:
– Любовь моя, мой Король, мой Лев, моё золото, брат мой близнец, люблю, как же я люблю тебя… Прости меня. если я… чем-то тебя обидел. Я твой, только твой, тинктура связала нас на всю жизнь.
Я сажусь на кровать и жестом приглашаю Рема сесть рядом, потом начинаю рассказывать ему о своём видении, реальности чувств, которые я испытывал там, в эфирном мире, о пылающей звезде и сильном ударе головой.
– Прости, – шепчет Рем, целуя мои веки, о, как же я люблю эту ласку! – это я ударил тебя по голове, увидев, каким принёс тебя на руках этот долбанный подонок, эта грёбаная мразь, ублюдок, Мордред его раздери, чёрт, не знаю, как и назвать – как ни скажи, всё равно больно вспоминать.
Я понимаю, что пропустил многое, но не спешу с расспросами – может, Рем сам скажет что-нибудь ещё.
Но Рем просто снова целует меня и валит на больничную койку, я сопротивляюсь, но у меня мало сил – все их я израсходовал на гнев, подъём с кровати и разговор с поцелуями.
Я снова слаб, как ребёнок, и в голове проносится страшная мысль: "Не сошёл ли Рем с ума от ревности?!", но всё, что он делает, это берёт мой член в руки и ласкает его до появления эрекции, а я шепчу:
– Не здесь, Рем, сюда могут войти в любой миг.
Он поднимает на меня золотистые глаза, блещущие от счастья, а потом, не задумываясь, берёт мой член в рот и ласкает сначала обрезанную обнажённую чувствительную головку, затем проводит языком по одним ему ведомым местам, отчего мне становится жарко и не стыдно, берёт пенис в рот целиком и посасывает – сначала медленно, потом, когда я, закусив губу, выгибаюсь дугой, быстрее, и, наконец, я благодарно изливаю в него семя, а он глотает и стонет одновременно. Я же так и не издал звука, зная, что достаточно Блейзу услышать хотя бы мой полузадушенный страстный выдох, ему станет ещё больнее.
– Благодарю тебя, Рем. Право, не ожидал от тебя такой нежности в этом виде любви – тебе же он не нравится, – шепчу еле слышно, когда возвращается способность мыслить и говорить, хотя бы и банальности.
– Зато это нравится тебе, а я готов сделать всё для тебя, даже убить.
В памяти всплывает давний разговор с Гарри, ещё, когда мы не провели обряд, и даже не позволяли, вернее, – осекаюсь, – я не позволял ничего, кроме поцелуев и объятий.
Тогда зашёл разговор, можно ли предать, совершить подлость, умереть или, напротив, убить, ради любимого человека. Я тогда сказал, что готов на всё перечисленное ради Поттера, он же согласился только на смерть и убийство. Чёртова гриффиндорская прямолинейность! А я вот лгу не ради любимого, а подличаю в отношении его самого. И под пыткой я не признаюсь, что был близок с Забини, иначе Рем никогда не простит меня, а тинктура после измены ясно дала мне знать границы доступного поведения – жить и спать только с Ремусом, иначе ждёт погибель в виде растворения в эфирном мире. Даже Посмертия не дано волшебнику, изменившему своему коронованному супругу!
Прав, тысячу, сотни тысяч раз, был прав Блейз, говоривший, что мы с Ремом – марионетки Судьбы. Один шаг мимо тропы, и finite la comedia, а ведь действительно, наша жизнь с Ремом за последние полгода – если не комедия, то, уж точно, фарс. Фарс на двоих. Или всё же на троих?
Когда мадам Помфри с таким видом, словно не Блейзу, а лично ей нанесли оскорбление, выгоняет Рема, чтобы дать мне смесь снотворного и Укрепляющего зелий, я, засыпая, слышу, как хлопочет добрая Поппи около жестоко изнасилованного Ремом Блейза, мне жаль Блейза до слёз, которые не дают мне дышать, собравшись в истерический комок, и… засыпаю.
…Просыпаюсь я ночью от крика, который пробился даже сквозь эффект сильнодействующего снотворного. Я понимаю, что нахожусь во владениях Поппи, вот только совершенно не могу вспомнить, почему я здесь очутился, и чьи крики разносятся по Больничному крылу. Я спокойно, без труда, встаю, обнаруживаю, что обуви у меня нет и, босой, направляюсь к соседу, причём я не помню, кто он и знаю ли я его вообще.
Кричит Блейз, во сне, скорчившись под тонким одеялм, а в перерывах между криками судорожно хватая воздух разбитыми губами, и я вспоминаю всё сразу. Словно лавина, воспоминания наполняют мой разум.
– Мадам Помфри! Поппи! Где Вы? – кричу я, но в ответ – тишина.
Тогда я сажусь на уголок койки Блейза и неуверенно провожу рукой по его непослушным, как у Поттера, но не таким длинным, волосам. Он замирает, словно боясь удара.
– Блейз! – говорю я громко, чтобы высвободить его сознание из пут какого-то кошмара. – Бле-э-йз-з!
– Кто говорит со мной? Кто говорит со мной здесь? – его голос звучит уверенно, словно бы секунду назад ему не было настолько страшно, что он был весь напряжён, как клинок.
– Это Сев, твой Сев, – говорю я мягко, – что с тобой?
– Твой зверь, он… изуродовал меня, смотри!
Он поворачивает лицо, и в лунном свете я вижу его, всё в кровоподтёках, синяках и ссадинах, нос был сломан – это очевидно, но умелая Поппи "поставила" его на место, рот представляет сплошную запёкшуюся корку с трещинами, появившимися во время всего трёх фраз, уже кровоточащими. Я сотворил простой льняной платок и прикладываю его к трещинам, говорю тихо:
– Но ведь это не главное – синяки пройдут, Поппи наловчилась лечить их у мальчишек, – улыбаюсь спокойно.
– Теперь ты ненавидишь меня, Блейз? Мерлином всемогущим и всеми благословенными богами заклинаю – скажи правду!
– Я люб-лю те-бя, – словно бы поёт он разбитыми губами.
Платок намок от крови – я уничтожаю его в пепел простым невербальным Incendio, а из пепла создаю новый. И снова прикладываю к губам Блейза.
– Я слышал, как ты целовался… с ним… после всего, что он сделал мне. Было очень больно.
– Прости, знай – я безмерно люблю тебя, но тинктура чуть не уничтожила меня после наших ласк.
Да, я – всего лишь жалкая марионетка Судьбы, но я всегда шёл наперекор законам, и ничто меня не заставит меня отказаться от любви к тебе, кроме смерти.
– Я не хочу, чтобы ты умирал из-за меня, – шепчет Блейз, но глаза его, до моего признания тусклые и отрешённые, вновь собрали в себя весь звёздный блеск.
– Можно я поцелую тебя?
Он ложится на спину, и я вижу, что ему больно так лежать.
– Лежи на животе, – говорю я медленно, – просто поверни лицо, как в ту ночь…
– А ты знаешь, что это было вчера?
Я в изумлении:
– Конечно, нет. Я думал, это было… не знаю, когда-то очень давно, ну, или не очень… прости, я запутался, – бормочу я.
И нежно прикасаюсь губами к его окровавленному рту, слизывая кровь, и обвожу языком свои губы – вкус стали, немного солёной, но в основе – именно сталь старинного дамасского клинка, теперь я осознаю, что за привкус был у поцелуев того, счастливого Блейза… так недавно. Быть может, он не сломлен, этот гордый Цабиньо?
– Полежи рядом со мной, – внезапная просьба застаёт меня врасплох.
– А? Что ты?
– Приляг рядом со мной, прошу. Если тебе не противно.
– Конечно, нет. Как… ты можешь быть противен?!
Мгновенно ложусь рядом, как и он, на живот и кладу ему руку на лопатки.
– Ну как, тебе удобно? – спрашиваю Блейза.
– Мне необыкновенно хорошо с тобой, лю-би-мый. Расскажи мне, что такого случилось с тобой в МаунтГорроу, что мне пришлось одевать тебя вручную – заклинания на тебя не действовали, нести на плече через антиаппарационную зону замка Эйвери и аппарировать с тобой, практически бездыханным, в Хогсмид. Оттуда опять нести тебя до Хога и, к счастью, сразу после того, как твой оборотень устроил тебе сотрясение мозга, встретить Минерву, которая отогнала от нас ярящегося вервольфа, приказала ему вернуться в ваши аппартаменты и послала тебя к мадам Помфри.
Я закрываю глаза, призывая недавние, как оказалось, образы и более подробно, чем Рему, с пристрастием и горячностью, рассказываю о странных дыхальцах, одновременной бесконечности и замкнутости мира "внутри стен", и о невыразимо прекрасном полёте к яркой звезде, словно бы в ней заключены откровения на любые, даже неразрешимые в нашем мире, таинства.
Смотрю на Блейза – его заинтересованное, интеллектуальное лицо так близко сейчас, что, кажется, ещё миг, и мы снова поцелуемся, но он отстраняется, говоря:
– А знаешь, судя по отрывкам из "Сада звёзд" Фаджра ибн-Наури, это, действительно, влияние прерванной тинктуры – "аль-аббаса", говоря его языком.
Я поражён в самое сердце – Блейз знает источник, неизвестный мне! А я-то думал, что собрал абсолютно всё, касающееся Алхимической Свадьбы.
– Расскажи мне, что ещё написал Фаджр ибн-Наури об аль-аббасе.
– О, совсем немного, важно только то, что он был магрибинцем и, потому, далеко не во всём следовал законам шариата. Так, он был "мужеложцем" и провёл ритуал соединения тонких энергий со своим возлюбленным. Я знаю ещё только одного, хоть и латентного бисексуала, но проведшего этот обряд с мужчиной, да ещё дважды, и во второй раз – с нелюдем. Ты, конечно, понимаешь, о ком я.
Так вот, о мужском аль-аббасе – существует мир со звездой – Солнцем, так Фаджр говорил ещё в восьмом веке, заметь, к которой тянутся мужские сущности тех магов, которые вступили на неверный путь – "ак-кяфир ан-натх", но это – не смерть в её физическом понимании, напротив, это приближение к таинству "аль-абдерраль" – познания сути. Немногие мужчины могут вступить на неверный путь, но Фаджр поступил именно так, уйдя от своего супруга к другому мужчине потому, что любовь к его избраннику угасла в сердце и душе, и Фаджр рискнул, при этом оставив записи о том мире, в котором побывал ты. Все последующие Королевские Свадьбы проводились в Европе в эпоху Возрождения и были гетеросексуальными, но об этом ты, наверняка, знаешь.
– Значит, я стою перед выбором?
– Да, и в твоих же интересах пойти по "ак-кяфир ан-натх", чтобы добраться с моей помощью, которую я предлагаю тебе по зову сердца и великой, ещё никогда не познанной мной любви до "аль-абдерраль" и стать поистине всемогущим – самым сильным магом современности. О тебе будут слагать сказания, если ты не выберешь путь зла, как Волдеморт. Он был и в половину не столь могучим волшебником, как ты. Ведь он не владел стихийной магией. Я разгадал твою тайну?
– Да, я – стихийный маг, но как ты догадался?
– Ты творил при мне платки, носовые. Вот я и догадался.
– Но ведь любой маг может сотворить такой пустяк, как носовой платок.
– Однако обычному волшебнику понадобится для этого волшебная палочка и заклинание с соответствующими пассами, ты же сделал платок, не пользуясь ни тем, ни другим, он просто возник в твоей руке, но я не понял происхождения второго платка. Расскажи.
– Из пепла после невербального Incendio с помощью стихии Земли, вот и всё.
Какой же ты наблюдательный, Блейз! Я в восхищении.
– О-о, да – профессия обязывает – каждую цифру заметить и правильно переставить, бывает, что и четырёхзначное число или целую совокупность рун, на правильное место. А, если учесть эссе студентов-старшекурсников с глубоко запрятанными логическими или магическими ошибками, то, знаешь, это как-то подстёгивает к наблюдательности, особенно по отношению к вот уже полутора годам, как любимому, человеку.
– А ведь ты говорил, что наблюдал за мною с момента моего возвращения в Школу, это правда? И зачем тебе это было нужно, когда у тебя был любовник?
– Ты всегда отличался грацией движений и остротой ума, которые я, как мужчина, не мог не заметить. Ты поразил моё воображение, Сев. И потом, я же не рассказывал тебе подробностей моего романа с Клодиусом…
– Хочешь, я сниму всю твою боль, возьму её в кулак и уничтожу?
– Да не отказался бы.
– Anaestetio!
Я вытянул руку, призвав стихию Огня:
– Сейчас будет очень больно, потерпишь?
– Да, мне… уже… боль-но… всё го-рит, Сев, я не мо-гу!
– Можешь,ты же терпел, когда тебя… впрочем, неважно, но ты умеешь подавлять боль и превращать её в удовольствие, именно поэтому мистер Горт, ныне покойный, утверждал, что ты мазохист.
Говорить, говорить, говорить, неважно, что, только бы отвлечь Блейза от огня между ягодицами… в развороченном Ремом анусе.
Я вытянул потоки боли из тела Блейза и сжал кулак, теперь надо призвать стихию Огня снова, кулак обжигает открытым пламенем, чёрт, а как же больно было Блейзу!
Эта мысль успокаивает, но ненадолго, я хватаюсь за правую руку и корчусь от нестерпимой боли, ну же, Блейз, скажи хоть что-нибудь, чтобы отвлечь меня, как я делал это минуту назад!
Но Блейз, избитый, изнасилованный моим супругом, ослабевший после болевой атаки, вдруг поднимается с койки и обнимает меня:
– Шшш, мой любимый, сейчас ты сожжёшь боль, и всё будет позади – ты же излечил меня, понимаешь? Полностью, остался только панический страх перед оборотнями вообще и твоим мужем, в частности, но и это пройдёт, как говаривал старина Соломон. Т-ты же знаешь о нём, правда? И, наверняка, проштудировал всю Библию от корки до корки, я уверен в этом, ведь так?
Ну скажи хоть слово, Сев…
– Д-да, я чи-тал Биб-ли-йу-у, Бл-э-й-з-з.
– Как ты смешно произносишь моё имя, Сев.
– А зна-йеэ-шь, кто-о бы-ыл мо-им пер-вым и суп-ру-у-гом?
Меня от боли тянет на откровенности:
– Ге-э-э-ро-о-ой.
– Я знаю это, не нужно стесняться, он ведь умер от передоза потому, что был опийным наркоманом. В Свете все мужчины знают об этом, но никто из женщин. Ведь узнай об этом хоть одна женщина, тут же прознают и остальные, ты ведь знаешь эти непостоянные, излишне болтливые существа… знаешь-знаешь, ведь у тебя была Избранница.
– Н-не хо-чу о ней…
– Ну, и не будем, ладно, Сев? Как твоя рука?
– К-ку-у-л-ла-к.
– Значит, осталось чуть-чуть. Неужели во мне было столько боли?!
– К-к-а-к в-ви-и-дишь. Но м-мне л-легче.
Прошло. Всё, Блейз, ты помог мне, я сжёг её. Теперь ни тебе, ни мне больше не будет больно. Всё кончено.
Я обнимаю Блейза и горячо целую его в запёкшиеся, больше не кровоточащие, губы, он отвечает мне страстно и сильно, я не ожидал такого напора от истощённого муками и несчастьями Блейза, он шепчет мне:
– Хочешь, я возьму тебя? Я умею это делать – тебе не будет больно, а потом ты снова полетишь к звезде-Солнцу.
– Но ты же слаб, Блейз.
– Благодаря твоей магии, ко мне вернулись силы, и уж на один половой акт их точно хватит. Ложись на спину, я возьму тебя так, как ты захочешь, но, сначала, я хочу немного поласкать тебя, позволишь?
Я чувствую, что иду на "ак-кяфир ан-натх", и меня охватывает острое, ни с чем ранее не сравнимое, возбуждение –  неужели я снова увижу наше солнце из того внешнего пространства, которое магглы называют "космосом" и, быть может, пойму, пусть на йоту, что со мною происходит?
Я скидываю больничную пижаму и стою, наг и бос, перед внимательно меня изучающим  своим чётким арифмантическим умом Блейзом, который смотрит так, словно старается запомнить особенности моего тела навсегда и запечатлеть их в мозгу.
– А почему ты не раздеваешься, Блейз?
– Моё тело изуродовано, я не хочу, чтобы ты видел меня…таким.
– Но ты же красив, Блейз, и никто не мог изуродовать тебя так, чтобы мне вдруг стало противно…
– Ты не… понимаешь, Сев, что моё тело… очень сильно изуродовано. Люпин постался на славу, хорошо ещё, что не укусил.
– Мне всё равно, что сделал с тобой Рем, раздевайся скорее.
– Да легче заавадиться, чем показаться любимому человеку с гноящимися рубцами и ранами от от прижигания магическим прутом.
– Но, Блейз, Ремус не мог этого сделать, то, о чём ты говоришь, относится к Тёмным Искусствам, он же не знает ровным счётом, ни одного пыточного черномагическиго проклятия, хотя и занимается при подготовке к С.О.В. и Т.Р.И.Т.О.Н. со студентами ЗОТИ, но вот, если бы на его месте очутился бы вдруг, не приведи Мерлин, я, то все эти пытки могли бы стать реальностью – ты же видел дуэль с Гортом – сколько проклятий из Темных Искусств я послал ему в конце, избавив от мучений Авадой в сердце.
Но Рем, Ремус просто не мог с тобой…такого сделать по причине того, что я знаю его предмет, так сказать, изнутри.
– Не веришь?! Тогда смотри!
Блейз мгновенно скинул пижаму, и то, что я увидел, ужаснуло меня – он был похож на жертву пыток Большого Круга – его тело покрывала буквально запёкшаяся корка крови и гноя.
– Он бросил меня на кровать, даже не стал раздевать, применил Incarcero и начал по какой-то книге читать нараспев проклятья, делая сложные пассы волшебной палочкой, причём не сразу после проклятья, а только, где-то с минуту спустя.
– Мне ещё повезло, – горько улыбается Блейз, – что к половине проклятий он так и не подобрал пассов, видимо, они оказались слишком сложными, чтобы сделать их по описанию, а то бы этот нелюдь замучил меня до смерти.
Ну, как тебе я?! Правда, просто Аполлон, как принято говорить у магглов?!
– Не переживай, Блейз, из-за тела, всё зарастёт, после того, как я вытащил из тебя Мерлин знает сколько боли. Теперь всё зависит от снятия порчи, я принесу книгу, вот чёрт, она же в аппартаментах! Но всё равно, некоторые контрзаклинания я знаю наизусть, ложись-ка на кровать, я прочту их. Вот так, а теперь ляг на бок, желательно, лицом ко мне, да, так. Что ж, приступим.
Я дотронулся до лишённого боли воспалённого рубца на груди Блейза, тот закрыл глаза.
– Curium celestiae!
“Небесное", практически абсолютное для снятия черномагической порчи, заклинание, призывающее небо, а с ним и стихии Воздуха и Огня, излечить пострадавшего, и точно – рубец затягивается на глазах.
А вот к этому "прижиганию" следует отнестись по-иному:
– Protego excibitorum!
И покраснение вместе со вздутием пропадают…
– Профессор Снейп! Северус! – доносится из окрывшейся двери взволнованный голос Пофмри. – Просыпайтесь, дело срочное и требует Вашего вмешательства.
Я торопливо, заклинанием, одеваюсь.
– Я у Блейза, мадам Помфри, и лечу его своими силами, Вы же знаете – я умею, так нельзя ли подождать?! – спрашиваю я разгневанно.
– Нет, нельзя, пока Вы тут с… профессром Забини, Ремуса пришлось вытаскивать из петли. Я привела его в чувство, да идёмте же, расскажу по пути…
– Но у меня нет обуви, – я, мало говоря, обескуражен – слишком много всего за двое суток.
– Я вернусь, обещаю, – шепчу я Блейзу в ухо.
Он смотрит на меня расширенными от ужаса глазами:
– Нет, не вернёшься, никогда, теперь уже никогда, – плачет он без слёз.
– Вот Ваша обувь, Северус, да скорее же – Ремус зовёт Вас в бреду, рычит и сипит, а ему нельзя напрягать горло.
– Я готов, – выхожу из "своей" палаты, делая вид, что ужасно хочется спать.
Зачем мне это нужно? Вот уж сам не знаю.
Мы быстро идём пустыми, освещаемыми редкими факелами, коридорами Школы, и я слушаю взволнованное повествование Поппи:
– Госпожа Директриса печётся о Вас с Ремусом, Северус. И потому сама поставила на все жилые комнаты ваших аппартаментов какие-то устройства, позволяющие, нет, не следить, но, каким-то образом отслеживать жизненную деятельность в них. Видно, со дня на день, а скорее, по моим расчётам, завтра, Вы должны были покинуть Больничное крыло, Северус.
Минерва же, боясь того, что… всё же произошло с мистером Забини, решила, что хватит насилия. И вот сегодня, в два часа нового дня, ей, каким-то образом, пришло оповещение о смерти Ремуса. Она, в одном халате и тапочках, попыталась прорваться в ваши комнаты. Ей это удалось – все Защитные и Запирающие заклинания рухнули. Она вошла и увидела мистера Люпина повесившимся в своём кабинете, вытащила его из петли, и он начал сипеть. Минни наложила на него несколько Enervate и выпустила Патронуса в Больничное крыло, который сказал мне, что Ремусу нужна квалифицированная колдомедицинская помощь после передавливания мышц, сосудов и ярёмной вены.
Я оставила Вас с мистером Забини спящими и побежала к мистеру Люпину. Оказала первую помощь после удушения, наладила кровообращение головы, а потом…
Мы, тем временем, пришли, (практически пробежавшись по всему замку, – отмечаю я), в общем, смотрите сами, Северус, но под моим наблюдением.
Я ринулся в спальню.
– Нет, не сюда, кричит Поппи. – Он здесь, на диване.
Иду на голос и вижу в своём кабинете на кожаном диване Рема, сразу бросаю взгляд на его шею, да, красный вздутый рубец, я уберу его… позже, когда Поппи покинет нас, лёгким взмахом руки, не при ней же колдовать без палочки.
– С-еэ-ве-э-р, ты-ы при-и-шё-о-ол, – сипит Рем, и волна стыда за себя и предка Малефиция охватывает меня, я плачу, не в силах побороть тот истерический комок, возникший уже давно и всё не желающий проходить.
– Рем, мой Рем, зачем ты себя… так?
– Я ви-жу -ты лю-бишь е-го, вот и ре-шил уй-ти, что… – он закашливается рвущим лёгкие кашлем, надолго.
– Да помогите же ему, Поппи, Вы же видите – я не в состоянии.
Я слушаю его затихающий под заклинания Поппи кашель, смотрю, как она сканирует его тело какой-то, несомненно, волшебной, но, почему-то, короткой, стеклянной палочкой и горестно вздыхает:
– Помогите мне, Северус. Поддержите его под лопатки и усадите, и не переставайте держать.
А мне нужно просканировать голову пациента.
– Как же вы все жестоки, мужчины, – вздыхает она. – Сначала Вы, потом мистер Забини, а, вот теперь, и сам Ремус
– Что-бы тинк-ту-ра по-ки-ну-ла те-бя, Се-вер, – договаривает Рем.
– Глупый, ты хотел по-просту отравить мне всю будущую жизнь, Рем.
Чего ты добивался, уходя из жизни?! А того, чтобы я всю оставшуюся свою (подчёркиваю) жизнь провёл в глухой тоске и полном одиночестве, разбавленном, быть может, парой-тройкой флиртов, заканчивающихся после первой же ночи потому, что воспоминание о тебе отравляло бы мне все жизненные радости, да к Мордреду, я даже вкусом пищи насладиться бы не смог сполна, не говоря уж о более тонких чувствах. Ты этого хотел?! – кричу я во весь голос, пока Поппи не усаживает меня, безвольного, вдруг ощутившего жуткую усталость и предательское головокружение, в кресло возле дивана, на котором замер и, сжавшись от ударов моих слов, лежит Рем, закрыв глаза,
– Да что Вы себе позволяете, профессор Снейп, по отношению к супругу?! Он же пережил страшный шок, он был в беспамятстве, обезумев от непонятной мне, звериной ревности, будто самец защищал свою самку и мстил тому, кто над ней надругался! Неужели Вы думаете, что столь многоуважаемый, такой рассудительный… человек мог бы в нормальном состоянии так обойтись с нашим умничкой Блейзом?!
– Простите, Поппи, кажется, мне опять становится хуже.
– А с Вами-то что ещё такое? Вы же были практически здоровы.
– Головокружение, жуткая усталость, тошнота…
– Так, значит последствия сотрясения мозга так и не прошли. Дойдёте сами до Больничного крыла?
– Простите, Поппи, кажется, нет, – говорю я всё тише и медленнее, словно вытягивая из себя последние силы, и вновь проваливаюсь в благодатную темноту.

Глава 5

Проспал я недолго – в дверь уже кто-то отчаянно стучит с криками: "Северус! Я знаю – Вы здесь. Срочно нужна Ваша помощь!" Сначала, в полусне, я думаю, что мне это чудится, но стук становится всё громче – кажется, стучат каблуками, да и голос принадлежит женщине, я быстро, насколько позволяет пружина, встаю и открываю дверь.
– Мордред знает, какими заклинаниями Вы заперли эту проклятую дверь! – такой разгневанной и, одновременно, беспомощной, я никогда не видел Минерву.
– Говорите, что я должен сделать.
– Мы всеми силами уже час держим портал в Мунго. Там, – она переводит дыхание, сбившееся от волнения. – Там мист… там Блейз. Он умирает. Поппи говорила, Вы спасли жизнь Герою каким-то чудным способом, неизвестным колдомедикам.
– Но…
– Вы должны, Северус, Вы обязаны попытаться помочь Блейзу, ведь Вы любите его, так за чем же дело?
– Мои… инструменты – в Лондоне, я должен аппарировать сначала туда.
– Но мы не сможем держать портал так долго!
– А это и не нужно – я сам аппарирую в Мунго, скажите мне только этаж и окно его палаты, отсчитывая от ближайшего, правого или левого, угла фасада.
– Я, как мне кажется, поняла вас, Северус. Хорошо, я всё узнаю и пришлю Вам Патронуса, который сообщит всё необходимое… Только, Северус, переоденьте шоссы. Вам… очень больно?
– Практически нет, только вот кровь никак не сворачивается, так, что мне незачем переодеваться, Минни. И… не волнуйтесь Вы так – я сделаю всё возможное. Закрывайте портал.
Я с трудом добираюсь до границы антиаппарационного Купола Школы – ходить откровенно больно – и аппарирую в Лондон.
Здесь, разумеется, тот самый художественный беспорядок, который я оставил, аппарируя к Эйвери, и я тут же жалею, что своими женскими причитаниями Минни сбила меня с толку – я забыл взять с собой Линки, чтобы он собрал мои вещи и прибрался в доме. Пока нас… Стоп, кого – нас, неужели я ещё вернусь сюда с Люпином? Да скорее Мордред подавится! Хорошо, что здесь нет его вещей – всё, что было, он забрал в свой домишко. "А ведь ему теперь там полтора века доживать на пенсии, если, конечно, Минни будет так добра, что выбьет её из Попечительского Совета". Эта мысль приходится мне, ох, как не по душе, но я отбрасываю её, думая об аптечке. Я сразу нахожу его там, классический десятикубовик, но что вводить в вену? Так, думай, Северус, думай – да то же самое, что и себе, но, вероятно, в значительно больших количествах, а когда Блейз очнётся, ведь он непременно сделает это, надо будет попросить его воспроизвести то заклинание или проклятье, которым он успел запустить в Люпина.
– Вот так, – приходит мысль, – Рем, любимый Рем превращается в монстра по кличке "Люпин", а профессор Высшей Арифмантики Забини становится Блейзом, а как он произносит: "лю-би-мый"…
Никто ещё не называл меня с такими модуляциями в голосе, как Блейз, но… хватит. Где же Патронус Минервы?! Сама меня торопила, а я уже все флакончики с зельями и нюхательной солью уменьшил и упаковал вместе с, также уменьшенными, жгутом, спиртом, стерильными перчатками, ватными тампонами – всё здесь, можно унести в одной лапке…
От нетерпения я меряю гостиную шагами – большая, ничего не скажешь… как же счастливы были мы с… Ремом, когда исчезал заколдованный фамильный меч графов Снейп, разделяющий нас по утрам, когда так хочется дотянуться до любимого лица, поглатить по соскам, спуститься вдоль боков к паху и свести там руки на…
Это всё в прошлом, Северус, в прошлой жизни… Ну, хорошо, а что я имею сейчас – мужа-маньяка и любовника, предлагающего свободные отношения "пока не иссякнет любовь", умирающего, кстати, о, Мерлин, где же Патронус Минни? В любом случае – выживет Блейз или нет, Люпина изгонят из Школы просто потому, что весь Попечительский Совет "вдруг" вспомнит, что Люпин – оборотень и, значит, он – наиболее уязвим из нас троих, у Блейза и меня – прекрасные, ничем не омрачённые, репутации, я – так  вообще, дважды кавалер ордена Мерлина и Мастер Зелий высочайшего класса, Блейзу, такому молодому, вряд ли бы доверили Высшую Арифмантику без отличного знания оной, да к тому же его сделали главой Дома Гриффиндор, не самого худшего, кстати, ну, не считая Слизерина, конечно… А я так и не пообщался с Минни на эту тему – почему совем молодого слизеринца сделали Главным гриффиндорцем? Но где же Патронус Минервы?! Чёрт побери! В Геенну огненную! К чёртовой матери! Я ругаюсь по-маггловски, и от этого становится неожиданно легче… Где, где этот чёртов Патронус?!
Вдруг появляется маленькая, полупрозрачная кошечка, говорящая голосом Минервы:
– Успокойтесь, Северус, не надо… так давить на мозги, а то они расплавятся.
Мы вычисляем окно слева от угла здания. Если есть возможность, проверьте сами – четырнадцатое – семнадцатое, точнее пока не могу сказать. Доброго полёта.
Интересно, она принимает меня за летучую мышь или за птицу? А если последнее, то – за какую?
Я преобразуюсь без обуви, зажав между пальцами правой ступни заветный мешочек.
Ну, что ж, Северус, в полёт!
Гигантский ворон долетает до Мунго, начиная человеческим разумом отсчитывать четырнадцатое окно – так, толпа колдомедиков возле одной из коек, мне не требуются наблюдатели – вернусь позже; пятнадцатое – одинокая койка – он! – вторая пустует, окно приоткрыто – ведь до сих пор жарко – август не спешит сдавать позиции, последний хлопок крыльев, и я – внутри, и вот – я уже человек:
– Блейз! Любимый!
Открывает глаза и улыбается. Да-да, и вовсе не улыбкой умирающего, уж я-то знаю… их улыбки, до сих пор снятся.
– Мне сказали, что ты умираешь, но ведь это же не так?
– Нет, видишь – я лежу на спине и ничего не чувствую.
Я ощущаю себя дураком, обманутым: зачем же вся эта истерия, если Блейз идёт на поправку?!
– Я попросил Минерву позвать тебя, ведь всё, что мне нужно – быть рядом с тобой.
Нет, не так – чтобы ты был рядом, тогда я чувствую себя живым, а не куклой, напичканной зельями и обмазанной мазями.
– Так зачем я на самом деле тебе нужен? – почти зло, отрывисто спрашиваю я, чувствуя что-то неладное.
– Ну же, перестань дуться – тебе это не идёт, лучше улыбнись мне.
Какая-то розовая мелодрама… Да зачем это всё понадобилось Блейзу? Передал бы, что хочет меня видеть – я и навестил бы его, без всякого сомнения. Или нет? Не знаю, но, скорее, навестил бы, чего мне стоит, а тут – такая таинственность, спешка, нервотрёпка, очевидно, ничем не подкреплённая.
Не узнаю я мужественного Блейза.
– Ну хоть поцелуй меня, лю-би-мый…
Опять это до костей пробирающее "любимый", но я не поддамся, пока не узнаю, что тут на самом деле происходит.
– Итак, я повторяю вопрос: что ты от меня хочешь, Блейз?
– Ну, ладно, раз уж ты такой неласковый сегодня, скажу сразу – как я уже говорил, я весь на обезболивающих, но это – не лечение, а устранение болезненных симптомов.
В общем, ты же – стихийный маг, и твои потенциальные способности к целительству достаточно высоки даже для этой клиники… Подлечи меня, прошу.
– Как?
– Магиями стихий.
– Хорошо, я попробую. Где самое твоё больное место?
– А ты не догадываешься?!
– Переворачивайся на живот.
– П-прости, Сев, но я и пальцем пошевелить не могу, иначе будет больно.
– Тогда терпи, – я перехватил его за талию и перевернул.
Глухой, явно сдерживаемый всей волей, стон, всё же вырвается из его сжатых губ.
– Ну всё, всё, полежи так немного, привыкни к новой позе, и боль утихнет, – успокаиваю я его, как ребёнка, дитя, стоически переносящего страдания.
– Всё, можешь начинать, Сев.
– Ты уверен? Ведь будет больно.
Хотя, давай-ка, как в лазарете, я попробую вытянуть из тебя боль.
– А, может, лучше, я потерплю? – робко спрашивает он.
– Зачем, если я могу.
– Просто я заметил, что и тебе пришлось… несладко.
– Да откуда ты взял?! – отпираюсь я изо всех сил, ведь Блейз не знает, что происходило между мною и Люпином.
– Может быть, тебе неприятен будет мой ответ, но твои chossés в крови.
– Ах ты, наблюдательный "умничка"! – ругаюсь я про себя.
– Так, всё, не будем обо мне, я пришёл лечить тебя. Молчание. Мне нужно сконцентрироваться.
И тут я слышу многочисленные шаги по коридору, нескольких голосов, громко переговаривающихся и обсуждающих кого-то, и я прячусь в ванной.
– Черти Ада! Я же не перевернул Блейза обратно на спину!
Открывается дверь, и входят колдомедики:
– Добрый день, профессор. Что же это Вы, профессор Забини, перевернулись?
– Мне стало больно лежать на спине.
– Так-так, новую порцию Acrius quonabellus tinctura, да, мисс Хьюз, как всегда двухпроцентной, и мази, мази, мази, в общем, продолжайте в том же духе, мисс.
– Профессор Забини, не чувствуете ли Вы после приёма настойки тошноты? – другой мужской голос.
– Нет, господа, пока всё в норме.
– Да какая же это норма! – женский пронзительный голос
– Миссис Эллискорт, успокойтесь, я понимаю, что мистер Горасиус Хосс вымотал Вас придирками, но это же не повод…
– Не затыкайте мне рот, мистер Уилкс. Я хотела сказать и скажу, что, если даже под такими дозами профессор Забини испытывет дискомфорт, единственный выход – удаление, то есть диссольвация повреждённой кишки!
– Уж я покажу вам "диссольвацию" – хотите сделать из Блейза инвалида?! – думаю я со злостью.
– Успокойся, Северус, сейчас они покинут палату, и всё – Блейз в твоём распоряжении! И только от тебя одного зависит его судьба!
– Замолчи, и без тебя знаю.
– Но я просто-напросто тебя подготавливаю к большой порции боли, которую ты должен будешь "вытащить" из Блейза прежде, чем начать лечить его магией стихий.
– Раз уж ты такой умный, не подскажешь, какие стихии, кроме Воздуха, подключать к лечению?
– Но ведь ты и сам умный, конечно – Огонь.
– Но ведь это так больно и для Блейза, и… для меня.
– Потерпите! Сначала – Огонь, а как заживляющее – "небесное" заклинание и Воздух. Что-то у тебя память короткой стала, совсем, как у женщины.
Ведь ты делал всё это в Больничном крыле, разве, что, до целительства магией стихии Воздуха не дошло.
Не вспомнишь ли, почему?
– Да помню я, помню.
– Хорошо, я промолчу.
– А я, я обойдусь.
Прислушиваюсь – оказывается, я пропустил весь остальной консилиум мимо ушей, войдя во вкус спора самого с самим.У меня такое в последнее время случается.
Зато, на этот раз, внутренний диалог приносит плоды – я осознаю порядок действий по излечению Блейза.
Выхожу из "укрытия" в палату.
– А где твой сосед?
– Умер вчера от группового изнасилования. Не смог аппарировать, его нашли магглы, отвезли в госпиталь, а у него ни фунта нет. Ну, его подшили из жалости, вот у него и хватило сил только на то, чтобы аппарировать в Мунго, при этом рана раскрылась, и вот, вчера… от потери крови, не приходя в сознание.
– Жаль. Но вот что-то раньше среди магов не было обычая насиловать жертву, только в Большом Круге, да и то – изредка, а так – всё больше проклятья.
– Так то ж прежде, а сейчас грязнокровку всякий чистокровный обидеть может, не гнушаются и физического насилия. Грязнокровка-то – "шваль", его даже на Диагон Аллее избить могут до полусмерти, и никто из прохожих или продавцов не поможет жертве. Кому же охота за "шваль" подставляться?
– А ты, похоже, иного мнения, Блейз?
– Я же говорил тебе, что отношусь даже к магглам, как к почти полноценным людям.
– Поверь мне, живущему всё, ну, или часть лета, а также наездами на праздники, среди них – в магглах нет ни капли чести и уважения к собственному и, особенно, чужому, достоинствам.
– Тогда, может быть, я идеализирую магглов.
– Именно, равно, как и грязнокровок. Они действительно шваль.
– Странно слышать такое пошлое расхожее мнение о волшебниках, пусть и магглорождённых, и полукровках, от мага, известного независимым взглядом практически на все аспекты жизни магического общества и, вообще, человека широких взглядов на всё человечество.
– Это кто же тебе так меня описал?
– Неважно, быть может, я и сам пришёл к такому выводу.
– Ты? Неужели за преподавательским столом во время приёма пищи? – откровенно смеюсь я, но испуганно закрываю рот рукой – вдруг меня услышат из коридора.
– Ну вот ты и улыбнулся, рад за нас обоих, но не волнуйся – здесь на всех дверях Заглушающие заклинания, чтобы пациенты не мешали работе колдомедиков своими криками и стонами, – говорит он спокойно, будто бы это естественно – запирать беспомощных больных, да ещё и лишать их голоса. Видно, к Поттеру отнеслись по высшей шкале терпимости, напротив, наложив на его дверь паутину Запирающих заклинаний, хотя… я вспомнил отсутствие колдомедиков на этаже с умирающими, запах прелого, немытого тела Гарри и откровенно грязного постельного белья…
…На этот раз Блейз опять вскакивает, успокаивая мою горящую Огнём руку, но я только шиплю ему через сжытые зубы:
– Ляг! Сейчас же! Ишь герой – разбегался, сейчас ведь по ногам потечёт…
Он отрывает полосу от больничной куртки, обнажая живот, и засовывает её, свернув, между ягодицами, потом идёт в ванную, демонстративно моет руки – как будто я его брезгую! – и возвращается утешать меня, я отворачиваюь, может, потому, что не хочу видеть его соблазнительный пупок?
Блейз разочарованно вздыхает:
– Ну, раз я уж так… противен тебе, то прости, что прикоснулся…
И, хоть сейчас мне не до сантиментов, я провожу по его спине здоровой рукой и шепчу, превозмогая боль:
– Нет, Блейз, уволь старика от извинений – всё равно не принесу, но, поверь, мне легче справиться в одиночку…
– Да ты никакой не старик, и тебе больно из-за меня, снова, а я хотел лишь помочь тебе объятием. Можно?
Мы садимся на кровать.
– Да можно, можно, только скоро уже я сожгу боль и… буду лечить тебя дальше.
Он осторожно, не касаясь горящей руки, приобнимает меня и… начинает гладить по груди, животу, бёдрам, потом мягко, но глубоко целует меня:
– Когда всё… это кончится, мы будем вместе? – робко, неуверенно, ожидая какой угодно реакции, спрашивает он, не теряя, впрочем, надежду.
Я дожигаю остатки боли в кулаке, и говорю, обхватывая его за бёдра:
– Будем, Блейз, но… как же твои дети?
– О, они уже большие, и я аппарирую к ним по выходным, а ты развивай своего наследника.
– Мне сейчас нужен не наследник, но только ты. И я хочу, чтобы ты был со мною, а не где-то ещё. Ведь терять двое суток равносильно убийству любви, – я жарко дышу на его губы.
– Я, право, не думал как-то об этой строне вопроса. Дело в том, что аппарировать к детям я не мог из-за отсутствия волшебной палочки, отобранной у меня Гортом, но я очень скучал по ним, правда. А Клодиус вместе со мной аппарировал к моим детям – своими он ещё не успел обзавестись…
– То есть, на первое же моё пожелание ты отвечаешь отказом?!
– Д-да, то есть, нет, нет, я буду оставаться с тобой, пока тебе самому не надоест моя близость, и ты не отпустишь меня к ним.
– Ты ещё о-о-чень нескоро "надоешь" мне, это я тебе обещаю.
– Я… я согласен.
– Тогда ложись на живот…
…Только к рассвету следующего дня я полностью справился с проблемой Блейза, целиком исчерпав собственные силы. Да и ко всем чертям! Силы-то восстановятся – надо превратиться в ворона и утащить какой-нибудь пирожок у уличного торговца-индуса из Ист-Энда, вот только слишком рано сейчас даже для индусов, ещё только выпекающих пирожки.
Блейз, утомлённый целительством, спит.
Мне бы тоже поспать, ложусь на перестеленную, чистую койку того, умершего, хоть после смерти за больными убирают, и то какая польза им от этого, зато мне – чистая постель, приходит запоздалая мысль – я ж им всё бельё испачкаю кровью, да ещё и помну накрахмаленные… всё… спать…
Сплю я до завтрака, когда Блейз будит меня:
– Сейчас завтрак разносить будут, тебя могут увидеть. Вставай, Сев, прости, но это – больничные порядки.
– Да разве я-а-а-у против… – зеваю, не высыпаясь вторые сутки, да какие!
– О, боги! – Блейз смотрит на окровавленные, местами заскорузлые, а местами – со следами свежей крови, простыню и одеяло.
– Ну, что там ещё?
– Ладно, потом поговорим, а сейчас – есть ещё силы до ванной добрести?
Я встаю, меня немного пошатывает, я говорю тихо:
– Мне неудобно просить тебя, Блейз, но оставь мне хоть один тост, а лучше – кусок свежего хлеба.
Блейз еле успевает мне кивнуть и ложится в койку, делая вид, что зевает, когда открывается дверь и старушка – медиковедьма левитирует ему на столик, появившийся с её приходом, завтрак, достаточно обильный, судя по количеству тарелок и… очень аппетитно пахнущий.
– Так, хто здесь у нас? А-а, прохвессор Забини, Блейз, – уж Вы кушайте получше, у Вас сегодня по плану, вот, у меня всё записано, та-а-к, целительское э… вмешательство.
– Уважаемая мисс Джаксли, прошу кого-нибудь из колдомедиков, бывших у меня вчера на консилиуме, подойти ко мне поскорее.
– Ну уж, сначала, милый мальчик, я раздам еду остальным, а потом, может, кто и подойдёт. Кушайте с аппатитом, – и дверь захлопывается.
– Выходи, Сев, и ешь. Я бы и так оставил тебе половину, а тут, при этом известии, у меня совсем "аппатит" пропал.
Я ем, стараясь не показаться голодным.
– Да, ладно, я отвернусь, а то уж больно ты манерничаешь с овсянкой.
– Нет, я… всегда так ем, ну, или почти всегда.
– А эти пузырьки и цилиндр с поршнем и иголкой зачем?
Я, понимая, что молчать Забини почти не умеет, начинаю торопливо объяснять.
– Значит, ты меня маггловским способом лечил. Но магическими зельями, да ещё и собственного изготовления, так?
– Так, – отвечаю я, дожёвывая последний тост.
– А ты ещё магглов за людей не считаешь… А они, вон, шприц придумали.
– Они даже атомную бомбу придумали. Их проси – не проси, всё время что-то придумывают, реже – хорошее, а чаще – как бы поубивать друг друга, да в больших количествах. Вот, знаешь, как сработала бы ядерная бомба килотонн на восемьдесят, сброшенная, да, в любую точку Британии?
– Как? – оживляется Блейз.
Но в сторону нашей двери раздаются женские, маленькие, шаги в модной, мягкой обуви.
– Только не она! Прячься!
– О, я смотрю, у Вас появился аппетит, мистер Забини? Мне ведь можно называть Вас без этой помпезности, просто "мистером"?
– Да, миссис Эллискорт.
– И зачем Вам понадобились колдомедики до вмешательства?
– Я бы хотел, чтобы меня осмотрели до подготовки к целительскому вмешательству, – твёрдо говорит Блейз.
– В этом уже нет необходимости, всё, что Вас ожидает в будущем, после диссольвации повреждённого органа – это возможное, повторяю, возможное недержание стула и возвращение к… активной роли в занятиях сексом, а лучше, вообще, во избежание всевозможных казусов – восстановление гетеросексуальных отношений.
– Не Вам, миссис Эллискорт, решать, какого рода сексуальных предпочтений мне придерживаться, не правда ли?
– О, не ершитесь так, мистер Забини. Я только желаю Вам хорошего, как любой колдомедик.
– Я настаиваю на осмотре до целительского вмешательства, я требую, наконец, чтобы Вы, прямо здесь и сейчас меня осмотрели.
– Да Вы сошли с ума, мистер Забини, говорить с колдомедиком в таком тоне!
Пауза, достаточно долгая.
– Ну, хорошо, только руки вымою.
Я посмотрел, в какую сторону открывается дверь, и встал так, чтобы оказаться за ней.
Колдомедик сделала вид, что моет руки, просто отвинтив кран.
– Экая зараза, – думаю я, – вот так и вносят инфекции в открытые раны, хорошо, что у Блейза там уже всё в порядке.
А почему же мне не помогло то же самое лечение, кроме, разве что, магии стихии Огня – боль я и так перетерпел? Боги и Мерлин всемогущий, о, маггловский Бог, ведь вместе с кровью уходит о… нет, нет, Рем, Рем! Я не хочу потерять тебя окончательно, ведь это только озлобит его, моего Рема!
Ведь выходит тинктура!
Не связывать же мне себя с непостоянным Блейзом, сегодня без памяти любящим меня, а завтра – кого-нибудь другого, нового, не надоевшего!
… – Чудо! – доносится до моего воспалённого ума уже мужской голос.
– Да Вы посмотрите, Джоэмус… как всё срослось!
– Мы бы не смогли достичь такого результата диссольвацией. Что скажете, Анелла?
– Да, но это не целительство, – доносится знакомый голос миссис Эллис… вот чёрт, забыл уже, явно не радующейся…такому выздоровлению пациента. – Это – стихийная магия высшего порядка, а мы, мы, ах, только целители…
– Я прошу слова, господа колдомедики! – стараясь перекричать разгалдевшихся целителей, повышает голос Блейз.
А я уже не рад тому дню, когда меня занесло к нему в поместье, как он сказал тогда: "На магию стихов у меня особые ловушки" или что-то в этом роде. Но он ведь знал, что магию стихов может сотворить только, значит, ловушки были на них, а ведь совсем немного по всему миру стихийных магов, а зачем ему понадобилсятакой “особенный” волшебник?
– Не знаю.
– Я тоже.
– Вот и спросишь непосредственно у Блейза, "гипнотизируя" его взглядом.
– Уж это я умею.
– К тому же, пока он любит тебя, он уязвим.
– Да знаю, знаю…
– Займёшься?
– А куда мне деваться.
– Подожди, спросить хочу.
– О чём?
– Да как кровь остановить, не знаю.
– Как прибудешь в лондонский дом, для начала сделай себе нeсколько инъекций – побольше Кроветвора и поменьше Укрепляющего.
– Это ещё почему?
– Да потому, что капельницу-то ты так и не купил, а шприц не резиновый.
– Что-то у меня худо с головой.
– Тебе вообще худо – вторые сутки кровью истекаешь.
– Всё, спасибо, что подсказал, дальше я знаю, что делать – накачаться зельями, сделать межъягодичную "прокладку", как Блейз, аппарировать в супермаркет и, плевав на глазеющую шваль, купить подгузники для взрослых, потом аппарировать в подгузнике и чистых шоссах за Линки, а самому, заодно, посмотреть на Рема после тройного Stupefy, может, он в себя пришёл или, хотя бы, на меня не накинется, дальше по ситуации с Ремом, но всё равно, аппарировать в Лондон, оставить Линки собирать вещи и купленные, а также взятые с собой книги, далее – либо "отсиживаться" вместе с Линки, пока он всё не соберёт, а после уменьшения сундуков и ещё одной аппарации в Хогсмид, уже без Линки (пусть остаётся, как всегда, в Лондоне), либо выгонять супруга в прежние аппартаменты, либо, если это окажется невозможным по той или иной причине, пожить самому в его бывших, насколько мне известно, пустующих, комнатах, а теперь – главное "либо"– остаться с Ремом, и это самое лучшее "либо".
– Но ты ведь ступил на "ак-кяфир ан-натх", так не поворачивай же.
– Мне Рем главнее всех открытий.
– Ой ли? Не лги себе.
– Я не лгу.
– Лжёшь – как можно любить двоих, заметь, мужчин, одновременно?
– Но я же…
– Вот именно.
– А пошёл ты…
– Я промолчу.
– А я, я обойдусь!
– Сев! Се-э-э-в! – мой внутренний, оказавшийся длинным, диалог, заканчивается, и только теперь я слышу голос Блейза, – интересно, как давно он зовёт меня?
– Что кричишь? – я выхожу из ванной.
– А я уж думал – ты в бачке утопился, – смеётся Блейз, показывая белые, ровные зубы.
В общем, добился я у этих скотов досрочной выписки, да про тебя и словом не обмолвился, говорю – прилетал ко мне черноволосый и черноглазый бледный ангел, прекрасный, как сама Любовь, вот он и вылечил меня.
– А они потешаются, целители-то – ишь, говорят, и во сне к нему прекрасные мужчины прилетают.
– А откуда они знают, кто такие ангелы?
– Да я смотрю – ты всё веселье пропустил, я сам и объяснил.
Потом спрашивает растерянно, потеряв улыбку:
– Больно?
– Нет. Течёт только, но я и не чувствую, правда.
– Что ж так вышло, что я, как новенький, а ты – болен? Сам истекаешь кровью, а меня прилетел лечить.
– Кто знает.
– Кстати, я видел твою анимагическую форму – это громадный ворон, правда?
Я киваю.
– А то я думал сначала, что мне во сне привиделось.
– Ну, а теперь, – я смотрю на Блейза сверху вниз, – выкладывай, зачем в Сен-Мари-де-Обижье ловушек на магию стихов понаставил?!
– О, это очень просто, и можешь, так уж и быть, отшлёпать меня по попке, только не смотри так грозно. Это был эксперимент, давно мной запланированный. Вот только ещё прошлое лето мы провели там с Клодиусом Анри, а этим летом ловушки уже работали вовсю, и только в середине августа попался… ты. Поэтому я и не был испуган появлением развоплощённого мага, я ждал этого всё время, что находился в поместье, но вот то, что этим неведомым волшебником, с которым просто хотелось поговорить и узнать немного о природе стихийной магии, оказался ты, явилось для меня, поистине, счастьем, которого, уж не знаю, у кого из богов и выпросил. Я ведь мечтал о тебе, не как о практически всемогущем стихийном маге, но как о мужчине, безумно элегантном, сексуальном и прекрасном, да-да, не смейся. Для меня ты именно таков. С самого твоего второго появления в Хоге я отметил тебя, как волшебника, с которым готов был бы разделить долгие-долгие годы, но… у меня был Клодиус, а я – не сторонник измен…
– Так почему же ты рассказал мне о магрибинце Фаджре, тем самым вторично толкнув на измену супругу?
– Да потому, что ты сам пожаловался мне о себе, как рабе, хорошо, пусть, марионетке Судьбы.
Потому, что твой супруг либо сошёл с ума от ревности, либо окончательно стал зверем. Ты ведь знаешь – у оборотней случается так, что большую часть жизни они совершенно безобидны, но потом в них что-то ломается, и они становятся безжалостными и бесстрашными бестиями. Ты не знал, с кем скрепил судьбу? А чтобы мои слова не показались бы поклёпом на монстра, разворотившего и тебя, и меня изнутри заради звериной ненависти на почве ревности, почитай того же Йозуса Гауптманна – "Жизнь и Посмертие нелюдя" или "Новый бестиарий", действительно новый, прошлого года выпуска Оллемануса Стурлафссона.
– А чем это теперь мне поможет?
– Как это чем? Будешь знать, с кем связал судьбу. Ой, прости, мои слова так жестоки… Но ведь и мне не за что его любить!
– Ты вот ещё скажи – каким заклинанием в Ремуса запустить успел, а, может, даже черномагическим проклятьем, да ещё и на крови? Может, он только после этого стал… таким?!
– Да, это было заклинание магов Огня, длинная фраза, перевод которой с магрибинского наречия, на котором, да ещё на фарси, произносятся все специфические заклинания магов Огня, звучит, как: "Пришедший зверь, да не заберёшь ни капли крови моей отныне и до века!" Ты ведь не знаешь этот язык? Нет? Я так и думал. Просто маги Огня имеют дело со всеми огнепоклонническими религиями и верованиями, отсюда и заклинание. Ты мне веришь? Ведь лучшим доказательством стоит считать то, что зверь не укусил меня.
– Верю.
И я действительно верю Блейзу.
– Ладно, давай оправимся к тебе – покажешь родовое гнездо. Да, шучу, я же знаю, в какой глуши замок Снейпов.
Но я имел в виду другое – лондонский дом, если ты не против.
– Я – нет, но тебе придётся самому походить по нему – у меня куча дел и несколько аппараций. – А вечером – споёшь что-нибудь? А завтра – всё, в Хог.
– Хорошо.
– Только уж ты как-нибудь постарайся кровь остановить.
– Да припоминаю я один способ, мучительный правда, но раньше так магглам во время беспрестанных войн кровь останавливали, например, на отпиленной конечности.
– Отпиленной?! Жуть какая.
– А что, ты думал, им руки-ноги покалеченные или заражённые топором отрубали?
– Я, если честно, об этом вообще не думал. Так что за способ, небось, такой же примитивный, как применение пилы?
– Во-первых, пила была специальная – хирургическая, а, во-вторых, отвечая непосредственно на твой вопрос – что-то вроде того – прижигание раскалённым прутом.
– О-о, нет, это же безумно больно! Твой Люпин прижёг мне проклятием грудь наискось, и эта обгорелая полоса плоти доставляла мне больше всего боли. Спасибо, что ты с неё начал.
А без этого прижигания обойтись никак нельзя?
– Ну, тут уж на выбор – либо черномагическое прижигание, либо – ходить под себя после этой чёртовой диссольвации.
Я, разумеется, выбираю первое. Обезболивающего зелья у меня здесь, в Лондоне, да и в Школе, в лаборатории, множество.
– Но ведь и мне мадам Помфри давала много Обезболевающего – меньше, чем здесь, конечно, зато я не чувствовал себя в Хоге тряпичной куклой.А на меня до сих пор волнами накатывает это ощущение здесь.
– Скоро тебя выпишут? – я перевожу разговор на другое, менее болезненное.
– Обещали сразу принести, когда будут готовы, пергаменты и одежду, но вот что-то не несут. Придётся пойти немного потрясти из них пыль.
– Что?! Что ты сказал?!
– Сев, ну я же не матом ругаюсь – это всего лишь достаточно безобидный эвфемизм.
– Никогда! Слышишь?! Никогда! Не говори при мне этого… эвфемизма.
– Он что-то означает для тебя, а, Сев?
– Скорее уж, означал. В прошлой жизни.
– У тебя, что, с каждой новой любовью начинается la nova vita? Э-э, так, не пойдёт.
– Не смей мне указывать! – я понимаю, что ору, как сумасшедший, и говорю уже спокойнее, взяв себя в руки:
– Эх, Блейз, просто я вторые сутки сплю часа по три, и это – не простые сутки, поверь.
– Да уж, вспомни, хотя бы, сегодняшнюю ночь.
– Прежняя была ещё хуже…
– Это, когда он… тебя?
– Да, началось-то всё с позапрошлого вечера, а потом мне спасли жизнь наши дамы – Минерва, Элиза и, только представь себе, Ирма Пинс.
– Вот уж на кого бы не подумал, и что это было за заклинание – простой Stupefy или что-нибудь позаковыристее? Хотя, вряд ли, они же стронницы Белой магии… Впрочем, могли бы и Tormento, если уж речь шла о жизни и смерти.
Ладно, пойду, пошебуршу там, у дежурной – не век же нам здесь сидеть.
– Иди, иди, – говорю я, а сам думаю о Прижигающем проклятье – оно и так-то болезненно, а уж если применять его на слизистой, да ещё и представляющей собой месиво… похоже, мне придётся очень… сильно потерпеть. А этот запах – даже я, практически лишённый брезгливости, вскрывавший протухшие трупы, а после этого спокойно и с аппетитом евший за ломящимися от яств столами, не касался, да и старался вообще не работать в одном помещении с трупами, к которым применяли это проклятье, из-за одного лишь запаха горелой плоти, но, по странному стечению обстоятельств, не ощутивший этот запах палёной плоти, исходивший от Блейза, видно, только, из-за большой любви к нему, – я качаю головой и улыбаюсь, – конечно, нет, просто Рем что-то напутал либо в прочтении проклятья, либо, что более вероятно, в пассах к нему.
Но, всё равно, Блейз – многотерпеливец, как говорится в Новом Завете – закричал только во сне, когда перестал контролировать себя, а днём… днём я спал и не знал наверняка… до какой степени мой супруг обработал беднягу.
Поэтому надо будет заранее изложить Блейзу все неприятные, как для меня, так и для него, последствия чёртова проклятья.
– Лучше бы он согласился потерпеть, – молю я кого-то незнаемого, – у меня, наверняка, будет болевой шок, и останься я один, некому будет даже поднести нюхательную соль.
Хотя, вот ещё – унижаться, сам прийду в сознание, только отлежусь несколько часиков, ничего худшего прижигания и его возможного последствия со мной уже не случится.
Вот и мужские шаги. На всякий случай, если это вдруг целителю что-то потребовалось, спрячусь-ка я в ванной, чтобы не подводить Блейза.
– Э-эй, Се-э-эв, выходи из укрытия, это я, – по голосу слышно, что Блейз доволен.
– Они не хотели отдавать мне одежду – у неё, постовой медиковедьмы, написано, что у меня
сегодня запланировано целительское вмешательство, и она – ну, ни в какую, говорит, куда это Вы собрались, профессор Забини? Ну, я и объяснил популярно, куда.
– Надеюсь, без матерщины?
– Обошлось по-культурному. Но, если бы потребовалось, я бы наложил на неё Silencio, и сам бы нашёл свои вещи – они все в особых ячейках, выстиранные и продезинфицированные. И документы, если были при себе, тоже там, вот, веришь?
– Конечно, – поспешно говорю я и отворачиваюсь, чтобы Блейз смог спокойно переодеться.
– Да что это ты становишься таким стеснительным, Сев? Хочешь, повернусь задом, чтобы ты смог посмотреть на свою работу?
Ну, давай, посмотри же, потом мне расскажешь.
– В зеркале увидишь, если хорошо изогнёшься, – неохотно отвечаю я.
Видно, дела мои настолько плохи,что не прельщает даже предложенная Блейзом, в общем-то, недурная идея.
Я привстаю и по размеру расплывшегося пятна понимаю, что банально истекаю кровью.
– Оделся? – спрашиваю я нетерпеливо.
– Нет, извини, опять онемение нашло – в шоссах запутался.
– Это – не главное. Сейчас из ванной потянет отвратительным запахом палёных кишок, так ты уж, будь так любезен, подожди, пока он не выветрится, а, впрочем, я машу рукой, – Господь с тобой, Блейз.
– Нет-нет, так дело не пойдёт. Ты, что, собираешься прямо здесь прижигать себя?!
– Если ты боишься, я подожду, пока ты не аппарируешь.
– А я и не аппарирую – хоть нюхательной соли я должен дать тебе. А что касается резкого запаха, так ведь я всё равно ничего не ел.
– Тебя может выверуть наизнанку и желудочным соком или желчью.
– Не знаю я ничего о нём, и знать не желаю. Так вот, Северус Ориус Снейп, сиятельный ты граф мой, знай – я тебя одного не брошу, но попрошу только дать мне координаты для аппарации в твой дом.
– Тебе писать не на чем.
– Ты скажи – я запомню, хорошо? А Прижигающее проклятье примени лучше здесь – дома запаха не будет.
– Всё равно будет он много суток держится, уж я знаю… по службе у Лорда.
Я даю аппарационные координаты и прибавляю:
– Только прошу – если тебя начнёт тошнить или, не приведи Мерлин, рвать, ты уж аппарируй без меня.
– Как скажешь.
По нарочитому пренебрежению, с каким это было сказано, я понял – без меня он никуда не денется.
Тогда я высовываюсь из ванной и говорю:
– Если уж надеешься аппарировать со мной, нужно будет подождать минут пятнадцать – двадцать, иначе прижигание окажется бесполезным.
– Да хоть и полчаса.
– Не плохо было бы и полчаса, но, боюсь, ты не выдержишь столько в этом смраде…
Всё, я ухожу.
– Да дверь-то не закрывай! – слышу я, но уже стягиваю окровавленные, местами с засохшими краями, шоссы и бельё и произношу, сконцентрировавшись и поднеся руку к анусу:
– Flamminus localus!
От боли меж ягодицами, кажется, глаза вылезают из орбит, но я стараюсь вспоминать глаза тех магглов и грязнокровок – взрослых и детей, к которым кто-нибудь из Среднего, допущенного к такого рода "развлечениям", Круга, применял подобное проклятье, а я стоял немного позади, слева от обычного высокого стула Лорда на небольшом возвышении, многими невеждами принимаемого за трон, и ненавидел нас всех – палачей, безвинных жертв, Лорда и его Руки – Левую и Правую – себя и Малфоя…
Но я, всё же, не выдерживаю разрастающейся куда-то вглубь боли и тихо, из последних сил зову, не надеясь, что меня услышат:
– Бле-эйз-з, соли…
– Я здесь, Сев.
Он видит меня в этой глупой позе, со спущенными окровавленными шоссами, и без малейшего намёка на брезгливость, напротив, взгляд его горит, движется он рывками от переполняющего его кровь адреналина, подносит мне нюхательную соль ровно на такое расстояние, чтобы привести меня в чувство, но не сжечь слизистую носа, как будто исцелял других всю свою короткую жизнь.
– Так лучше, – ведь нет, чтобы попросту поблагодарить!
– Да что мне с того, что я соли тебе принёс? Главное – как ты?
– Больно. И долго ещё будет болеть.
– Главное, чтобы подействовало, ну, в смысле, чтобы ты перестал истекать кровью, правда?
И это его наивное "правда" действует лучше всех маггловских анальгетиков, вместе взятых, а они у магглов весьма хороши – только вот от мигрени не спасают…
У меня появляется, слабая, ущербная, но надежда на того, что всё уладится, и ещё натешусь я с Блейзом, познавая неведомые никому из магов тайны, а после… после вернусь с повинной к Рему, и он обязательно поймёт и простит…
– Рем тоже выдержал бы эту вонь, – думаю я. – И точно так же, да даже лучше, утешил и привел бы в чувство долгожданным объятием – коконом, как умел делать только он, защищая меня от всех напастей жестокого мира, а Блейз стоит, переминаясь – и уходить страшно, а вдруг я сознания лишусь, но и оставаться, явно, неприятно.
А тебе была бы приятна эта вонь, чистенький ты мой Северус?
– Anaestetio totalus! Вот, так-то лучше.
Сколько времени прошло, Блейз?
– С тех пор, как я почувствовал запах – около получаса.
– Так, подожди, я оденусь…
– И ты, Сев, хочешь… это надеть снова? Не смеши, всё равно мы окажемся у тебя в доме, и никто не увидит твоей поджарой задницы. Ну, кроме меня, конечно, но я сейчас – типа медиколдуна, а, потому, не в счёт.
Вот дома, удостоверившись, что кровотечение остановилось, и переоденешься.
Итак, готов к аппарации?
– Готов, – глухо, от оставшегося непрятного ощущения в прижжённом месте, прозношу я.
– Тогда – вперёд!
Он бережно обхватывает меня поперёк груди, и мы аппарируем.

Глава 7

… Уже во-всю светит утреннее солнце, когда мы только-только начинаем просыпаться – Блейз отлежал мне руку, а в остальном это утро прекрасно.
Я молча впиваюсь в его рот губами, требуя немедленной разрядки, он отвечает будто бы утвердительно – ему тоже хочется заглянуть в черноту моих глаз во время соития при дневном освещении. Вдруг он отстраняется от меня и благоговейно произносит:
– О-о, Сев, у т-тебя золотые глаза, клянусь, словно что-то внутри твоих зрачков растопило непроницаемую доселе черноту и вылило туда кипящее жидкое золото. Я хорошо изучил все твои взгляды, но они всегда были непроницаемы, иногда, правда, словно, засасывали внутрь, но… золота в них не было.
– "Умничка", мог бы и догадаться, что это золото появилось из-за тебя.
– Но как?
– Не знаю, как, но оно является людям, которых я люблю, и чем больше золота, тем сильнее чувство.
– Значит, ты и вправду любишь меня, – бормочет Блейз, – кажется, что золото хлынет через край наружу и затопит нас с головы до ног…
– Не бойся, Блейз, не перехлестнёт оно через край – проверено.
– На волке?
– На Реме, в том числе. А теперь перевернись-ка на живот, возлюбленный.
– Но я хочу, как вчера, когда ты… задумался, скажем так.
– Позже, лю-би-мый…
… – Вот, обманул ты меня, Сев – ведь так и не перевёл той прекрасной баллады, что спел вчера, а я-то помню.
– А ты так и не объснил мне, то написано на перстне.
– О, ну, это просто – "Надевший его, да разделит собственность Цабиньо."
– И что это означает?
– Только приятное – ты становишься наследником Забини–Мэнора, а моим детям, которым я подарил такие же кольца, достанутся французские имения, а их, поверь, немало.
– А в окрестностях Милана у вашей семьи совсем ничего не осталось?
– Представь себе, нет – всё было распродано ещё моим прадедом в восемнадцатом веке, причём, магглам, прадед был карточный игрок и оставил только главное поместье – "Prosperito della Zabigno", скрытое куполом ненаходимости, в котором проживало всё наше семейство, плодившееся, как кролики, а деться было некуда – в маггловские поселения никто не хотел уходить потому, что к тому времени папская власть ослабла, и любого Цабиньо, узнай магглы, что это он, тут же растерзала бы неистовствующая толпа, издревле ненавидевшая наш род "кодунов и чернокнижников", хотя уж магглам мы ничего не сделали с самого возникновения рода, произошедшего, между прочим, – Блейз сел, опираясь на руку, – в первом веке до Новой эры по маггловскому летосчислению, то есть, ещё до рождения Мерлина, от брака волшебников – патриция Cабинуса Аугустуса и патрицианки Фемрины Акватии.
… В общем, в итоге, продав "Prosperito… " за очень большие деньги одному известному меценату, семья переселилась во Францию, так как языки итальянский и французский достаточно близки, по крайней мне, в написании.
– Ну, я бы так не сказал…
– Это потому, что ты – англичанин, вот тебе и кажутся оба языка чужими, и это естественно, но для итальянца это не так. Так вот, чтобы закончить, семья расселилась по южным провинциям Франции, а потом, будто кто навёл сильнейшую порчу, начала вымирать, и в итоге я оказался богатейшим наследником на Континенте…
– Так отчего же тебя обручили с француженкой ещё во младенчестве, если твой отец так рвался в Британию, что пошёл на мезальянс?
– Знаешь, я этого никогда не пойму потому, что в детстве меня мало это занимало, отец умер от сердечного приступа, когда я пошёл на второй курс Хога, а с матерью я никогда не был близок.
Так что, это стр-р-р-ра-ш-ш-ная тайна, – закончил Блейз повествование, округлив глаза, и, наклонившись, поцеловал меня, превращая простой поцелуй в настоящее ритуальное действо – лаская нежную кожу на бёдрах, гладя и пощипывая соски, водя руками по животу, потом перешёл губами к шее, ключицам и плечам…
– Кто… кто научил… тебя искусству… поцелуев?.. Анри?
– Нет, он был… настоящим… обычным… приземлённым геем… это я… сам…
Я погрузился в пучину его широко раскрытых сверкающих ярко-зелёных глаз, нет, вовсе не с целью проникнуть в разум, а просто глядеть в них, как искоса падающие солнечные лучи отражаются в зеленеве этих самых прекрасных на земле очей, переполненных любовью ко мне.
Он приглашающе раздвигает ноги.
Я ложусь на ного, позволяя Блейзу занять соответствующую позу, в которой, – о, стыд! – на меня ночью вдруг нахлынуло то воспоминание "не из приятных", и я не смог удовлетворить Блейза. Теперь же, поставив в голове мощный блок и загнав за него все воспоминания и страхи, я спокоен, ну, насколько может быть спокоен мужчина, овладевающий любимым телом другого.
Я уже на грани и совершаю положенные действия с членом возлюбленного, нас накрывает пеленой блаженства и острого ощущения друг друга… как дамасский клинок, я смотрю в широко открытые обезумевшие от страсти яркие, звездоподобные глаза любовника и спрашиваю:
– Каковы… мои глаза… сейчас?
– Они… о, боги, – он изливает семя мне в руку и шумно дышит, я делаю ещё три движения в сжавшемся от оргазме анусе Блейза и тоже кончаю…
Через некоторое время, после Evanesco, Блейз снова занимает излюбленную позу – голова на моей груди, обхват рукой и ногой.
– Так вот, слушай, – произносит он хриплым голосом, а самого его бьёт крупная дрожь.
Я перебиваю его – видно, он впервые испытал столь яркий и сильный оргазм:
– Сотворить тебе сигарету?
– Д-да.
– Вот, возьми, – протягиваю ему одну из двух.
– Ты тоже будешь курить?
– Да, мне тоже надо бы немного успокоиться.
Я призываю пепельницу – мою изысканно прекрасную морскую раковину, но… вместо раковины появляется нечто абстракционистское – перекрученная, искорёженная во многих местах, полоса стали, к тому же, с острой верхней гранью. Я лизнул сталь – да, тот самый вкус крови Блейза и дамасского клинка. Так вот, что это за полоса!
– Не волнуйся, твоя пепельница осталась нетронутой, просто эта – мой подарок тебе, на память… об этих сутках в твоём прекрасном, сказочном доме, – заканчивает Блейз оптимистично, хотя в воздухе до сих пор витает его пауза "на память о… ".
– Твои глаза… они словно Дементоры с точностью до наоборот – высасывают все неприятные, даже страшные, воспоминания, а взамен, – он докуривает сигарету, – взамен они позволяют окунуться в то золото, тёплое, мягкое, что плещется в них. Вот каковы были твои глаза тогда – они дали мне надежду, надежду на то, что при расчётах я поставил какую-то руну не на своё место, и от этого смысл уравнения кардинально изменился, в общем, что я не умру так скоро, а буду жить в счастье с тобой одним.
Он снова целует меня, постепенно дорожка поцелуев спускается ниже, к моим бёдрам, он снова лижет мне пупок, слегка прихватывая его краешек зубами, я вновь возбуждаюсь – похоже, Блейз без подсказки нашёл моё "потайное" местечко, и он, пользуясь своим открытием, возбуждает меня снова, и вот он, сверкнув глазами, берёт мой восставший член в рот, в свои полные, мягкие, раскрасневшиеся от поцелуев, губы и ласкает его искусно, изысканно, медленно, пока я не кончаю в него.
Я в благостном умиротворении после многочисленных разрядок, получив ответы на все волновавшие меня вопросы, да, к тому же, и выслушав историю более древнего, на три поколения, нежели мой, рода, начинаю петь:

Из всех цветов прекраснейшая роза,
Фиалки всем чаруют взоры тоже.
И над лилеей проливают слёзы,
И шпажник некоторым всех дороже.
Всех пуще любят водосбор иные,
Пион и ландыш, ноготки простые
Любовь к себе рождают в преизбытке.
А я произнесу слова такие:
Из всех цветов я склонен к маргаритке.

Весной цветут деревья, травы, лозы –
Вот мой цветок на луга мягком ложе.
А под хвощами вижу, в неге грёзы
Зашлись два сердца, – я киваю Блейзу, он улыбается мягко в ответ, – от любовной дрожи.
Да будут благосклонны к ним стихии! – я пафосно простираю руку вверх.
Пусть Вежество и Радости земные
Услад несут им золотые слитки.
Не зря, Вам люди подтвердят другие,
Из всех цветов я склонен к маргаритке.

– Прекрасно! А как ты выкрутился с любовью к маргритке – "склонен", и ведь не придерёшься! Ты – литературный талант! А свои стихи у тебя есть?
Я не успеваю подумать, как выпаливаю:
– Есть, одно лишь, – я быстро одумываюсь, – но не проси прочесть его – оно посвящено другому…
– Люпину, – констатирует Блейз.
Я молча киваю.
– Ну, хотя бы, о чём оно?
– "Эй, Луна, берегись!"– там такой рефрен.
– А-а, ясно. Кстати, какое сегодня число?
– Линки! Плотный заврак с яичницей! Быстро! Стой! Какое сегодня число?!
– Линки не сможет приготовить яичницу, Хозяин! Линки – плохой эльф! Яиц в доме нет, но Линки накажет себя, Хозяин! Сегодня двадцать шестое августа, Хозяин! Прикажете Линки сначала приготовить завтрак или наказать себя?
– Тупой воришка! Пожиратель! Негодная тварь! Конечно, сначала завтрак! И быстро! – эльф расплылся в устрашающей "улыбке" и исчез.
– Я в ванную на полчаса ровно, – отчеканиваю я, давая понять Блейзу, кто из нас главный, ну, конечно, я – я старше, как выснилось, опытнее, вот интеллектом мы, пожалуй, равны, только Блейз излагает мысли более доступным языком, но тут уж ничего не поделаешь – привычка, в общем, я остаюсь доминантой и в отношениях с Блейзом, надо просто вовремя указать ему место.
Может быть, я слишком жёсток с этим парнем, но я-то знаю, к чему приводит вседозволенность – и Гарри, к которому я "шёл навстречу" с очередным кальяном, и Рем, панибратские отношения с которым привели к… нет, не буду о Реме – больно, в общем, моё поведение с ними привело только к несчастьям.
Как всегда, ровно через полчаса я выхожу чистый и гладко выбритый, в полном комплекте родовых одежд.
– Ого, а мы сегодня в Хог направляемся при параде?
– Нет, сегодня мы направляемся к старикам Эйвери.
– Вот как… Ну, что ж, я согласен, вот только моя одежда, которую твой эльф благосклонно мне принёс, не очень-то подходит к балу с дамами.
– Сегодня общий вечер?
– Да, Сев, сегодня же чётное число.
– Но до вечера уйма времени, так почему бы тебе сейчас не вымыться, затем спокойно позавтракать со мною, а потом мы можем вместе аппарировать к тебе, и ты выберешь одежду по вкусу?
– Ты действительно аппарируешь со мной? Я счастлив, правда, а то я уже загрустил, что из-за этого вечера у меня пропадёт часа два без тебя.
– Ты что, Блейз, записал меня в индивидуальные няньки? – глумлюсь я.
– Я… я просто сейчас… не могу… без тебя, – он вскидывает голову и смотрит на меня огромными зелёными глазами, так отчаянно, так обречённо, что я понимаю – не надо смеяться над чувствами юноши потому, что я для него – некая святыня. Звучит глупо, я понимаю, но его взгляд иррационален, несмотря на арифмантический точный ум.
– Ну хорошо, я же сказал, что буду с тобой… всегда, – "Лжёшь, Северус, его Посмертие близко, твоё же – неизвестно, когда".
Он быстро принимает душ, споласкивает рот (зубная щётка и бритва забылись вчера – мы были озабочены едой) и садится за стол нарочито напротив меня, чтобы случайно не касаться даже локтями, в ожидании завтрака в своей обычной, выстиранной Линки, одежде – больше на одеяния Снейпов он не покушается, слава предкам.
Линки в новой наволочке, которую он взял, разумеется, не из моих рук – он ни за что не сделает так, сервирует стол к завтраку…
… Насытившись, мы переглядываемся – глаза Блейза умеют по велению господина менять цвет от глубокого, страстного ярко-зелёного, солнечного до ярко блещущей звёздной зеленевы рассветного неба в июне, когда ночи так коротки.
Сейчас в его глазах столько солнца, что они, кажется, почти лихорадочно блестят, и я, чтобы разбить волну подступающего вожделения, говорю с ним, узнавая подробности светской жизни тех, с кем Блейз хотел бы меня познакомить сегодня, он отвечает охотно, видимо, понимая, что этот ненужный нам обоим разговор сбережёт нам силы для ещё одной ночи вместе, здесь, в моём доме потому, что я так хочу, а Блейз… уверен, он согласится быть со мной везде.
Разговор сам собой увядает, и в столовой становится так тихо, что через распахнутое окно слышно, как по саду летают насекомые.
– Что ж, пора. – говорю я.
– Пора, Сев. Обними меня, – увидев мой грозный взгляд, поясняет. – Только для совместной аппарации.
… Мы аппарируем в Сен-Мари-де-Обижье, и нас там встречает чрезвычайно пухлая, когда-то симпатичная, не более, француженка, как я понимаю, мадам Забини.
Далее разговор идёт по-французски: Блейз церемонно и витиевато, а я и не знал, что он говорит… так на этом языке, представляет меня своей матроне, я деляю знак Блейзу, касаясь его руки мизинцем и говорю:
– Pardon pour le grand Merline, madame Zabinie, je ne comprends pas le français.
Больше вопросов мне не задают, зато я прекрасно всё понимаю – что поделать, шпионская привычка, никуда от неё не деться потому, что срабатывает на уровне рефлексов, Мордред её побери!
Меж тем, выяснив о причине визита дамы, а она оказалась банальной – потребовались деньги, на, как это называют женщины, непредвиденные расходы, Блейз призвал увесистый кожаный, расшитый бисером, мешочек и вручил жене, всё было не интересно, пока… не начали обсуждать меня, причём, достаточно откровенно.
– Дорогой Блези, мне не нравится твой новый мужчина.
– Отчего же, Перси? Он хорош собой, ладен, строен, умён, даже слишком… мы схожи темпераментами, что ещё нужно для любви?
– У него лик Сатаны и глаза демона из Преисподней, как рисовал великий маггл Гюстав Доре, вспомни сам!
– Ну, что ты, Перси, не смотри на него так мрачно, иначе он прочитает твои мысли, – поддразнивает супругу Блейз, перемигиваясь со мной, когда жена с тоскою смотрит в окно.
– Боги, великий Мерлин! Да он ещё и легиллемент?!
– Вот теперь он точно понял тебя, Перси, и ты жестоко поплатишься за это, – смеётся Блейз.
Я воспринимаю его слова, как просьбу, и с размаха вламываюсь в разум мадам Забини, с удовольствием находя там только обрывки мыслей о конфетах, нарядах, украшениях и балах, а ещё со мстительным удовлетворением, пока она хватается за голову и стонет, вижу её мечту, воплощённую в танце и продолжении банкета в спальне с каким-то блондином-коротышкой, не лишённым, впрочем, определённых мужественных черт. Я прекращаю контакт.
– Зачем, зачем Вы это сделали, месье Северю-ус?! Мне же было больно! И кто Вы такой, чтобы в доме моего супруга, пользуясь его благорасположением, насиловать меня ментально?! Вон! Вон, чёрный ворон!
О, женщины порой бывают так проницательны!
– Перси, успокойся, ты не в праве распоряжаться в моём поместье (Блейз сделал ударение на "моём"). Я дал тебе денег, так аппарируй отсюда сама, и чтобы я твоих непредвиденных расходов не видел до Рождества!
– О, эти жестокие мужеложцы! Ну и оставайся со своим персональным Люцифером, да пожрёт он дух твой без остатка, ты, что, не видишь, в его глазах – твоя смерть?!
– В его глазах я вижу золото, и мне хорошо в нём!
– Ты определённо сошёл с ума, Блези, или этот чёрный маг очаровал тебя – какое золото может быть в нефти, которой залиты его глаза?!
– Самое настоящее, вот только тебе никогда не увидеть подобного. Даже если тебе удастся затащить в постель графа Эсьодуса де Лавижу, в чём я лично очень сомневаюсь!
– Ах, ты! – она замахивается мешочком с местной магической валютой – д`оре – на Блейза, но он выпускает в окно, чуть выше головы женщины предупредительную огненную стрелу, и мадам Забини тут же утихает – видно, такого или подобного рода разбирательства между супругами Забини – не редкость.
Я лишь старательно изображаю испуг перед величием мага Огня Блейза Коэлиса Забини.
Он подходит ко мне и просит по-английски:
– Пожалуйста, Северус, поцелуй меня прямо сейчас!
Уговаривать меня не пришлось – я обнимаю, знаю, бронзовое, тело, и, расстегнув верхние пуговицы его мантии, впиваюсь в шею, оставляя на ней засос, Блейз стонет протяжно, запрокидывая голову, словно желая отдаться мне на глазах этой, совершенно лишней здесь и чужой Блейзу, женщины, она понимает это и аппарирует. Я отрываюсь от любовника и спрашиваю:
– Свести тебе синяк?
– Не сейчас. Перед аппарацией в МаунтГорроу.
– Ты и она – великолепная пара. Зря вы расстались.
– Я не мог больше жить с ней – посмотри, во что она, и прежде не красавица, превратилась, а изменять тайком, – фу,– это унизительно.
– А… так – лучше?
– Конечно – мы видимся три, от силы четыре раза в год, она приходит за деньгами сверх ренты, отведённой ей, а это, поверь, немало, ещё я содержу детей с нянями – только моё большое состояние позволяет мне вести такой образ жизни.
– Ну, что ж, иди, занимайся костюмом.
– Мне будет трудно сравняться с тобой! – кричит он, уходя куда-то в дальние покои.
… Я пью замечательное вино с "собственных виноградников Монсеньора Забини", как объсняет мне, разумеется, по-французски, домовой эльф, на вид точно такой же, как и его английские родичи, только картавит немилосердно, из-за чего его почтительная речь кажется лепетом ребёнка, обрабатывают виноградники тоже эльфы, в поместье нет ни одного человека, кроме Монсеньора Забини и его случайных гостей, к которым домовик причисляет и мадам Забини, и тех немногих друзей-арифмантиков, которых Блейз иногда приглашает на диспуты по злободневным статьям в научных журналах.
Наконец, появляется "Монсеньор" Забини, надо будет так подразнить его во время интимных моментов.
– Прекрасен, как Аполлон. – комментирую я общий вид Блейза – он одет достаточно строго, но в этом есть свой шарм и блеск, приоткрывающийся немногим, но, видимо, для них-то он и старается, ну, и для меня, разумеется.
– Да брось, Сев, просто это –  тоже церемониальная одежда, но сеньоров Цабиньо, конечно, не идущая ни в какое сравнение с роскошными фалдами сюртуков графов Снейп. Ну ведь, на то они и графы, а мы, так, жалкие алхимики и по совместительству, отравители.
– Я тоже отравитель. Бывший. И что с того? Мне нельзя носить родовую одежду?
– Да нет, я не о том – Цабиньо ве-ка-ми были отравителями, вот в чём суть, а потому и выше простых сеньоров не выросли, и одежда у нас простецкая…
– Давай не будем спорить. У нас ещё есть время?
– К сожалению, из-за супругов Забини ты опоздаешь. Моя жена слишком долго комментировала тебя, ну, а я слишком долго одевался. Обними меня, мы сейчас аппарируем, вот так, нет, положи руку ниже, ну же, прошу.
– Нет, Блейз, мы не сексом собираемся заниматься, а показываться на людях, так что, крепись.
Я взмахнул рукой, невербально сотворив заклинание аппарации и…
… Мы оказываемся на краю антиаппарационной зоны замка Эйвери.
Нас представляет всё тот же "недостаточно" чистокровный волшебник, прежде преклонив колено предо мною и Блейзом.
Я, всё ещё немного навеселе, не рассматриваю толпу дам и кавалеров, внезапно словно замерших при нашем появлении и, спокойно и с достоинством раскланявшись с гостями и хозяевами в отдельности – сегодня был только один старец, я думаю – когда откроет рот, будет ясно, младший или старший, противно шепелявящий Клавдий, прошамкавший что-то мерзкое, опять-таки, о моих глазах, – да что же они все к ним прицепились! – или согласившийся с братом Клоссиус.
Меня придерживает за фалду сюртука Блейз:
– Не ходи к нему, ради Мерлина.
Я останавливаюсь и интересуюсь:
– Это почему же? Должен же я нанести визит вежливости хозяину заведения?
– У него, сэра Клоссиуса, умер брат, он в трауре и может проклясть по ошибке, а сглаз у него получается отменный!
– Ну хорошо, не пойду, а делать-то что теперь, раз хозяин в трауре?
– Видишь, сегодня нет бала, идёт только светская беседа.
– И ты знал? – с пьяной горечью говорю я.
– Нет, увидел только, когда ты соскочил со ступеней в зал и понёсся к опасному одинокому старику. Поверь, Сев, ну откуда бы мне знать об этом? У меня даже камин к замку Эйвери не подключен. И, вообще, говори потише и пойдём знакомиться.
Хотя, что-то ты пьяненький сейчас. Пойдём наверх, я дам тебе Антипохмельного зелья, а после проведём хотя бы полчасика вместе – я так соскучился по тебе, ты даже представить не можешь…
Ну уж нет, такого покровительственного тона со стороны мальчишки я не потерплю!
Мгновенно протрезвев от гнева, я говорю свистящим шёпотом:
– Профессор Забини, не кажется ли Вам, что Вы превосходите рамки своей компетенции? Не смей указывать мне, мальчишка, что делать и куда, а, главное, для чего, идти!
Уж не хотите ли Вы, лорд Забини, использовать графа Снейпа как свою постельную игрушку?!
Кажется, сейчас я взорвусь, но Блейз, глядя на меня откровенно растерянно и, явно не понимая, что из сказанного им вызвало такой шквал страстей, – всё это хорошо читается в его разуме через зрительный, практически безболезненный, контакт, –… такой Блейз – беззащитен, и его становится искренне жаль, во-первых, потому, что произошёл этот конфликт перед целым морем зрителей, а, во-вторых, потому, что я люб-лю Блей-за и не желаю причинять бедному обречённому юноше, который всё ещё надеется на неправильность рунической обработки рассчётов и жаждет жить, причём жить именно со мной, как он сказал, "в счастье", вот пусть и верит в одно ему известное иррациональное "счастье" жизни с Северусом Снейпом, человеком, получавшем от жизни и бриллианты, но собственноручно утапливавшем их в дерьме своего родового проклятья, идущего от прародителя Снепиуса Малефиция… И ему, этому, в общем-то, хорошему и по-настоящему умному юноше представится такая возможность – попасть под это проклятье и умереть, как умер Гарри, как сошёл с ума Рем… Поэтому сейчас мы пойдём наверх, и я снова и снова буду овладевать молодым, гибким, бронзовым, как у древнегреческих богов, телом, а свою душу, сердце и разум он преподнесёт мне сам на красивом блюде из дамасской стали, с гравировкой: "Взявший блюдо сие, да станет господином над сеньором Блейзом Цабиньо"…
И мы идём наверх, в одну из гостевых спален, и занимаемся любовью до полного изнеможения.
Я пока не позволяю Блейзу овладеть собой, скорей из нежелания, чем из реальной боязни за рану, которая, по моим предположениям, должна уже зажить, но овладеть кем-либо – значит, на какой-то момент доминировать, а этого я Блейзу позволить не могу… и не знаю, смогу ли, хотя ведь я всегда стремился, чтобы Любовь была равноправной, чтобы не было в ней господ и слуг и, потому, так переживал пассивность Гарри, но, очевидно, любовь к Блейзу – состояние иное, то ли я стал более недоверчив к людям, то ли это страдальческая страсть Блейза на меня так действует, но я не хо-чу, чтобы он владел мной.
– Се-э-в, – раздаётся уже привычный, – и с каких пор он стал привычным? – голос Блейза, – опять ушёл в себя?
– Д-да, – мой голос звучит отчуждённо, – Бле-э-йз-з.
– Ну, что же, такому умному и много повидавшему магу и подумать нельзя? Я же не против.
– Тёплые слова, – отговариваюсь я и… проваливаюсь в мир со "стенами", откуда надо попытаться выбраться поскорее и – к Солнцу, за тайной философского камня!
Я стремительно приближаюсь к звезде и понимаю, что, если упаду в её плазму, то погибну, так, что даже моя душа не обретёт Посмертия… Страшная смерть! Но, приблизившись на уже опасное расстояние, я вижу пылающую алую гору какого-то камня, быть может, единственного в своём роде на всю Вселенную, я не знаю, откуда взялось это осознание, но, вот она, кружит вокруг раскалённой до состояния плазмы звезды и не тает, не течёт, не оплавляется солнечным жаром! Мне становится не по себе от величия наблюдаемой, верно, не предназначенной для человеческого взора, картины, но остатками разума, не покорёнными зрелищем, понимаю, что мне нужен, нет, просто необходим о-о-чень маленький кусочек этой святыни для чего-то чистого, что должен совершить только я, единственный из живых, неважно, магглов или волшебников потому, что это дело продиктовано священным чувством любви, но вот к кому, зачем, не помню, да это и не важно в данный момент, важно – как получить этот кусочек, не обидев ни Солнце, ни алую, неправильной формы, "гору", а, скорее, обломок чего-то большего, гигантского, коего человеческий взгляд не смог бы и охватить и, уж, тем более, понять – что это… Я ведь даже не понимаю природу этого осколка, просто обращаюсь к нему с мольбой: "Отдай мне малейшую часть себя, мне, песчинке, гордо именующей себя волшебником, на самом же деле, бессильным пред твоей мощью, дабы унёс я эту частицу с собой, в мир людей, и принесла бы она им счастие великое", и… в тот же миг осколок, который можно удержать на ладони, оказывается в моей руке, я сжимаю кисть и…
Видение закнчивается, как всегда, головокружительным приземлением, только, на этот раз, мягким – я кручу головой – она покоится на подушке, а лежу я в постели с Блейзом, внимательно изучающим мою правую руку.
– Что там?
– Не знаю ещё.
– А ты пальцы-то разожми – вряд ли там окажется бабочка, – иронично советует он.
– Да, вряд ли, – вяло отзываюсь я и разжимаю пальцы – на ладони блестит небольшой осколок алого камня из видения…
– Честно говоря, я не знаю, зачем попросил кусочек этого камня, – говорю я.
– Послушай, Сев, отдай мне его…
– Нет!
– Да ты дослушай сначала – он мне не нужен, но у меня есть… определённые приборы для изучения свойств артефактов. Если не хочешь отдавать его, побудь рядом во время экспериментов, но изучать его буду я просто потому,что я умею этими приспособлениями пользоваться, согласен?
– Я подумаю над твоим предложением, а теперь, Блейз, пора спуститься к гостям.
– А ты в состоянии ещё с кем-либо общаться на светские темы? – удивляется Блейз.
– Вполне. А ты разве нет?
– Я тоже смогу, если сосредоточусь.
– Вот и займись этим. Здесь есть ванная?
– Да.
– Тогда я пошёл, а ты пока приходи всебя.
– Постой, Сев. Тебе хоть немного… понравилось?
– О чём ты? – спрашиваю холодно – мне стыдно за ту страсть, с которой я обладал Блейзом, перед собой, разумеется – это излишняя трата сил и эмоций.
– О том, что было сейчас между нами…
– О, да, очень. Премного благодарен, Блейз.
С этими жёсткими словами, не содержащими ни тени любви, я ухожу в душ.
Неправильные слова, знаю, но ничего не могу с собой поделать. Признаться Блейзу, что я уже завишу от него?.. Ну уж нет.

Глава 9

… Он кашляет кровью, посмотрев на меня удивлённо, хочет что-то сказать, но закашливается снова. Приступы кашля очень долгие, Блейза буквально выворачивает наизнанку, а в результате – пара красных капелек на одеяле.
Я присаживаюсь рядом с молодым, гибким, таким притягательным, а теперь страдающим телом, успокаивающе глажу по спине, ищу в его мантии, аккуратно сложенной на стуле, платок и подаю ему, теперь он кашляет глухо, сплёвывая в платок с именными вензелями капельки алой крови.
– Шшш, Блейз, всё будет хорошо, я исцелю тебя… – шепчу я ложь, ласкающую ухо, – я с тобой и не променяю тебя ни на кого, – "до самой смерти" – вертится на языке, но я не даю этим страшным в своей правдивости словам сорваться с губ.
– Когда ты перестанешь кашлять, я позволю тебе… овладеть мной потому, что уверен – рана давно зажила, и теперь можно будет нам обоим быть… равными. Прости, что не сделал этого для тебя раньше – я – ходячая гордыня, возлюбленный мой, ну, ты уж и сам понял, с кем связался, правда?
Он молча кивает, боясь очередного приступа кашля.
Я специльно говорю, как Блейз – это сближает нас.
Но, кажется, приступ отпустил, Блейз счастливо улыбается мне, потом бежит, нагой и босой (конечно, мы же опять ничего не взяли из дома!) в маленькую ванную, прополаскивает рот и горло, и бежит обратно – ко мне.
– Когда ты вошёл, мне было совсем плохо, ты просто не целуй меня теперь, а то я боюсь, что заражу тебя, ладно?
– Нет уж, Блейз, твоя болезнь – следствие черномагического проклятья, наложенного на тебя Ремусом…
– И он по-прежнему внизу?!
– Да, я почти привёл его в сознание, дав ему камень ещё раз, но он не помнит, что сделал с нами, зовёт тебя "умничкой" и не испытывает никакой агрессии по отношению к нам с тобой, хотя я сказал ему, что мы стали любовниками полмесяца назад. Он даже не придал этому факту никакого внимания, а удивился, когда я сказал, что его выгнали из Школы, выспрашивал, за что, а я ему и намекнул… Только он всё равно ничего о последнем, в общем, о времени, проведённом нами, пусть и не каждый час вначале, но в итоге, вместе, ничего не помнит. Я даже радуюсь что он не помнит о том ужасе, который натворил, будучи невменяемым…
Так вот, я хочу сказать, что твоя болезнь не заразна, ибо проклятье было наложено только на тебя, и ты знаешь это… иди ко мне.
Кажется, обессилевший, Блейз впивается в мои губы таким жаждущим продолжения поцелуем, словно мы по-настоящему долго не виделись или были разлучены. Он совсем ещё юн, и только этим я могу объяснить такую страстность после натиска болезни, да ещё неумеренным чувством ко мне.
Я хочу быстро раздеться, чтобы продолжить игру "на равных", но Блейз, не спеша, берётся раздевать меня сам, я лишь стараюсь целовать его горячий рот, чувтсвуя во рту вкус его крови, столь схожий с послевкусием дамасского клинка, что мне кажется – я целую сталь.
Для меня это столь интригующе, что, когда Блейз достаточно быстро расправляется с моими одеждами, я ложусь рядом с ним под одеяло и чувствую, как он трепещет всем телом.
– Тебя знобит, возлюбленный мой?
– Не пойму – то ли это озноб, то ли предчувствие долгожданного обладания тобой, мой непокорный граф Снейп.
– Ты… так мечтал об этом?
– Да-а, – почти стонет Блейз.
Внезапно он отодвигается и спрашивает со страхом:
– А… Люпин не придёт нас… проведать?!
– Не думаю, он сейчас мирно спит.
– А ты не удостоверишься в этом, Сев?
– И не подумаю – покидать тебя, разгорячённого, ради сомнительного удовольствия наблюдать Ремуса спящим, – и в этот момент я действительно верю, что люблю своего молодого, пылкого любовника, хоть и смертельно больного, больше Рема, моего Рема, который чист, как дитя, и ничего не помнит об учинённых им зверствах, но, тем не менее, совершившего их…
Я ласкаю Блейза, он – меня, нам так хорошо вдвоём! И не нужно никакого Рема. Чтобы вот так, отдавшись чувству без доминирования разума, медленно покачиваться на волнах неторопливых ласк, потом мы, словно сговорившись, вспыхиваем страстью друг к другу и начинаем неистово сплетаться в крепких обътиях… как же, оказывается, хорош, этот полуразвалившийся дом, раз и в нём можно предаваться такой страсти, что, кажется, старая кровать с балдахином в слизеринских цветах, из которой Линки слегка выбил пыль, кажется, вот-вот развалится – так жалобно она скрипит… я ложусь на спину, слегка расставляя ноги, Блейз укладывается на меня.
– Приподнимись повыше, – отчего-то шепчу я, словно в соседних спальнях спят люди.
– Да, вот так, – я закидываю на плечи Блейзу ноги, и он приподнимается ещё выше, а вместе с ним изворачиваюсь и я, подставляя ему для входа анус.
– Дальше справишься без моих комментариев? – изнывая от вожделения быть, наконец-то познанным Блейзом, хрипло спрашиваю я и, чтобы скрыть неуместную ироничность вопроса, я целую моего возлюбленного в ожидании дальнейших его действий, которых ждать не приходится – он мягко, но с небольшим нажимом, растягивает меня пальцами, так мастерски обходясь с простатой, что я по привычке, кусаю губы.
– Ну же, Сев, так больно?
– Н-е-ет, хор-рошо.
– Так говорю тебе снова – отпусти себя, будет только лучше нам обоим, правда, а то ты так кусаешь губы, что я чувствую себя твоим персональным мучителем.
– Моими персональными, как ты правильно выражаешься, мучителями были Люциус Малфой и Бэллатрикс ЛеСтранж, а вовсе не ты, мой возлюбленный – просто я не кричу, когда меня… так страстно любят. Ну же, продолжай, Блейз, а то мне хочется тебя всё сильнее.
– Lumos maxima!
– Зачем эти свечи, Блейз?
– Чтобы мы могли видеть глаза друг друга.
И он входит мягко, на величину головки, в меня, в начале пострадавшего, потом излечившегося варварским методом, ну, а потом… просто обуреваемого гордыней, в случае с долготерпеливым, не жалующимся Блейзом, оказавшейся попросту излишней и ненужной, потом, удостоверившись, что мне совсем не больно, входит наполовину, я издаю выдох, не больше, но Блейз понимает меня и без слов, и погружается в меня полностью. Я же испытываю это быстро забывшееся, такое желанное, чувство наполненности… он лежит так во мне несколько долгих, но не затянувшихся, секунд, потом выходит из меня, вызывая вздох разочарования, но тут же входит снова… постепенно, теперь он уменьшает амплитуду, но двигается быстрее и быстрее, мне уже нужна его рука, как вдруг мир приобретает не присущие ему, слишком яркие краски, я слышу, как под половицей в соседней комнате шныряет мышь, останавливаясь и грызя что-то… я ещё успеваю подивиться, что она, половицы от голода грызёт? Пустая, шальная мысль, потом, (на самом деле всё происходит очень быстро, просто каждый миг воспринимается отдельно от остальных) я ощущаю малейшее изменение угла в движениях Блейза, но мне не-ве-ро-ят-но, безумно хорошо – каждая частичка тела поёт, исполняет гимн Любви плотской, а концентрация поющих микроскопических точек там, между ногами настолько велика, что, кажется, всё межиножие – единая остро чувствующая зона, вот мой возлюбленный, чувствуя, что мы оба на грани, протягивает руку к моему пенису, но я перехватываю её, не давая коснуться себя, яркость мира там, за стенами, громкость тамошних звуков, запах Блейза, сводящий с ума, всё та же чертовка – мышь, всё набирает скорость, кружит вокруг и внутри головы и… вдруг взрывается струйкой спермы, а Блейз заполняет меня своим горячим семенем изнутри… о, боги, боги, боги! А я ведь и не думал, и думать не смел, что мне с кем-либо, кроме того, прежнего Рема, будет лучше, и вот, без изысков, в классической почти позе, которую Блейз из-за ограниченности и "приземлённости", как он сам выражается о Клодиусе, и не знал, и совокуплялись они, как два бревна, лёжа строго друг под другом, я кончаю без руки Блейза, чувствуя весь мир – от мыши под половицей до дыхания мегаполиса… Со мной такое впервые, и я не знаю, как к этому отнестись, но уверен – мне это нравится… Пожалуйста, не умирай, Блейз! Ну, а что же тот, Арес (больно кольнуло сердце) Горт, неужели так и насиловал любовника, согнутого в талии и со сломанными ногами?! Ведь нет, но этой простой позой тоже не пользовался, видимо, из-за перебитых и никак не сраставшихся правильно ног…
И вот, оказывается, просто изучив неизвестную позу на самом себе, прочувствовав её, Блейз оказывается в состоянии не просто воспроизвести её подобно школяру, но и сделать нечто… невообразимое, неведомое, чему не находится слов в родном языке, а хочется произнести: "Grando, belissimo!"
– Ты превзошёл учителя сегодня,  – говорю я, прижимая всё ещё дрожащее после оргазма (или от слабости?) тело возлюбленного к своей горячей груди. Он, не в состоянии выровнять дыхание (всегда этим страдал только я, значит – от слабости), спрашивает, тяжело дыша:
– По… Почему ты не дал прикоснуться к своей плоти?
– А ты как думаешь, "умничка"?
– Ты… же кончил… сам.
– Не сам, а под твоим, как бы это помягче сказать, ну, пусть будет – руководством, хотя руками мы только ласкали друг друга во время, надо сказать, замечательной прелюдии, мой необыкновенно искусный возлюбленный.
– О-о, сиятельный граф никогда не говорит скабрезностей, даже если они сами просятся на язык, правда?
– С тобой – никогда, мой добрый, неиспорченный мальчик.
Я сгребаю его в охапку и страстно целую всё, до чего могу дотянуться – тёмно-коричневые соски, грудь с несколькими курчавыми жёсткими завитками, покусываю ключицы, покрываю
поцелуями шею, Блейз всё это время постанывает, то громче, то потише, наконец, я завладеваю его губами, посасывая их, и углубляюсь языком в его рот – там, по-прежнему, железистый привкус, я наслаждаюсь им, испивая до дна…
– Ты – дамасский клинок, Блейз.
– Мой Патронус – лев с дамасским клинком в зубах, Сев.
– Правда? Но ты и на вкус, как дамасская сталь.
– А её теперь едят? – улыбается он.
– Нет, послушай: в моём замке есть коллекция трофейного оружия всех эпох, заканчивая восемнадцатым веком, за исключением маггловского, огнестрельного. Так вот, будучи ещё дитятей, я, как-то раз удрав из-под опёки эльфих, оказался в зале с трофеями и начал, как и положено малому ребёнку, пробовать всё это великолепие на вкус – лизать клинки, но тут меня нашли рабыни-эльфихи и потащили в детскую… Больше всего мне запомнился вкус какой-то сабли. Когда пришла пора обучать меня благородному искусству владения холодным оружием, я спросил… наставника, указав на саблю: "Что это за клинок и из чего его сдали?". Он удивился, но ответил: "Ваш предок привёз эту сарацинскую саблю из странствий в двенадцатом веке, а сделана она из знаменитой на весь тогдашний мир дамасской стали". Так я узнал, что мой любимый вкус – дамасская сталь, а твой рот наполнен этим вкусом.
– Скажи, Сев, вот т-ты даёшь камень Люпину уже второй раз, и тот всё больше излечивается, то есть, превращается в обычного мирного нелюдя. Извини, я знаю – ты не любишь этого слова, но как иначе называть оборотня?
– Так и называй – оборотень.
– Хорошо, так вот, не… дашь ли ты… мне этот камень, раз он исцеляет?
– Ах, я – дурилка картонная, как любовью заниматься – я тут как тут, а как головой поработать… Извини, Блейз, сейчас я промою его после оборотня, – и я кидаюсь в ванную, кляня себя, разумеется молча, всеми ругательствами, которые знаю.
Я промываю камень, нет, он определённо стал глаже и… чуточку меньше. Так он медленно тает, как леденец! Боги, на скольких же страждущих его хватит и по какому этическому принципу мне вообще выбирать тех, кого я буду исцелять, а кому отказывать в помощи?! И кто я такой, чтобы возвращать к жизни одних и позволять умирать другим?!
Близкой родни у меня нет, кроме наследника, но с ним, вроде, всё было хорошо ещё в начале лета, ребёнок зачат и рождён вовремя, а лечить его от детских болячек драгоценным камнем – увольте, на то они и эльфы, чтобы самостоятельно справляться с такого рода "проблемками"…
Так, решено, Рема я уже привёл во вполне сносный вид, правда, на наше счастье, этот Рем оказался улучшенной, неревнивой версией прежнего… "апгрейд", – проносится в голове компьютерный термин, напрямую относящийся к нынешнему Рему, а если я получу отапгрейженного Блейза?
Ну и пусть, пускай он даже забудет о нашей любви, хотя я в это не верю, но всё же… Он будет исцелён, мой самый любимый человек, и дело не только в замечательном сексе, но в характере самого Блейза, мягком и податливом, как воск, мне необходим такой человек, кто воспринимал бы любое моё желание, как своё… Сейчас подлечу его волшебным камнем, оденемся и аппарируем домой, я приму ванну, он, как всегда, полезет под душ, возьмём мои уменьшенные сундуки и… А что дальше?! В Школу? Поздней ночью? Это глупо и бесцельно, разрыва в защитном Куполе, находившемся каждый раз в отличных друг от друга местах, оставлявшегося специально для меня в те ночи, когда был вызов от Лорда, теперь уже нет…
Значит, остаёмся в особняке на ночь, я повторно даю Блейзу камень, и он… Исцеляется, нет, не может быть иначе, конечно, исцеляется, но мне нужна одна-единственная книга из этой библиотеки… Но сначала – камень.
– Вот, держи, – я смотрю на застывшего в немом ужасе Блейза, уставившегося на дверь.
Смотрю – ну, конечно, Рем.
– А я вас искал повсюду, – растерянно произносит он.
– Где же твой знаменитый нюх, Рем?
– Пропал. Вообще мне кажется, во мне что-то умерло.
– Не говори чушь. Я сделал тебя человекоподобным существом из настоящего монстра. Блейз до сих пор тебя боится. Так что, уходи, не мешай нам, Рем.
– Север, а… куда же мне податься теперь, раз я не работаю в Школе?
– Поговорим позже, а сейчас, – я подхожу к нему так близко, что заглядываю в карие, с золотистыми искорками, но без привычной звериной желтизны, глаза, показавшиеся чужими, и говорю тихо, но внятно:
– Не мешай… нам.
И захлопываю дверь, наложив на неё мощное Запирающее заклинание… на всякий случай.
– Итак, с оборотнем вопрос уладили, а теперь, Блейз, просто подержи его во рту, глотать слюну можно, а когда я тебе скажу, выплюнешь, к примеру, на наволочку, понял?
– Уму.
– Вот и умница, – я погладил его по непокорным чёрным кудрям.
Чувство времени, точное и выверенное в случае с Ремом начинает меня подводить – я действительно не знаю на этот раз, сколько времени Блейз должен держать камень во рту. Внезапно испугавшись волнам холода, исходящим от Блейза, я говорю ему:
– Выплёвывай. Вот так, молодчина, и каков он на вкус?
– Это было страшно, Сев. Это был вкус крови, моей. Которой я харкал несколько часов назад.
Это настолько неприятно, брр.
– А кто сказал, что лечиться прятно? Когда я делал тебе всего один укол в вену в больнице, тебе чуть плохо не стало, ну же, вспоминай.
– А-а, да-а, – раздаётся голос ещё более ослабленного и уже сонного Блейза. – извини… Сев, спать.
– Ну, спи, спи, а я пойду одну книжку поищу, – бормочу я зачем-то уже глубоко спящему любовнику.
На лестнице меня встречает печальный Рем:
– Ты убил во мне волка, Север, вот, что ты наделал.
– Так ты должен благодарить меня за исцеление от ликантропии, а не обвинять! Ведь ты первый оборотень, в котором удалось убить волка и при этом оставить целым и невредимым человека! Это же чудо!
– Ты не понимаешь, Север, и теперь, наверное, уже никогда не поймёшь, но я сжился с волком внутри себя, он – моя неотъемлемая часть, и вот теперь её нет…
– Зато ты лишён времени Большой Луны, когда чувствовал недомогание до и после полнолуния, ты лишён необходимости трансформаций.
– Но они безболезненны!
– Ты думаешь, они сами по себе безболезненны? А зачем тогда тебе клетка, мощная, стальная, намертво привинченная к полу, что стоит в большом подвале твоего маленького домика?!
Зачем, наконец, я модифицировал Аконитовое зелье, для кого? Ты хоть о нём помнишь? – перехожу я на шепот. – Пойдём вниз, а то Блейз проснётся.
Мы спускаемся в гостиную, на полу кровь и кишки.
– Твоё дело?
– Прости, Север, очень есть хотелось.
– А убрать за собой ты не в состоянии теперь, когда твой волк умер, а ты продолжаешь жрать сырое мясо, да ещё и убитой собственноручно кошки?! Ну, же, профессор Люпин, займитесь-ка уборкой, а не то двадцать, нет, пятьдесят баллов с Гриффиндора за испачканный ковёр и неприятное зрелище!
Рем на полном серьёзе тащит из кухни, несмотря на протесты осмелевшего Линки, ведро с водой и тряпку. Я, скрестив руки на груди и иронично подняв левую бровь, наблюдаю за тем, как бывший ещё недавно профессором ЗОТИ и заместителем Директрисы оборотень, нет, теперь просто человек – волшебник, ползает по ковру в нестарой ещё одежде и пытается простой водой отмыть с него кровь, методично растирая её по злосчастному комнатному покрытию всё больше. Наконец, я не выдерживаю – ведь, кем бы ни стал в будущем этот удачливый охотник за кошками, пока он остаётся моим супругом перед Мерлином и людьми, и применяю обычное Evanesco, ковёр тут же становится прежним – вытертым, захоженным, местами плешивым, но чистым.
– Ещё пятьдесят баллов с Гриффиндора за несообразительность и незнание простейших заклинаний! А теперь – вон из этого дома, и мне наплевать, дорогой супруг, умеете ли Вы аппарировать!
– Хорошо, я уйду, Северус Снейп, но знай – я подаю на развод.
– А деньги хоть у тебя есть для этого? – откровенно потешаюсь я видом оскорблённой невинности, олицетворяемой сейчас Ремом.
– Займу, – грозно отвечает он.
– А отдавать чем будешь? Неужели натурой? Ведь больше у тебя ничего нет.
– А хоть бы и натурой – не одному тебе, Северус, любовников молодых находить…
– А у тебя есть сексапилильные заимодатели? – "наивно" осведомляюсь я.
– Нет. Теперь я могу идти?
– Стой, Люпин! Примени Wingardium leviosa вот, к примеру к той книге, да, да, к этой!
– Wingardium leviosa! – он делает пасс одновременно с заклинанием, как и учили в Школе, но… ничего не происходит.
Я взмахом руки сотворяю шесть свечей, точно таких же, как были у нас с Блейзом в спальне.
– Потуши хотя бы одну!
– Nox!Nox!Nox!No-o-x!
– Хватит. Надеюсь, ты понимаешь, что вместе с волком в тебе умерло волше…
– Не-е-ет!
– Не кричи, Ремус Люпин, сквиб. Этим ты не вернёшь… того, что имел. Можешь не влезать в долги. Я сам начну бракоразводный процесс, не привлекая к нему внимания со стороны, а молчание дорого стоит, но я заплачу.
– А… тинктура? Что с ней и нами будет?
– Скажи правду – ты чувствуешь ко мне хоть какое-то влечение?
– Несмотря на то, что ты голый, нет,
Я думаю, что смотрелся голым, о чём я совершенно забыл, всё это время достаточно глупо, да ещё и в королевской позе, но остаюсь стоять так же.
– Ремус, не обязательно под влечением понимать зов плоти – я бы тоже после таких "откровений" о себе никого бы не хотел достаточно долго, да и кто свяжется со сквибом? Только себе подобные.
Так вот, я имел в виду желание быть рядом, защитить, не дать никому в обиду… Ты понимаешь, о чём я?
– Словами да, душой – нет, не чувствую.
– Тогда я скажу тебе правду – тинкнтура покинула меня вместе с кровью, которой я истекал двое суток после того, как ты зверски изнасиловал меня. А теперь – ступай.
Уже у входной двери его ссутулившаяся спина развернулась, и он крикнул куда-то в темноту дома:
– Северус Снейп, я не верю тебе, ты был и остаёшься величайшим лжецом. Ты всегда выставлял себя жертвой окружающих – Волдеморта, Дамблдора… Ну же, ответь мне.
Я стою, прислонившись к косяку двери в библиотеку и молчу. Я знаю, кто из нас двоих прав, Ремус Люпин.
Прощай, Рем, мой Рем.
Холодящий воздух ночного Лондона ворвался в незакрытую Люпином дверь, и я призываю Линки, чтобы он закрыл её. Мне лень даже пошевелиться, таким уставшим я себя чувствую, но размахиваюсь из последних сил и бросаю в дверь заклинание Верности – Fidelius. Теперь никто не войдёт сюда.

Глава 11

– Да, интересная книжечка, но – старьё – девятнадцатый век, а тогда, во-первых, знали намного меньше об этой болезни, чем современные целители, а, во-вторых, в те времена любили вот такими "страшными" предупреждениями разогревать интерес у родственников больных, которым просто некуда было податься со своим горем…
Из "страшного" в книге, наверняка, пара фактов типа кровохаркания и смерти больного. Я же не боюсь ни первого, ни… Блейз умрёт! Боги! Мерлин! За что?!
Стоп. Хватит паники. Все мы смертны, только некоторые счастливцы умирают спокойно в своих постелях в присутствии большой, горюющей, но не плачущей, ибо не положено, семьи, а другие – вспомнить жертв пыток Большого Круга, как они молили о смерти, но не получали её, и новые, ещё более страшные проклятья вонзались в их, уже не тела, а визжащие или уже тихо постанывающие, комки человеческой плоти, и я стоял ошую Лорда, нацепив маску хладнокровиия и безразличия, а какой ад разверзался в моей, и без того истерзанной, душе!
Вспомнил?! Стало противнее за себя? Что ведь мог спасти хотя бы ту пятнадцатилетнюю девчонку – стихийную ведьму, ведь если бы её приняли в Орден! А ты лишь помог ей умереть без боли, развеяв прах по всей земле… Ничтожество, а ещё называешь швалью грязнокровок и магглов. Ведь ты впервые полюбил плотски именно грязнокровку, ах, как ты убивался по нему, что даже рученьку графскую сломал! А маггловскую еду ты без отвращения, но с удовольствием отправляешь в ненасытный рот трижды в день, живёшь среди магглов… хоть что-нибудь плохое они тебе сделали?
– Заткнись, предательский голос! Я – не ничтожество, а благородный чистокровный волшебник, мой род…
– Кичишься? Гордыня покоя не даёт?! Нет в тебе смирения, и никогда не познать тебе маггловского Бога, на каком языке не читай Его письмена!
– Молчи! Я узнаю суть маггловской религии во что бы то ни стало!
– Я промолчу!
– А я, я… я не знаю, что с тобой сделаю, попробуй только ещё раз явиться!
В дверь ванной деликатно стучат – Блейз.
Я уменьшаю книгу, насколько могу, но её всё равно видно, а мало ли что, на самом деле, в ней понаписано?! Приходит идея – засунуть книгу в карман банного маггловского халата – как раз по размеру.
– Входи!
– Ну и жарища тут у тебя! Я только хочу сказать, что… голоден, но перед обедом я…
– Всё понял, вылезаю, я страшно засиделся, будь добр, дай мне полотенце, да, вот это. Поймал! Теперь ты от меня так просто не уйдёшь.
–  Только не предлагай мне секс в ванне. Знаешь, – поясняет Блейз, увидев моё, наверное, растерянное, лицо, – когда твои сломанные ноги держали в ушате с ледяной водой…
– Не надо, Блейз…
– Надо! А в ванную носили только для того, чтобы там, во вражеской для меня стихии, грубо отыметь… В общем, с тех пор я принимаю только душ и максимум по десять минут. Прости, я сорвался, – говорит он неживым голосом и выходит из помещения.
– Ну вот, я испортил тебе настроение, – громко говорю я, зная, что Блейз стоит сейчас неподалёку в коридоре, стиснув зубы, сжав кулаки, так, что костяшки пальнцев белеют, с широко распахнутыми и глядящими в душу тёмно-зелёными от гнева глазами.
Я, не вытираясь, надеваю тот самый халат с книгой и подбегаю к Блейзу – так и есть – ушёл в страшные воспоминания, и, если у меня есть внутренний голос, выводящий из них, то у Блейза – только жуткие полтора года позади, слабо украшенные кривой виньеткой отношений с Клодиусом Анри, сводившимся, по всей видимости, к приятному, не более того, сексу и разговорам ни о чём, в которых Блейз оттачивал свой французский…
Я подхожу к нему сзади, обхватываю за талию так, что кольцо моих рук смыкается и декламирую:

Шепча про вечность, спит оно у шхер,
И вдруг, расколыхавшись, входит в гроты, – тело его становится чуть менее напряжённым.
И топит их без жалости и счёта,
И что-то шепчет, выйдя из пещер.
А то, бывает, тише не в пример,
Оберегает ракушки дремоту, – он поворачивается ко мне лицом и горячо дышит.
На берегу, куда её с налёту
Последний шквал занёс во весь карьер, – он запрокидывает голову, губы его раскрыты, и мы соединяемся в поцелуе, который, кажется, грозит перейти в нечто большее, но я шепчу одними губами:
– Видишь, не всегда эта стихия столь ужасна, она и величественной, и ласковой быть может, как и Огонь.
А теперь – душ, обед, а потом…
И вот перед нами обед из двух блюд, такой, наверное, этот дом видит впервые, по крайней мере, при мне: бульон из белого мяса и салат из курицы и ветчины, нарезанных мелкими кусочками.
Как ни странно, мы вполне наедаемся, и я даже благодарю Линки, называя его пучеглазым нелюдем, обжорой, скользким червяком и даже как-то ещё – я сыт и добродушен.
По виду Блейза можно сказать, что даже такой скудный обед пошёл ему на пользу – нет больше неестественной для него бледности, равномерно оливковая кожа, яркие, но не слезящиеся, глаза, полные красные губы, добродушная улыбка на них, кажется, он тоже доволен жизнью.
– Блейз, не хочешь составить мне компанию в выпивке, совсем небольшой, в саду, забравшись на развилки, только, чур, моя – верхняя?
Я бы тебе что-нибудь спел, например, о любви, а ты бы посидел с рюмкой или стаканом, на твой выбор, а после мы продолжили бы… дома.
– Сев, я смотрю, ты не торопишься в Хог…
– Сегодня только двадцать седьмое августа, Блейз, и раньше завтрашнего дня я туда не сунусь.
– Отчего такая привязка к дате?
– Хочу подольше побыть с тобой наедине, вот в чём дело, а завтрашнее число – последний допустимый приличиями день появления профессоров в Школе, разве ты не знал?
– Знал когда-то, наверное, но забыл за ненадобностью. Просто обычно я за полмеся… Так ведь оно и было… тогда. Полмесяца назад всё и случилось, а я уже… Но, ладно, завтра так завтра, мне всё равно. Все в сад!
Я специально сменил "насест", чтобы Блейз не тратил лишних сил, карабкаясь на дерево, и вот я просто взлетаю в воздух на глазах у изумлённого Блейза, и, цепляясь руками и ногами за толстые ветви, дойдя до развилки, удобно в ней устраиваюсь.
– А ты можешь… взлететь ещё выше?
– На пол-ярда, самое большее – на ярд, знаешь, когда я вот так летал, либо рядом никого из магглов не оказывалось, сам понимаешь, почему, – я улыбаюсь, – либо были волшебники, не отягощённые познаниями в точных магических науках.
– Скажи, Сев, только честно, даёшь слово чести?
– Клянусь честью графа Северуса Ориусв Снейпа, – я стараюсь при этом выпрямить спину, – а к чему это, Блейз?
– У нас впереди последняя ночь… вдвоём?
– О, боги, как ты мог такое подумать? Я же клялся быть с тобой всю жизнь, или ты запамятовал? Так, давай, я тебе напомню…
– Не стоит. Я только подумал, что ты в… тот раз клялся не по воле сердца, а по указанию какой-то… гордыни, что ли. И вообще, – быстро заканчивает Блейз, – с тех пор так много всего изменилось.
– А хоть бы и изменилось, графы Снейп клятв без причин не расторгают.
– А с Люпином как же? Ты ведь клялся ему во время Венчания.
– Я полагаю и думаю, что правильно, я клялся другому Рему – не насильнику, не чернокнижнику, который сам не ведает, что творит, наконец, не нелюдю и не сквибу. Полагаю, всего этого достаточно, чтобы просто порвать с ним, разведясь. Брак с таким… существом унижает графское достоинство даже в глазах Света. И, что самое главное – мы больше не любим друг друга. Так к чёрту и демонам Преисподней такой брак, да подавится им Мордред!
– Я понимаю тебя, но на твоём иместе поступил бы по-иному.
– И как же?! – я начинаю повышать голос, опять мальчишка собирается учить меня жизни!
– Не кипятись, прошу, а то я не смогу высказаться, не вызвав твоего гнева, а я так не хочу!
– Хорошо, я – весь внимание, – говорю я ледяным тоном, но Блейз, кажется, не замечает этого. Неужели он на стороне Люпина?
– Я бы тихо и спокойно, не унижая, поговорил бы с ним. Выяснил, на каких условиях он был бы согласен пойти на развод…
– Я обеспечу ему небедное существование. Пускай он не сможет купить себе дом поприличнее, он, хотя бы, обставит свой по-маггловски, к нему будут ходить гости, а, так как он больше не оборотень и ему не надо прятаться от людей по полнолуниям, сможет завести себе любовника или даже мужа – в маггловском мире такое тоже практикуется.
– Я знаю. Только ты нехорошо поступаешь, просчитывая судьбу твоего, пока ещё, супруга. К этому надо подойти с точки зрения Высшей Арифмантики – если поставить магические числа и руны правильно, вот только тогда ты будешь иметь право на вероятностное знание судьбы Люпина.
– Конечно, я могу сделать расчёт, особенно с твоей помощью, но не хочу, не желаю, слышишь, этим заниматься. Пусть строит свою судьбу сам.
– А ты жесток, Северус.
– Почему ты назвал меня полным именм? Мы ссоримся из-за моего, уже можно сказать, бывшего мужа?!
– А если он не даст согласия на развод?
– Думаешь, он такой же гордый, как и я? Ошибаешься, Блейз, он – тряпка. С того момента, как он лишился магии, из него можно верёвки вить, как говорят магглы.
– И ты этим воспользуешься? Его слабохарактерностью? А, может, Северус, я для тебя – очередная "тряпка"?! Тогда ты о-очень ошибаешься – я вынес полтора года постоянных унижений и насилия, и остался Человеком, магом стихии Огня! – кричит в исступлении Блейз.
– Я верю, что ты – Человек и волшебник, Блейз, – как-то отрешённо говорю я.
Да, я устал от этого бессмысленного спора ни о чём – всё равно, я всё уже решил для себя в отношении Ремуса и знаю – тот не откажется при его нынешнем бедственном состоянии от той малой ренты (хоть что-то!), которую я ему предложу – для скромного неработающего сквиба этого более, чем достаточно.
– Давай не будем больше о… нём. Хватит ссориться из-за насильника, или ты уже всё забыл, Блейз?
– Нет… Т-такого не совершал надо мной даже Горт. Это… Это было… так, словно хищный зверь овладевал мной. Мне тяжело об этом вспоминать, прости, Сев.
Ну вот, я снова "Сев", я своего добился, хоть и было тяжело.
– Лучше скажи мне, Сев, где мы будем встречаться в Хоге? Прятаться по углам, которых я знаю множество?
– А я, так знаю все, – торжественно объявляю я. – Разумеется, не "по углам", просто мы оба перееедем в те аппартаменты, которые для тебя, Блейз, вообще не несут груза воспоминаний, а для меня – так только приятные.
– И где же это чудесное место?
– В комнатах, отведённых заместителю или заместительнице, не суть важно, Директрисы.
– А нам позволят?
– Мы освобождаем двое аппартаментов. Конечно, позволят, или тебя волнует мнение профессорш и Флитвика с Хагридом?
– Никоим образом.
– Значит, договорились, возлюбленный мой Блейз?
– Договорились, лю-би-мый, – "пропел" Блейз.
– Выпьем за нашу новую жизнь в Школе, – я левитирую рюмку коньяка Блейзу, – не пролей, – говорю я традиционное напутствие Ремусу, когда он ещё был просто Ремом, но ничего не колет, сердце не сжимается, пусто… Остался Блейз, мой возлюбленный,обречённый, а обречённый ли?
Вид цветущий, движения – грациозны, всё говорит о чистоте крови, сохранявшейся веками, не вырождающейся, а, напротив, находящейся на подъёме.
Я настолько привык к Блейзу, он так подходит мне, что, кажется, мы – уже сложившаяся пара, и нам не нужна ни Королевская Свадьба, ни Венчание, чтобы подтвердить эту нашу связь… хватит! Не осталось во мне тинктур, связывавших меня с прошлыми супругами, и я свободен вновь.
А Блейза вовсе не тяготит брак с уже совершенно, да и бывшей ему чужой изначально, женщиной. Только общие дети, о которых заботится Блейз, а не это существо с поросячьими глазками, которому, кроме значительной ренты (уж не такой, каковую я предложу Люпину в качестве отступных!), требуется ещё больше денег, хотя, кажется, как свинью не наряди, ей же она и останется…
Так и будем жить в Школе в одних комнатах, а, если и покосится кто косо, так ведь только на меня… Да и то, не покосится с того вечера, когда в тех ещё, тогда наших с Люпином, аппартаментах собрались все, буквально все преподаватели и даже мадам Пинс внесла неожиданную, но такую необходимую лепту в умиротворение зверя, а ведь был же ещё и мистер Аргус Филч со своей молоденькой самочкой лазиля. Первые из профессоров ещё застали меня в унизительной позе – на четвереньках, а по ногам уже текло… Я был в таком шоке от унижения и боли, что не сообразил… сразу рухнуть на кровать, укрывшись пледом, а сделал это много, много позднее. Но мне не стыдно после этого возвращаться назад, в мою, тем не менее, любимую Школу, как, полагаю, не стыдно и Блейзу, хотя спрашивать напрямую или применять лёгкую легиллеменцию не стоит – и без того видно, что мальчик мечтает вернуться в альма матер. Мой захмелевший разум пытается ещё думать логически, но…
Я склоняюсь меж ветвей к любовнику и спрашиваю:
– Не спеть ли монсеньору балладу, рондо, флажолет или просто песню?
Что скажет на это благородный монсеньор?
– "Благородный монсеньор" скажет сиятельному графу: "А спой!"

Pour la présent, pensant au faict d`amours,
Je suys troublé, car j`ay congneu tousjours
Que loyalté n`a point de récompense.
Et que les folz obtinnent la duspence.
D`avoir fruict qui en vien tous les jours.
Cueur féminin se muë et prent son cours,
Comme lune estant en son décours:
Conclusion, c`est toute pestilence
Pour la présent.
Anyuit aymé, demain estre au rebours:
Si vous comptez, vous errez, au fraiz lours,
Que le pourchatz ne vault pas despence;
Car vous voyeez qu`à l`heure que l`on pense
Estre en la ville, on n`eat pes aux faulxbourgs,
Pour lа présent.

– Рондо Жана Моро посвящается всем несчастным любовям на земле и, особенно, коварству женщин.
– Почему коварству?
– Об этом поётся во втором куплете печального рондо, неужели ты совсем ничего не понял, Блейз?
– Понял, напротив, достаточно много – язык даже несколько напоминает революционные петиции восемнадцатого века, но опять же: только слова по отдельности, а не все стихи полностью. Так подавай же перевод, сиятельный.
– Нет – сначала я пригублю коньяк, – говорю я и выпиваю рюмку маленькими и, почему-то, более жгучими, чем прежде, глоточками.
– А ведь признайся, Блейз, ты что-то подмешал мне в коньяк, чувствую это на вкус.
– Прости, лю-би-мый, – сердце моё сжимается, – но этот коньяк – не из твоих, хоть и превосходного качества, но покупных бутылок, а разлит из одной моей дубовой бочки… Тоже мне, собрались двое горе-отравителей. Я послал воробья через Ла-Манш, привязав к лапке послание на папиросной бумаге, он доставил его в моё поместье в Бретани – Ла-Виернь, тамошнему управляющему – я очень редко бываю там. Тот прочитал написанное и доставил, уже на пергаменте с совой сообщение в Сен-Мари-де-Обижье, тамошним эльфам, их, как это, а, Матерь, выучена читать по слогам, и voilá! – несколько ящиков приплыли в Британию на маггловском корабле, а сегодня, незадолго до таможенного теминала, с ними аппарировал управляющий Забини-Мэнора, и вот, вон она, в траве, сейчас призову и покажу.
Блейз протягивает мне коньячную бутылку с красиво наклеенной этикеткой "Le Sainct-Mаrie-de-Obigieur cоgnac".

Глава 13

… Стол накрыт и уставлен множеством блюд – так было и в том доме, и в этом. И будет вновь.
Я подхожу к Блейзу, всё в той же, уже с засохшими пятнами и каплями, одежде и встаю перед ним на колено, целую ладонь и прикладываю к своей, холодной щеке, говоря твёрдо:
– Прости меня, возлюбленный Блейз за то, что вместо благодарности за твой чудесный поцелуй, – я торопливо расстёгиваю сюртук снизу, жалея, что не сделал этого раньше, но я торопился… не передумать, – вот, смотри – я тоже сумел… благодаря тебе, – он смотрит то на размытые пятна, то мне в глаза, правда, тотчас отводя взгляд, – стесняется, – думаю я, но вслух доносятся слова, сказанные моим голосом. – я пришёл просить прощения у тебя, мой Блейз, за то, что после поцелуев… имел наглость накричать на тебя, ни в чём не повинного.
Всё, сказал, и… ничего страшного не случилось, кроме:
– О-о, Сев, умоляю, встань с колена, мне так неудобно.
– Сначала прости, – твёрдо.
– Да ты уж давно прощён, я привык…
– Блейз, ты… привык, что я не извиняюсь?
– В общем-то, да.
– Тогда почему ты, более чистокровный волшебник, чем я, терпишь такое надругательство над своей честью и,более того, над честью бесчисленного сонмища душ твоих предков? – искренне недоумеваю я.
– С предками я договорюсь там, в Посмертии, и уже скоро, – он поднимает ладонь, чтобы договорить, – а со своей честью у меня уже давно проблем нет… начиная с лорда Горта и мёсьё де Номилье, которые оба, правда, на свой собственный лад, использовали меня, а вот от тебя, лю-би-мый, получать окорбления дважды, нет, двунадесятеро тяжелее, чем от них обоих вкупе. Но ты… – он приподнимает мою голову за подбородок, – ты – горд, я никогда прежде не встречал мага, обуреваемого такой гордыней, как ты, потому и перестал ждать извинений – дела говорят вместо тебя, Северус Снейп! Быть может, с другими ты и вёл себя по-иному, но со мной, лишённым чести…
– Погоди, Блейз, не говори о себе дурно – ты не этого заслуживаешь, а Осанны небесной, ты – мученик, большая любовь доставалась тебе дважды – на заре и…
– Правильно говоришь, Северус, и на закате. Не нужно страшиться произносить это вслух, тогда и сама смерть не будет казаться столь страшной. Вот моя религия, из неё же не изыду. И мне, по большей части, всё равно, что… там – Чистилище с последующими Раем или Адом или нейтральное Посмертие, да и не в этом дело – страшен сам процесс умирания и качественный скачок – Смерть.
– Не бойся… так, Блейз.
– Я не боюсь. Ну, может чуть-чуть.
– Ты же знаешь, среди магов распространено поверие о призрачном Кинг-Кроссе…
– Я не верю в это, Сев. То же, во что я верю, я тебе уже описал, – говорит он печально.
– Это либо в христианского Бога, либо в Посмертие Великого Мерлина?
– Да, но склоняюсь к последнему – нам, волшебникам, невоцерковленнным практически на все сто процентов, – при этих словах я вспоминаю о виденной им в Междумирье и явно спешащей в Посмертие душу христианина во втором покоении, как раз рьяно веровавшего в маггловского Бога, Ареса Нотта, – грозит именно эта одинокая скука.
– Откуда ты знаешь о Посмертии столько?
– Читал, – голос его блекнет, а потом снова вспыхивает:
– Сев, еда уже остыла.
– А я сейчас разогрею её. Берётся смесь стихий Огня и Земли и разбавлется Воздухом, вот так.
Теперь всё словно только что изготовлено.
– Я испугался, когда ты смешал дружественные сихии – мне показалось, Огонь, подпитываемый Воздухом, всё спалит.
– Проверено годами, Блейз. А теперь – есть. Ты же не хочешь обессилеть от голода и любви этой ночью?!
– От любви? Прости меня, Сев, но у меня всё тело ноет отчего-то. Я не смогу, так что посплю здесь, на твоём великолепном диване, чтобы не марать собой супружескую постель.
– Запомни, Блейз, – почти шиплю я, схватив его за отвороты сюртука, – ты… в этом доме… ничего… никогда не замараешь, – я отпускаю его, и он молча закрывает лицо ладонями.
– Ой, Блейз, я… Я не хотел поступить с тобой так, умоляю – забудь, – я снова не извиняюсь.
Тот отнимает совершенно сухое лицо от ладоней и говорит медленно:
– И я снова говорю тебе, Сев – ты не виноват, а во всех недоразумениях меж нами  – только моя… беда – бесчестие.
Я пойду, прилягу, если ты настолько уж великодушен, в твоей спальне и посплю час-другой, а ты, Сев, – он нежно касается пальцем уголка моих губ, – уж поужинай хорошенько, за нас обоих. А то мало ли, какой окажется ночь.
– Эй, Блейз, возлюбленный, объясни мне хоть что-нибудь о предстоящей ночи.
Тот стоит и загадочно смотрит на меня ярко-зелёными звёздными очами.
– Ты… после всего, что я тебе наговорил здесь, имеешь какие-то планы на ночь? – ошарашенно вопрошаю я. – Но ведь ты так и не поел!
– У меня вдруг пропал аппетит, такое бывает, знаешь? Особенно, когда в начале кажется – пегаса съешь вместе с крыльями, – отшучивается Блейз беззлобно, как всегда.
– Так если ты-таки простил меня, может, хоть один, всего один пельмень съешь? – я робко, да, робко спрашиваю.
– Давай выясним отношения перед сном, нашим общим, – проговаривается он.
Ну, уж мне-то не спать сегодняшней ночью, а поглощать строку за строкой книги викторианской ещё эпохи, раз в доме Блэков не нашлось ничего посвежее.
Но сначала нас навестит Дама Любовь, – при одной мысли об этом сладко щемит сердце, и к паху приливает кровь.
Я провожаю Блейза до спальни, галантно помогая раздеться, и укладываю его в свежую постель, уходя, прозношу: "Nox" и слышу… как в наступившей темноте стучат его зубы, возвращаясь, спрашиваю Блейза:
– Тебе холодно, возлюбленный?
– Д-да-а, оч-ч-ч-ень.
– Я сейчас!
Стрелой вылетаю на кухню, где на холодильнике – домашняя маггловская аптечка, достаю термометр и бегу обратно:
– Вот, сунь подмышку и держи, да посильнее, – но он уже, судя по спокойному дыханию, спит, и всё же термометр я ему аккуратно вкладываю между рёбрами (боги, как же они выпирают теперь!) и прижатой левой рукой, засекаю по маггловским, светящимся в темноте, часам время.
Потом вынимаю аппарат и несу в столовую, равнодушно бросая взгляд на многочисленные, но так и не испробованные блюда.
Щелчком пальцев вызываю Линки, шёпотом, но строго говоря ему:
– Утку и навар можешь съесть, остальное – на быструю заморозку!
– Добрый Хозяин! – вопит от счастья Линки, я накладываю на него, не долго думая, Silencio, а сам стараюсь рассмотреть положение столбика термометра, вот оно – тридцать пять и две. Жуткая слабость, от того и спит… странно, приступа, к счастью, конечно, не было, я, положив термометр на середину стола, чтобы его Линки случайно не разбил, быстро отправляюсь принимать традиционную расслабляющую ванну, которой я был лишён несколько дней, и добраться, наконец, до уменьшенной книги из кармана банного халата, чтобы почитать немного, лёжа в воде, а так – сегодня не до чтения, каким бы познавательным оно ни оказалось – надо будет хотя бы прилечь рядом с Блейзом на тот случай, если его снова будет знобить или, напротив поднимется жар…
Но ведь и рядом с книгой в руках можно посидеть в кресле, отлевитированном к кровати, и, когда Блейзу будет становиться хуже, приносить ему воды, быстродействующих маггловских пилюль, да и просто ложиться рядом и обнять, согревая, чтобы он не мучался, а засыпал скорее. Неужели болезнь выедает его плоть и вырывает жар его сердца? Глупый вопрос, конечно, она…
Я дотягиваюсь до кармана халата, увеличиваю и без того небольшую книгу, просматриваю Оглавление.
Последний параграф – "Смерть", с него и начнём.
"Смерть больного (ой) происходит в результате общей слабости и нерезистентности болящего (ей) и представляет собой", так, так… дальше, это я уже просмотрел, а, вот "Умирающий (ая) тихо засыпают, чтобы боле никогда не проснуться. Присутствующим родственникам следует воздать хвалу Мерлину всебл…" Всё ясно, изъеденные болезнью – отхаркиванием клочков лёгких, приступ за приступом, всё более жестокие и длительные, они приводят к физической немощи организма, и смерть наступает в одно из особо затяувшихся "затиший" между приступами, визуально описывающаяся, как "засыпание".
Теперь, главное, посмотреть две вещи: от чего стоит воздерживаться чахоточному и как ухаживать за ним на последних стадиях болезни, когда приступы особенно изматывающие и следуют один за другим – в Оглавлении есть всего один параграф, способный удовлетворить моё любо… нет, жажду, настоятельную жажду знать – "Питание и уход за тяжелобольным (ой) магическим туберкулёзом".
Вот вылезу из ванны, усядусь рядом со спящим Блейзом и дочитаю…
Я иду в спальню, и не осталось в ней следов времён нашей жизни с… Люпином, наверное потому, что совсем темно, и я двигаюсь наощупь… ну, почему, о, боги, вы не отняли у него магическую силу тогда, когда он, заплетающимся языком "опробовал" это страшное проклятье на моём, уже тогда моём Блейзе?! Иногда мне хочется аппарировать к его домику и убить, голыми руками придушить, ну, или, хотя бы не оставляющей следов Авадой прикончить тварь – не человека и не мага, а так, что-то гаденькое! Или сжечь заклинанием Огня, как ту храбрую, но неопытную девчонку – стихийную ведьму перед Лордом и его приспешниками! С этими упоительными картинами расправы над сквибом я, задумавшись, стукаю левитируемое кресло об изножье кровати и двигаю кресло в пространстве тёмной комнаты неизвестно, в каком направлении…
Понимая, что мне не справиться в абсолютной темноте – а на днях было новолуние, я ещё помню это, я зажигаю одну лишь свечу, но и она будит Блейза
– О, Горт… опять ты, и снова за тем же. Я не смогу, лорд Горт, не прикасайтесь ко мне, если Вы, конечно, желаете, чтобы завтра я был в лучшей форме… да, лорд Горт, сегодня всё было превосходно, благодарю Вас… Клодиус, не мог бы ты быть чуточку, совсем чуть-чуть понежнее… да, я понимаю, что стихия Земли – это, прежде всего, тяжесть, но мои ноги… вернее, колени, им больно… лю-би-мый, зачем ты принёс этот камень зла в наш бренный мир, он же не выдержит… нет, выбрасывать его нельзя – можно только вернуть… что я делаю не так, отчего ты злишься? Умоляю, хоть раз… сделай это…
– Я здесь, Блейз! Что, что я должен слелать хоть раз?!
–… Не могу сказать… стыдно… Ты сочтёшь меня испорченным, а я ведь и есть такой, лю-би-мый…
– Скажи, Блейз!
– Ли-лизнуть меня… там… всего лишь раз… я выйду из душа… промою… там всё… только лизни…
– А ты лизнёшь меня? – спрашиваю я с замиранием, ведь это моя мечта, чтобы он коснулся меня… там упругим, сладким языком, или я сказал об этом вслух, что и побудило Блейза к такого рода фантазиям, о которых он бредит?
– О-о, oui, mon cher… mon blanch… mon a-mou-reux Severüsse…
– Вернись, Блейз, возвращайся скорее из бреда…
– Иди ко мне, Сев, я жажду быть тобой… сейчас…
Я трогаю его лоб, покрытый испариной, горящий так, что термометр не нужен – как я и опасался, у Блейза жар.
Я кладу прохладную мокрую льняную салфетку ему на лоб, он открывает глаза, полные страха – почувствовал враждебную стихию.
– Не пугайся, Блейз, возлюбленный…
– Знаешь, тот тоже называл меня возлюбленным, когда я… сосал у него.
– Это ты о Горте?
– Нет, о Клодиусе. Горт никогда не "опускался" до таких нежностей, ему был нужен мой анус и тело, чтобы было что тискать в пылу похоти, а вот Клодиус пинал меня ногами, если я делал при минете что-нибудь не так, как ему хотелось. Вот так, пинками, и научил, правда?
Мне становится стыдно за волшебников вообще – видят красивого, неиспорченного мальчишку и – в постель, насиловать… пинать, что за ужасные извращенцы встречались Блейзу! А он-то, тоже хорош, ведь допускал же к себе такое отношение, а ещё маг стихии Огня, самой разрушительной и быстрой…
– Я, кажется, знаю, о чём ты хочешь меня спросить – почему я не поставил виконта де Номилье на место парочкой огненных шаров, а, лучше, стрел? Я отвечу тебе – после лорда Горта отношение ко мне Клодиуса казалось верхом блаженства, а его пинки – вобще щекоткой. Если бы ты знал… как Горт избивал меня!
Но я предпочитаю терпеть побои и оскорбления, нежели наносить их самому – это моё кредо: терпеть боль, пропуская её через себя, а такое, знаешь ли, возможно…
– Да, знаю, возможно – именно так пропускал я через себя Круциатусы Лорда и моих персональных мучителей, и вообще все пытки, которым меня подвергали, – твержу я, как заворожённый.
–… А оскорбления пропускать мимо ушей и не давать им осесть в сердце грузом ненависти.
– А я вот так не смог, я копил ненависть, взращивал её, лелеял и упивался ею, представляя муки и смерть тех, кто посмел издеваться над графом Снейпом, уничтожив его право быть равным среди равных и высшим среди низших.
– А это и есть гордыня, Сев. – просто замечает Блейз. – Это её сущность. Ты очень точно определил понятие униженного, но преисполненного гордыни, человека.
– А, может, это всё-таки гордость?
– Гордость прощает многое, не всё, да, но большинство оскорблений, иначе, по-твоему "гордые" маги, не умеющие простить даже неосторожного слова, давно перебили бы друг друга на дуэлях. Подумай об этом как-нибудь. Хотя, я не верю, что горделивый маг может стать просто гордым. Но, давай больше не будем об этом.
Знаешь, вражеская стихия иногда может быть полезна, – так говорю себе я, залезая каждое утро под душ. Вот и сейчас влажная салфетка и, главное, разговор с тобой, уняли жар. Но, пожалуйста, Сев, сними её, а то мне холодно – я даже руки из-под одеяла достать не могу.
Я раздеваюсь заклинанием и ложусь к Блейзу, прижимая его, на самом деле, горячее тело к своему, прохладному.
– О-о, лю-би-мый, – пропевает изысканную мелодию с обертонами голос Блейза, – ты такой… горячий.
– Да, я пришёл, чтобы согреть тебя, мой…
Его губы припадают к моим в отчаянной просьбе ласки – разве можно отказать ему в этом? Я со всей страстью, которой у меня сейчас немного, да и как пылать страстью к больному,  припадаю к его разгорячённому лихорадкой рту… Я хочу отвлечь его от горячечных ласк, но как? Внезапно он произносит: "Жарко, ты такой жаркий…" и сбрасывает одеяло, но вот этого уж никак нельзя делать – я левитирую одеяло поверх Блейза, а сам подтыкаю хлопковую плотную ткань со всех сторон, ложусь рядом поверх и слышу еле различимый шёпот: "Жарко… ", и Блейз снова засыпает, я встаю с постели, призываю из гардеробной любимый шлафрок, сажусь в кресло, где лежит книга и, бережно раскрыв её, читаю: "Главное условие ухода за тяжелобольным (ой) заключается в полном и безоговорочном прекращении супружеских обязанностей, если таковые имеются.
Второе условие – особая диета, исключающая всё жирное"… Дальше понятно – есть только варёные овощи и телятину, в общем, самое невкусное.
… Но вот меня мучает вопрос – с какого момента пациент считется тяжелобольным? Ладно, почитаю об уходе.
"Так как тяжелобольные не могут обслуживать себя самостоятельно, мы рекомендуем предпочесть услуги квалифицированной сиделки, которая сообщит родным и близким тяжелобольного (ой) купить в специализированных магазинах, адреса которых… " Ага, безнадёжно устарели, впрочем, посмотрю лондонские."Как то – специальная кровать с поднимающимся изголовьем и (или) спинкой потому, что тяжело… нуждается в смене позы примерно 5 – 6 раз в сутки, разумеется, во время бодрствования, которое составляет у тяже… примерно 6 – 7 часов, и отверстием для судна, а также дополнительных, необходимых аксессуаров, как то несколько легко стирающихся домашними эльфами клеёнок, судна, средств против пролежней, таких, как,"… А-а, ясно, сам сварю… А все эти клеёнки можно заменить подгузниками для взрослых – как раз, для таких моментов, как дефекация и мочеиспускание… Маггловский прогресс, интересно, а маги до сих пор используют все эти клеёнки и судна? Теперь насчёт сиделки – этот вопрос не стоит сразу отбрасывать, гордо крича: "Конечно, я!", ведь я преподаватель и декан, значит, какую-то часть дня я буду вынужденно отсутствовать… но приглашать мага-сиделку из Мунго в Школу – это нонсенс, ведь тотчас весь магический мир Британии будет подробно проинформирован о моих отношениях с Блейзом… А, какая, к Мордреду в пасть, тайна, тоже мне, всё в шпиона играю, а тут рядом любимый человек умирать будет… Значит, решено – берём "сидельца" из студентов-целителей, проходящих обязательную практику в Мунго, а за… такие деньги любой парень сделает всё, что нужно, и сделает это качественно… Кстати, в той же клинике можно осведомиться об адресах специализированных магазинов, торгующих такими замысловатыми ложами… но для начала можно проверить адреса, приведённые в книге… Так, где же это было, а, вот – в Приложении номер шесть… Блейз спокойно спит, пока я разыскиваю в начале книги (а где же ещё? ) термин, определяющий "тяжелобольного", сейчас решается судьба моего возлюб… Нашёл: "К тяжелобольным следует относить магов или ведьм, которые не в состоянии обслуживать себя сами, т. е.самостоятельно совершать гигиенические процедуры, принимать пищу, менять положение тела и удерживать мочу и кал до специального посещения туалета, а также отхаркивающих мокроты, крови и других выделений не менее трёх унций за сутки."
Всё, приговор оглашён, но ещё не приведён в действие… Отсроченная пытка… Как не показать Блейзу моё теперешнее знание его печального, но, надеюсь, нескорого, будущего? Правильно – поставить блок третьего уровня, чтобы даже неосторожным взглядом не выдать себя… Ставлю блок. Боги! Голова болит, да, тяжело мне со времён Гарри выдерживать такие издевательства, иначе не назовёшь, над собственным рассудком… Но, ведь… под Люпином справился же… Всё, блок поставлен, и голову больше не ломит…
– Сев! Где ты?! – в голосе Блейза слышится тревога, – что ему привиделось, отчего он зовёт меня так отчаянно?
– Я здесь, Блейз, родной мой, – говорю я тихо.
– Как ты назвал меня? Повтори, пожалуйста, громче, а то у меня словно бы уши заложило…
– Я сказал: "родной мой", вот и всё.
– Теперь ты – полноправный член семьи Цабиньо, – его голос торжествует. – Помнишь, при вручении перстня я назвал тебя так же? Теперь ты ответил и, значит, ты – мой духовный родственник!
– Но я… не готов, я же граф Снейп. Как я могу из-за одного неосторожного слова поменять семью?
– Я же сказал – "духовный", а это значит, ты имеешь право голоса при принятии решений в моей семье, право на оспаривание раздела имущества после моей смерти и тому подобные права. Я расскажу тебе о них подробнее, ты только напомни.
Только, очень тебя прошу – не лишай моих детей наследства по завещанию, которое я написал своей кровью, находясь в плену у Горта.
– Я не… У меня и в в мыслях нет вмешиваться в дела твоей семьи, Блейз, поверь мне.
– Посмотри на перстень.
Я смотрю на него и вижу, как он, серебряный, тонкой работы словно приобретает блеск золота.
– Он, кажется, покрыт позолотой, Блейз. Что всё это значит?
– Он стал золотым – алхимики моего рода добились такой степени волшебства – трансмутации элементов.
– Но это же… прямой путь к получению философского камня.
– Он у меня с собой, в Хоге дам взглянуть, – спокойно заявляет Блейз.
– У тебя?
– Да, но он – не панацея, отнюдь. Я уже проверял на себе, когда сращивал сломанные колени. Он не помог мне ни на йоту.
– Но… может, он помог бы тебе… сейчас?
– А против чёрной магии он, сотворённый из светлой тинктуры, бессилен.
– Ты проверял?
– Нет, проверить его на себе, подвергшемуся действию Тёмных Искусств – значит убить его.
– Так зачем же нужен и как можно "убить" философский камень?!
– Нужен он для трансмутации сиклей в галлеоны, в общем, любого качества серебра в чистое золото и, видишь ли, он… живой.
– А вечная жизнь?
– Только для тех, кто "войдёт в возраст", то есть доживёт до семидесяти пяти.
– Так зачем ты возишь его с собой?
– Я – пока что, единственный совершеннолетний наследник семьи, и у меня есть огромная просьба к тебе, Сев – отдай его моему наследнику Генрикусу, пожалуйста. Тогда он, в свою очередь, станет держателем камня.
– Ох, кажется, Блейз, ненадого переживу я тебя. – я не сокрушаюсь, но и не выказываю радости по этому поводу. Мне, всё же, кажется, что третий, последний инфаркт добьёт меня пусть не сразу, но вскоре после кончины Блейза – сердце затоскует-защемит по возлюбленному… к которому я пылаю, нет, страдаю чувством, много большим нежели к его предшественникам. "Лебединая любовь", – проносится в мозгу. Неужели такой холодный, неприступный на вид и пылкий в любви профессор зеьеварения познает ещё и её?! "Да", – приходит ответ откуда-то из бессознательного, – "познаешь". Может, если я умру скоро вслед за Блейзом, наши души встретятся в Посмертии? И мы будем бродить по нему рука в руке, чтобы не затеряться в сонме духов?
– Будем, Сев.
– Ты слышал мои мысли, но как?
– Нет, я ничего не слышал, кроме твоего вопроса о Посмертии, извини, что я вмешиваюсь, ладно?
– Но тогда мне следует заавадиться сразу после твоей смерти, Блейз, а это противоречит положению кодекса семьи: "Графы Снейп никогда не поддаются сиюминутным чувствам."
– А твоя любовь сиюминутна? – с тревогой спрашивает Блейз. – Нет, не подумай, что я желаю тебе смерти, просто я… знаю, что мы умрём друг за другом. Поверь, я не хотел говорить о твоей вероятностной линии жизни, но раз уж зашёл такой разговор…
– Я последую за тобой, возлюбленный мой Блейз.
Наконец, пора бы и поспать уже, а то рассвет близок – я чувствую это, хотя ещё темно. Положив шлафрок на кресло, забираюсь под своё одеяло и тут же засыпаю.

Глава 15

– Я добр с теми, кто мне дорог, кого я люблю, до остальных мне, по большому счёту, и дела нет. Это, конечно, не совсем так – ведь я питаю дружеские чувтва к Элизе, но, в основном, да, я таков. А не хватит ли нам, Блейз, говорить о всякого рода недоразумениях и заняться вплотную друг другом?
– О, ненасытный.
– Ты хочешь уверить меня, что орального счастья тебе хватило?!
– Пятью минутами назад я думал, что да, хватило, но я хотел бы почувтвовать тебя в себе. У тебя это тоже мастерски получается, прошу тебя.
– Не проси так часто, Блейз, просто говори мне, чего бы ты хотел.
– Я не умею так, – с горечью признаётся Блейз, – я всегда просил. Сначала, чтобы мне не делали… так больно, но лорд Горт был неумолим, и то время было единственным за всю взрослую жизнь, когдя я не просил. Потом я снова выпрашивал, теперь понимаю, крохи увлечения мною у Клодиуса, а теперь вот прошу у тебя истинной любви, которую ты ко мне выказываешь, уж не знаю, за что.
– Я просто люблю тебя, мой родной, вот и всё.
… Как тебя взять – на спине или животе?
– Это зависит от твоего желания, Сев. Я принял бы, как дар, и то, и другое. Выбери ты, про… Всё-всё, не прошу, если тебя это раздражает.
– И не проси, лучше лежи как лежишь, на спине.
– О-о, благодарю тебя, Сев.
– Но ведь я ещё ничего не сделол, а ты уже благодаришь. Отблагодаришь после, если сочтёшь нужным.
Я смачиваю слюной пальцы и запускаю их, по одному, в анус Блейза – все три. Указательным дотягиваюсь до простаты и начинаю теребить её, потом подключаю средний, зажимаю "орешек" и поглаживаю его.
Блейз кричит от яркого, по себе знаю, наслаждения. Наигравшись вволю, вынимаю пальцы, один за другим, Блейз разочарованно всхлипывает. Как бы мне хотелось также непосредственно выражать свои ощущения! Но я не смею… так стонать – призывно ли, жаждуще, негодующе, наконец… Блейз, кажется, приходит в себя ровно настолько, чтобы сделать необходимое – закинуть ноги мне на плечи, но ему не удаётся с первой попытки, и он просто раздвигает ноги пошире, ну, как женщина прямо… а что делать – разрядка нужна нам обоим, придётся действовать по обстоятельствам… призываю кожаную подушку с дивана, подкладываю, довольно бесцеремонно, любовнику под зад. Он удивлённо открывает бездонные звёздные очи:
– Это из-за… меня?
– Нет, мне так захотелось – больная фантазия, знаешь ли, – беззастенчиво лгу, дабы остановить извинения Блейза, неуместные сейчас, в пылу страсти.
– А-а.
Я вхожу нарочито медленно, особенно последние полдюйма, ожидая его действий… вот, наконец-то, насадился сам, слава Мерлину, а то я подумывал уже кончить, не войдя даже полностью, но это было бы совсем нечестно по отношению к возлюбленному.
… Теперь двигаться медленно, о-очень медленно, так, чтобы мой родной прочувствовал каждый мой выход-вход, постепенно, повинуясь бессознательным приказам (или, всё же, просьбам?) Блейза двигаться всё быстрее… вот уже знакомый красный туман застилает смеженные веки изнутри… Да, всё же я не Лилейная Невеста… Быстрее? Так сойдёт? …Да, да, да! Я изливаю горячую сперму внутрь, а сам получаю преизрядную порцию такого же горячего семени в руку, на живот и грудь, но, вместо того, чтобы произнести Evanesco, я впервые в жизни втираю пахнущие дамасской сталью выделения возлюбленного в своё тело, не брезгуя, но, напротив, наслаждаясь бесстыдным действом… Хорошо, что Блейз не видит… О, Мерлин! Он всё видел! Как мне объяснить ему… зачем… а, впрочем, скажу всё как есть.
– Зачем, Сев? Или это доставляет тебе удовольстие – видеть, как я стыжусь?
– Не твоё устыжение входит в моё действие, – я продолжаю втирать сперму, уже в кожу на груди. – Поверь – у нас с тобой сегодня – день открытий, ты открыл для себя оральный секс, а я, ранее бывший таким брезгливым – прелесть твоей спермы, выпиваемой ли, или втёртой в кожу – а всё из-за её сладости и одновременно, вкуса и запаха.
– И что с ними не так? – нервно спрашивает Блейз.
– Вкус и запах дамасского клинка, – с гордостью за столь необыкновенного любовника, отвечаю я.
– Ну, что, теперь твоя плоть удовлетворена?
– Абсолютно. Благодарю тебя, Сев.
– За Любовь не принято благодарить, по крайней мере, её достаточно просто принимать с благоговением, как я – твою, хотя и мучаюсь вопросом, видимо, неразрешимым – как ты, зная о моём тёмном прошлом, мог позволить своей строгой арифмантической сущности полюбить меня?
– Но ты же – герой трёх войн, дважды кавалер ордена Мерлина первой степени. Как такой человек может оказаться плохим?
– Ты плохо знаешь моё прошлое, да и после третьей Войны я убивал магов… Вот скажи, смог бы ты, так же, как я, обойтись с будущей матерью твоего, предположим, единственного сына, пусть и нелюбимой? Ведь нет, не так ли?
А оскопить крестника? Нет.
А я смог.
– Ты говоришь, как Люцифер – одновременно и, жалея своих жертв, и гордясь своей жестоковыйностью.
– А я и есть порождение зла. От того-то я и не принят нигде по-настоящему.
– А в замке Эйвери?
– Только с твоей помощью, Блейз.
– Тебя бы и так приняли там – ты ведь, будем считать, бисексуал, как и большинство посещающих сэра Клоссиуса мужчин. Остальные – геи, и только. А по чистоте крови, что ж, ты делаешь честь всем магам и волшебницам, собирающимся там. Только ты сам выбрал киснуть в одиночестве.
– Во-первых, я не был в одиночестве последние три года, отнюдь, а во-вторых, я, будучи семнадцать лет шпионом, не привык посещать многолюдные сборища – там я чувствую себя словно бы раздетым. И потом, это ты, Блейз – непревзойдённый в Британии чемпион по чистоте крови, а не я.
– Ну, по поводу ощущения раздетости перед толпой, так это бывает с каждым новичком в Свете. А разница в два поколения при таком количестве последующих чистокровных браков не так уж и заметна, согласись, Сев.
– Ладно, я в ванну на полчаса, как всегда. А потом мы отправляемся в Школу.
Вот только хотелось бы предложить тебе перееехать, всё же, в мои аппартаменты – там места больше.
– Это из-за той книги, Сев? Скажи правду, прошу.
– Ты видел, – выдыхаю я.
– Да, с утра, пока ты спал, я увидел книгу на кресле, а, прочитав заглавие, уже не смог оторваться.
– Зачем же… ты читал это?
– Не обижайся, Сев, но у меня тоже есть право знать, что со мной будет, правда?
– Да, – говорю я твёрдо, – имеешь полное право. Тебя что-нибудь смутило в книге? Если захочешь, мы всегда сможем обсудить это.
– Пока ничего. Вот только кровать… но ведь это ещё не скоро, Сев, правда?
– Для того и нужен был сегодня ранним утром твой платок – посмотреть, сколько и чего ты отхаркиваешь.
– Ты копался в… моей дряни?!
– Я должен был знать, в каком ты состоянии, и всё тут, и я вовсе не брезговал твоими выделениями.
– Ну и как?
– Проживёшь, именно проживёшь, а не просуществуешь, ещё долго. Может, несколько лет, за которые тебе старый сварливый профессор Продвинутых Зелий ещё трижды опостылит.
– Не говори так, Сев! Я же… столь сильно люблю тебя, что даже отцовская любовь отступила на второй план, а со мной и Клодиусом такого не было.
– А любил ли он тебя так, как я?
… – Всё, убегаю в ванную, а то я даже не брит с утра – плохой знак! – кричу я из коридора, может, Блейз не услышит, – молю я, как же я несдержан на язык! Привык болтать всякую ахинею с… тем. А у Блейза психика тонкая, вся изувеченная, с ним поосторожнее надо быть.
Я залезаю под душ и… оказываюсь, несмотря на хлещущие струйки воды, в мире со "стенами"… но где же мой камень? Призываю его, помню – вернуть обратно… Тело само медленно опускается, потом падает на спину… Вот он – выход в звёздный мир, где, как всегда, маяком служит звезда – Солнце… устремляюсь к нему… отдать камень горе, а вдруг её там нет?  Тогда брошу в плазму Солнца, пусть его горит, оплавлется, пока не рассосётся, как леденец… Гора на месте: "Умоляю тебя, о, великая гора, забери эту скромную свою частицу, что даровала ты мне, обратно." …И камешек в ладони исчезает, неведомо где прилепившись к матери-горе, меня отбрасывает с силой, я больно ударяюсь всем телом и, особенно, головой, обо что-то очень твёрдое… темнота…
– Сев! С-э-в! Зачем ты… так заперся?! Тогда я выломаю дверь, уж не обессудь!
– Сев! О, Се-э-э-в! Что ты наделал?! Ты же снова голову разбил, – причитает Блейз, но я не в силах его утешить – слишком сильно ударился головой, с режущей болью открываю глаза и тут же их захлопываю, – я в ванне, ударился, потеряв сознание, об днище.
Вот только отчего же я лишился сознания? А, камень в руке исчезает… громадное плазменное Солнце и та алая гора… Она приняла "камень зла" обратно, у меня получилось! Отчего же Блейз так убивается?.. "Кровь", – повторяет он, – "кровь".
– Э-эй, Блейз, я – живой, – говорю тихонько из-за боли в голове.
– Живой, живой! А я тут уж не знаю, что и думать…
– Я отнёс камень зла обратно.
– И у тебя его приняли?
– Как видишь, – я разжимаю пустую ладонь.
– Но, когда ты уходил сюда, у тебя не было с собой камня.
– Послушай, Блейз, когда я почувствовал, что улетаю, я сел и призвал камешек, ну, а потом, потерял сознание, ударившись головой о ванну, видимо, рассёк кожу – оттого и кровь, ничего серьёзного, вот, можешь сам убедиться, – я наклоняю всё ещё болящую голову поближе к Блейзу, тот моет руки и роется в моей шевелюре, чтобы найти царапину.
– Эй, полегче! – вздрагиваю я. – Она где-то здесь, потому и болит вся кожа на этом участке.
– Нашёл! Чем её обработать?
Я объясняю Блейзу местонахождение маггловской аптечки и называю перекись.
– Смочи ватный тампон и протри царапину, мне не будет больно, не бойся.
Блейз делат всё, как надо, но я, всё-таки, морщусь – болит ушибленное место.
– Теперь моя очередь, а то мы до Хогвартса никогда не доберёмся, и угораздило же меня… Anaestetio localus! – произношу я, приложив руку к ушибу.
Всё, теперь одеваемся и…
– О-о, Сев, какой же ты… прекрасный! Я просто обязан это сказать. Твои волосы… нежной волной спускаются на плечи, но и в них чувствуется сила, живущая в тебе… Сейчас ты высушишь их, и они потеряют мягкость, чёрной гривой окутывая голову, но блеск, он останется надолго. Мой прекрасный чернокудрый ангел, – Блейз наклоняется ко мне, сидящему в пустой ванне, и наши губы встречаются… Мы целуемся так нежно, наши уста почти невинны, мы не допускаем вторжений на чужую территорию и не нуждаемся в них… Всё, что мне нужно – мягкие, волнующие, сладкие губы Блейза, я посасываю его нижнюю губу, тот постанывает от щемящего чувства, переполняющего нас в эти минуты, я шумно выдыхаю в полуоткрытый рот возлюбленного – это всё, что я могу себе позволить в качестве аккомпанимента нашему, становящемуся более глубоким, поцелую, и вот я уже обхватил Блейза за шею, а пальцами второй руки глажу его лицо – вот прямой, античный нос, вот разлёт пушистых, чёрных бровей, я глажу подушечками пальцев его веки, в ответ получаю громкий стон удовольствия… боги! Неужели этот его… любовничек даже не ласкал лицо, столь прекрасное на ощупь, лицо Блейза… Чем же они тогда занимались? В моё плечо упирается бедро Блейза, я пользуюсь этой близостью к самому сокровенному, рука скользит по тонким шоссам в поисках заветной выпуклости… а вот и она, я начинаю размеренно, в такт движению своего языка во рту любовника, поглаживать её, потирать о ткань… и в итоге добиваюсь своего – член Блейза под моей рукой пульсирует, и одежда быстро промокает, я разрываю поцелуй, обхватываю голову Блейза руками и вглядываюсь в самое прекрасное лицо в мире, в глазах его плещется дикая, необузданная радость Любви, разделённой и счастливой, потом он конфузится, говоря:
– Сев, мне стыдно за… несдержанность, про…
– Не извиняйся, я сам начал эту игру, зная, чем она закончится. Тебе ведь было хорошо?
– Мне и сейчас та-ак хорошо, что, если бы я мог, то взлетел бы от радости. И всё-таки целоваться первым полез я.
– Но я поддержал тебя и лишь легонько простимулировал – ты всё равно кончил бы от такого невинного поцелуя. Закрой глаза и приблизь ко мне лицо.
Я целую Блейзу веки, мягко, нежно, как они этого заслуживают, Блейз даже пошатнулся от силы страсти, вложенной мной в эту, такую простую, но действенную ласку.
– Тебя никогда не целовали… так? – шепчу я.
Блейз отрицательно поводит головой:
– Я и не знал, что это бывает… так чудесно, словно в сказке тебя целует добрая фея. Столько нежности… Как ты не растратил её на прежних твоих супругов?
– Я люблю сейчас только тебя и знаю – это до конца жизни.
– Чьей?
– Твоей и моей.
Блейз открывает глаза и выпрямляется.
– Сев, не смей так шутить.
– Это не шутка, Блейз. После… тебя у меня останется только одно дело, когда я завершу его, можно смело следовать за тобой, – серьёзно говорю я. – Не волнуйся – я просто прикажу сердцу остановиться, а мне это сделать легко – нужно просто как следует подумать о… потере, и третий ннфаркт обеспечен.
– У тебя больное сердце?!
– Да, в последние три года я сильно сдал позиции, – я невесело усмехаюсь, – но это не повод для твоего беспокойства, возлюбленный мой, я знаю – пока ты рядом, моё сердце будет работать безотказно потому, что я слишком тебя люблю, чтобы по своей воле отказаться от твоего общества и любви, которую ты даришь мне постоянно.
– Ты тоже даришь мне любовь, так много любви, что я не знаю, чем заслужил под конец своей непутёвой жизни место в твоём горячем сердце.
– Ты – святой, Блейз, великомученик, даривший своё тело тому, кто был либо слишком жесток, либо тому, кто, попросту, не способен любить, а мог только пользоваться твоей любовью и самоотречением, – при этих словах я вспоминаю начало собственных отношений с Блейзом, и мне становится нехорошо, – ну, а теперь – время собирать камни, вот и пытаюсь собрать воедино твою растерзанную душу, над которой так долго глумились недостойные тебя… Но, пора в путь. А где, собственно, твои личные вещи?
– Там, где я оставил их – в моих комнатах, разумеется.
– А, ну да, это же меня занесло в Школу даже без смены белья, вернее, ты занёс. Но, ладно, не будем пугаться воспоминаний, они – часть прошлого, которое уже будет гореть в наших душах несколько сильнее, когда мы вернёмся. Ты готов к этому, Блейз?
– Не знаю пока. Но думаю, что, скорее да, чем нет. И чем быстрее я покину… те аппартаменты, тем меньше будет груз дурных воспоминаний.
– Ты вообще можешь не заходить в них – есть же домовые эльфы…
– Да, это замечательная идея, но как посмотрят остальные на то, что профессор Забини ногой ступить не может в свой собственный дом?
– А тебе не всё ли равно? Всё же, ты и жить отныне будешь не один, не забывай об этом. И потом, как я понял, весь коллектив на нашей стороне – они же пришли мне помочь, уложив разъярённое… животное Оглушающими заклинаниями, я ведь рассказывал тебе.
– Д-да, я помню, но они всё равно несколько… припоздали, правда?
– Да, – говорю я глухо.
…– Тебе надо бы переодеть бельё и шоссы, Блейз, не забудь.
– А? О-о, да, конечно. Извини – я задумался.
– Ты не хочешь прилюдно делить со мной кров?
– Я мечтаю об этом, – восторженно говорит Блейз, и это чувство так отличает его от ушедшего в себя, с пустым взглядом, волшебника, которым он был пол-минуты назад. – Но у меня нет ни белья, ни шоссов здесь.
– Воспользуйся моими, только не одевай церемониальную одежду Снейпов,– предлагаю я, заметно нервничая, что мы никак не аппарируем в Хогсмид, а время близится к вечеру. – Лучше я сам дам всё необходимое тебе, а потом – срочно аппарировать – если нас не будет на ужине, это сочтут за моветон все преподаватели.

Глава 17

… Всего полмесяца прошло, а смотришь на свои комнаты, мебель в них, камины, как на чужие – ещё бы, столько всего пережить и приобрести любовь, настоящую последнюю любовь. Странно думать о том, что через не такое уж и большое количество времени здесь запахнет лекарственными зельями, в одной из комнат будет стоять та, неприятная по описанию, кровать с отверстием для судна, а на ней будет увядать… Нет, хватит – эти мысли недостойны того, чтобы занимать мою голову сейчас.
Я обращаюсь к Блейзу, по-прежнему унылому:
– Сегодня устраиваем разгрузочный вечер и ночь. Для начала – ночью мы будем спать, никакого секса, ты, да и я тоже слишком устали для хорошей любви, а обходиться суррогатом мы не будем. А вечер у нас будет состоять только из приятного – огневиски, коньяки на выбор, моё пение и, если захочешь, декламация переводов с французского сонетов Петрарки.
– Но ведь Петрарка писал на ранне-итальянском наречии… Хотя, да, ты не знаешь его. Но я согласен и с французского, – оживляется он.
– Я заметил – ты не ел за столом, даже этот жалкий десерт. Я закажу чего-нибудь поесть в комнаты?
– Ты – как хочешь, а мне ничего не нужно. Я не голоден. Я бы лучше выпил огневиски, стаканчик.
– Снимай мантию, расстёгивай сюртук, садись в кресло, да что я тебе говорю – ты теперь такой же хозяин этих аппартаментов, как и я.
Раздевшись до рубашки и шоссов, Блейз выпивает стакан огневиски несколькими большими глотками, как тогда, в саду, и наливает ещё.
Я тоже, скорее из солидарности, наливаю и быстро выпиваю стакан "Жёлтого енота".
– Можно взглянуть на… с-спальню?
– Прямо сейчас? Но ладно, пойдём, покажу тебе все жилые помещения.
Мы осматриваем спальню с гардеробной, мой кабинет, пустую пока комнату, которую я предлагаю Блейзу в качестве кабинета, тот охотно соглашается, библиотеку, столовую, маленький кухонный закуток, где я обычно готовлю чай или кофе по утрам, пользуясь вместо кофемолки, которая, как и всё маггловское оборудование, требует электричества (до сих пор не могу осознать, что такое электрический ток!), медной мельничкой, большую ванную. Маленькую, примыкающую к спальне, я забыл показать Блейзу, и мы возвращаемся обратно в гостиную.
– Сев, т-тебе не было… страшно или, скажем, неуютно в спальне?
– Нет, Блейз, я уже забыл… каково это, – беззастенчиво лгу я, – нет, конечно, в памяти всё живо, и я ещё отомщу этому жалкому сквибу, нет! Не отговаривай меня – безуспешно, я уже всё решил.
– И что ты с ним, беднягой, лишённым магии, сделаешь? Да он же теперь безопасен, как овца, ведь ты убил в нём и волка.
– Я лишу его последнего, чем он располагает – его никчёмной жизни. И ценой своей магии, и тем более никому не нужной жизни он не сможет искупить своё злодеяние по отношению к тебе, так что, не проси за него. Да моя фамильная честь не позволяет этому животному, недостойному ноги тебе омыть, ходить по одной земле и дышать тем же воздухом, что и я!
– А если он тоже встретил свою любовь, и кто-то нуждается в нём?
– Тогда… пощажу ради твоего заступничества, но обязательно разведусь.
… Знаешь, а ведь мы по-настоящему любили друг друга, и он мне даже иногда вспоминается, таким, каким он был до… бешенства – весёлым, любящим, заботливым, а ещё развратным, и мне всё это до сердечного трепета нравилось в нём… Но, я говорю не о том, наверное, пьян, а ты?
– Я тоже немного пьян, но слушаю тебя с превеликим интересом. И что, Люпин был развратнее меня?
– Что же ты за наивный, неиспорченный ребёнок, как можешь ты себя, – я заливаюсь хохотом, – себя считать развратным!
Я всё ещё хохочу, когда Блейз подходит ко мне, медленно опускается на колени и, надавив одной рукой на затылок, а вторую запуская мне в шоссы, стремительно и страстно целует, я тотчас переключаюсь на поцелуй и действия свободной руки Блейза, но в мозгу срабатывает привычная команда отходить с поля боя, и я резко встаю, там самым прерывая действия Блейза, непременно приведшие бы к значительно большему, чем мой оргазм.
Блейз остаётся сидеть на полу, обхватив себя руками, словно от озноба. Я дотрагиваюсь до его лба, нет, всё в порядке, он молча хватает мои пальцы и начинает медленно облизывать и посасывать каждый, я снова в кресле, только теперь с сотворённой сигаретой – от возбуждения безумно хочется курить.
– Хватит, Блейз, милый, ну успокойся, что ж ты себе сегодня места не находишь, а лучшей терапией считаешь секс со мною.
Он поднимает ярко-зелёные, страстные глаза и говорит хрипло:
– Ну прости, прости меня! Только, прошу, не называй наши занятия любовью сексом.
– Я и сам не люблю этого слова, так что и не проси – не буду, я и сам хотел предложить, но вы, юные, как мне кажется, только так и говорите о любви.
– Не все, Сев, не все. Сотвори и мне сигарету, пожалуйста.
Мы оба курим, а я вспоминаю, что забыл дома пепельницу – подарок Блейза из полосы перекрученного дамасского клинка – вещь достаточно опасная, острая, но это же подарок… А пока призываю свою раковину с перламутровым нутром.
– Тебе налить ещё?
– Да, спасибо, – и стакан, как ни в чём не бывало, в третий раз опрокидывает содержимое в желудок Блейза.
Я наливаю себе второй и начинаю потихонечку попивать ароматный огневиски высшего качества.
– Так спеть ли что-нибудь усталому труверу для услаждения слуха монсеньора Цабиньо?
– Да, Сев, будь любезен.

Phyton, le mervilleus serpent
Que Phebus de sa flesche occit.
Avoit la longueur d`un erpent,
Si com Ovides le descrit.
Mais onques homs serpent ne vit
Si fel, si crueus ne si fier
Com le serpent qui m`escondit,
Quant à ma dame merci quier.

Il ha sept chiés, et vraiment,
Chascuns à son tour contredit
La grace, où mon vray desir tent,
Dont mes cuers an doleur languit:
Ce sont Refus, Desdaing, Despit,
Honte, Paour, Durté, Dangier,
Qui me blessent en l`esperit,
Quant à ma dame merci quier.

Si ne puis durer longuement,
Car ma tres dous dame rit
Et prent deduit en mon tournment
Et ès meschiés, où mes cuers vit.
Ce me destruit, ce me murdrit,
Ce me fait plaindre et larmoier,
Ce me partue et desconfit,
Quant à ma dame merci quier.

– Ну, что понял, франкоязычный ты мой возлюбленный? – смеюсь я, язык действительно стар, но не настолько, чтобы не понять общего смысла куртуазной баллады, как всегда, терзаний по поводу жестокости сладчайшей дамы.
Примерно это и пересказывает мне Блейз и, выпив ещё стакан (я только допил свой), просит перевести.
– Да зачем тебе это, если и так всё понял?
– Хочу сравнить мои догадки с твоим литературным переводом, ну и заодно ещё раз прослушать затейливый мотив в твоём исполнении. Я же далеко не первый, кому ты поёшь любовные или весёлые баллады, – говорит он, почему-то с горечью, и внезапно понимаю его, говоря:
– Да, не считая профессора Синистры, ты – третий…
– Всего третий?! Но это… невероятно! Сколько же ты прожил с первым супругом, о котором ты ничего не рассказываешь, но всем известным – Героем?!
– Месяц, и супругом моим он стал лишь и, может, это и было основной моей ошибкой, только, как Королева, после Алхимической Свадьбы, – отвечаю я устало и нажимаю на особые точки на переносице – лучшее тактильное средство от головной боли, но она только разгорается, а Блейз молчит и смотрит куда-то в стену, видимо, арифмантически обрабатывая вероятностную линию моей жизни в связи с открывшимися обстоятельствами, – это я так горько шучу, – на самом дале Блейз полагал, что у меня огромный список почитателей… ну, только, если в среде Пожирателей кто-нибудь положил глаз на вечно спокойного, равнодушного и холодного "друга" самого Лорда, хотя вряд ли кто-нибудь из них вообще думал, что у меня есть что-то, кроме строгой чёрной одежды, лица – маски и немытых, слипшихся волос.
Нет, мне нужно ещё хотя бы исполнить моему Блейзу авторизованный перевод этой, в общем-то, пустенькой баллады, но если он хочет… призываю коньяк и рюмку, выпиваю её залпом… отпускает… может, и вправду не добивать Люпина, раз он мне такое хорошее средство для лечения головной боли предложил… или это был Гарри? Не помню… опять болит, причём в строго определённом месте… а-а! Я же этим самым местом об днище ванны ударился, и было это уже много часов назад – конечно, волшебное обезболивающее заклинание перестало работать…
– Anaestetio localus! – произношу я вслух – к сожалению, невербальным мне его сделать не удалось… ай, хорошо!
– О чём задумался, Блейз, или пора баиньки?
– О-о, нет, я бы хотел выпить ещё.
– А не многовато ли будет? Мне, конечно, для тебя огневиски не жалко, вот только придётся посмотреть, есть ли в запасе Антипохмельное зелье?
Встаю, смотрю – нет, придётся идти в лабораторию, а вот туда, почему-то, идти неприятно… – Может, это воспоминания о старом диванчике со сломанной пружиной, что впивалась в рёбра? – стараюсь я себя приободрить. – Нет, это воспоминание о Минни, в ужасе кричащей, да, Минни кричала, что Блейз умирает. Всколыхнулось ли во мне что-то тогда действительно впервые по-настоящему? Нет ответа, но идти надо.
– Блейз, я спущусь в лабораторию за зельем для нас, чтобы завтра не было похмелья.
– Сев, а… можно я с тобой?
– Можно, вьюноша ты мой неразумный, совсем без меня не можешь? – посмеиваюсь я, в душе чувствуя благодарность за то, что не придётся идти одному. Ну почему я просто, без весомой причины, и то, когда совесть замучает, не могу выразить перед этим добрым, слегка заикающимся, красивым мальчиком благодарность, просьбу простить, помочь? Что же со мной произошло – почему я стал таким жёстким даже с самым близким, беззаветно любящим меня юным волшебником? Что-то сломалось во мне тогда, когда мой супруг совершал преступления, превосходящие мифические зверства Пожирателей. Да, они, безусловно, были жестоки, но только целенаправленно – им давалось задание, и они его лишь выполняли, а планировал-то всё это не маравший рук уже долгие годы, со времён первой Войны, Близкий Круг…
А Ремус был просто необуздан, дик, он, наконец, выпустил своего зверя, с которым мы так увлекательно занимались любовью. Когда-то.
Пока я размышляю, мы уже вернулись из лаборатории, а я даже не запомнил, как взял четыре, с запасом, пузырька с зельем и даже зелье не перепутал со стоящим рядом, как сейчас помню, Кроветворным.
– Ну что ж, продолжаем пить и петь – последствий не будет, – говорю я весело. – Хочешь, не откладывя на потом, спою перевод?
– О-о, да, лю-би-мый, – пропевает Блейз свою прекрасную песнь песней.
… Да, и ещё Ремус любил Малфоевское вино "Песнь Песней", хотя от самой библейской книги, в отличие от Гарри, в восторг не приходил… даже стены здесь, что ли, пропитаны Ремусом? Вот ведь не думал о нём, ни разу, а тут, вдруг столько обрывков воспоминаний… бьёт через край… ничего, скоро здесь всё пропитается тончайшим оттенком дамасского клинка, тогда и посмотрим, Ремус Люпин, кто победит…
И я пою, пою для моего возлюбленного Блейза, слышишь, Ремус, не для тебя!

Пифон, сей змей, в смертях повинный,
Что Фебовой стрелою был убит,
Величиной был с десятину,
Как сам Овидий говорит.
Но змея, что сильней страшит,
Зреть никому не приходилось,
Чем тот, чей зрю жестокий вид,
Когда прошу у дамы милость.

Семь глав сидят на шее длинной,
И каждой доброта претит.
Нет сил управиться с кручиной,
Душа томится и скорбит:
Отказ, Презренье, Страх и Стыд,
Досада, Строгость и Унылость
Ввергают душу в мрак обид,
Когда прошу прошу у дамы милость, – подпевает мне прекрасно поставленным голосом Блейз, – ещё один талант?

У дамы сладостной личина
Жестока: смех уста язвит;
Для смеха вряд ли есть причина,
Когда я мукой в прах разбит.
Меня страшит, меня крушит
Та боль, что в сердце поселилась,
Она терзает и томит,
И, хором:
Когда прошу у дамы милость.

Блейз ещё выводит высоким голосом замысловатую шуточную руладу, и музыкальная часть вечера заканчивается нашим общим весёлым смехом…
Да, всегда пел только я, другие же – Тонкс, Гарри, Хоуп, Ремус – только внимали, и ни с кем из них я не пел хором. Как же это, оказывается, замечательно!
Даже с Гарри я столько не смеялся, был более скованным и, одновременно, раскрывал тайники своей души, в то же время познавая возможности собственного тела… А с Блейзом не надо заниматься поучительными историями об унижениях Альбуса, жуткого самолечения, ещё более страшного, высасывающего душу не хуже Дементора, чувства полного, колоссального одиночества… вот и сейчас даже тайком от самого себя вспоминать не нужно… вот уже Блейз подобрался совсем близко, но, вместо того, чтобы поцеловать, надувает губы, становясь ещё большим ребёнком, и просит:
– Сев, в-всего разик.
– Только поцеловать, ну, можешь ещё шеей заняться, я не против.
Он молниеносно оказыается у меня на коленях и целует так, как это делают дети – чмокает в щёку, потом в глазах его появлется звёздный свет, и он начинает покрывать поцелуями, глубокими, до боли от охватившего меня вожделения, шею, ласкает языком кожу за ухом, прикусывает мочку… у кого, где и когда этот юноша научился… такой изысканной ласке, к которой приходят годами, и я тихо спрашиваю, как около полумесяца назад:
– Неужели ты… сам придумываешь эти ласки?
Он на миг отвлекается от своего занятия и, лаская мои волосы, нежно шепчет:
– А это разврат? Скажи.Только не смейся потому, что, да, это я сам… так тебя люблю.
– Нет, возлюбленный мой, конечно это – не разврат, это называется любовными играми. А то, что ты сам, несмотря ни на что, сохранил способность, а, главное, желание экспериментировать в весёлой науке любви, говорит лишь о силе твоего духа, ну и… любви ко мне. Ты пробовал проделать то же самое с Клодиусом? Ответь – я не буду ревновать к такому паршивцу.
– Д-да, пробовал, пару раз поласкать его лицо, но он не позволил, сказав, что это "глупые игры для сосунков", так он сказал. Я даже полностью обнажённым его не видел, только фрагментами, главный из которых… ну, ты понимаешь. А ещё он почти всегда был сверху и там бы и оставался, но удовлетворить его могло только около десяти актов за ночь, подожди, я расскажу всё, чтобы ты знал, а то у меня потом смелости не хватит рта раскрыть, а сейчас я навеселе и могу говорить, так вот, если бы он не утомлялся так сильно, будучи сверху, а он был грузноват, мой Клодиус, да и остаётся таким, мне и не удалось бы побывать в его излюбленной позе… но быть с тобой – это совершенно иное, это обострение всех органов чувств, нет, это просто непостижимое ощущение парения, как птица…
– А приземление очень неприятно?
– Если ты о семяизвержении, то след этого чувства остаётся надолго, анус тоже пульсирует и снова жаждет либо нового соития, либо преобладает "жажда" пениса овладевать снова и снова. Так что для меня единичная эякуляция лишь подталкивает к дальнейшему занятию любовью – весёлой наукой, как ты говоришь.
– Сейчас я прочту тебе из Петрарки, – говорю я внезапно для самого себя, лишь понимая, что Блейза пора выводить из этого затягивающего, как трясина, "омута памяти", он спокойно, даже слишком после таких пылких откровений, соглашается.
– Слушай внимательно – это песни твоей родины. Ты готов?
Блейз кивает, держа в руке очередной стакан, пока ещё полный.

Когда уснёт земля и жар отпышет
И на душе зверей покой лебяжий, – Блейз тихонько стонет.
Ходит по кругу ночь с горящей пряжей,
И мощь воды морской зефир колышет, – Блейз постанывает и вот уже плачет, крупные капли слёз собираются в уголках его неземных зелёных звёзлных глаз, но я понимаю – это катарсис, и Блейз должен пройти чрез муку, чтобы возродиться обновлённым, без страха перед уже несуществующим зверем, пройти путь до конца свободным. Чтобы глаза больше не затуманивались страхом и тоской… И я продолжаю читать нараспев, словно заклинание:

Чую, горю, рвусь, плачу – и не слышит –
В неудержимой близости всё та же –
Целую ночь, целую ночь на страже, –
И вся, как есть, далёким счастьем дышит. – Блейз замер в ожидании грядущего окончания. Вот и оно:
Хоть ключ один – вода разноречива –
Полужестка, полусладка – ужели
Одна и та же милая двулична?

Тысячу раз на дню себе на диво
Я должен умереть – на самом деле –
Я воскресаю так же сверхобычно, – лицо Блейза окончательно проясняется – он пережил муку подобно гениальному автору сонета.

– Bravissimo, monsenior Severuss! Я пережил смерть и воскрес этими строками – неужели он… так любил эту женщину?! Это невероятно, это – лучшее после Данте в итальянской скудной, но проявляющейся перлами, поэзии! А по силе живого, человеческого чувства, даже превосходит предшественника. Ты видел – я плакал? Но это не пьяные слёзы, которым кнат цена, это – большее…
– Катарсис, – подсказываю Блейзу.
– Да, именно! И теперь мне не страшно войти в… те комнаты! Я больше не боюсь мёртвого зверя, веришь?
– Да, – с готовностью подтвеждаю.
Хочешь, ещё почитаю? Любовное, но очень редкое – из лирики Древнего Египта, о Жрице богини Хатор? – желаю я перевести внимание Блейза с так поразившего его произведения, а, зная, что он – бисексуал, можно положиться на удачу, решив, что достаточно откровенное описание женского тела только поможет ему.

Сладостная, сладкая любовью, говорит жрица
                                                 Хатор Мутирдис;
Сладостная, сладкая любовью, говорит царь
                                                         Менхеперра.
Госпожа, сладостная любовью, говорят мужчины,
Повелительница любви, говорят женщины,

Царская дочь, сладостная любовью, – глаза Блейза разгораются – видимо, он представляет себе эту женщину, мне немного больно… ревность? Но ведь жрицы богини Хатор давно уже нет… и всё же…
Прекраснейшая из женщин,
Отроковица, подобной которой никогда не видели,
Волосы её чернее мрака ночи, – О-о, Сев!

Уста её слаще винограда и фиников – да это же твоя женская ипостась!
Её зубы выровнены лучше, чем зёрна.
Они прямее и твёрже зарубок кремневого ножа, – Сев, я не могу больше! – но я неумолим, ибо знаю последнюю строку:
Груди её стоят торчком на её теле…

– О-о, Се-э-в, лю-би-мый, ты меня с ума решил свести её прелестями, как я догадываюсь, но всё же жрица богини Хатор – твоя вторая сущность, сестра-близнец. Мне настолько понравилось описание этой страстной, черноволосой отроковицы, что как-нибудь на днях я попрошу прочесть мне это произведение снова.
Но, постой – с какого же языка ты это переводил? Ведь не с древнеегипетского.
И… ведь, это – не всё? Стихотворение не окончено. Что, там дальше слишком откровенно даже для тебя?
– Переводил я с языка, который несколько уступает по древности названному тобой, что, разумеется, мне неизвестен, – с иврита. А не окочено потому, что только это – сохранившаяся часть папируса.
– А вот это – про груди, это же, как в "Песни песней", а я-то думаю – на что это похоже?
– Ты путаешь причинно-следственные связи, Блейз, напротив,"Песнь песней"– это подражание любовным стихам Древнего Египта – ведь иудеи прожили в нём достаточно долго, чтобы проникнуться атмосферой страны с более высокой культурой, достижением которой является и "Жрица Хатор".   
… Ну, пойдём готовиться ко сну, мне надо принять расслабляющую ванну на полчаса, тебе, ну, не знаю. Хочешь, почитай?
– Не-э-т, если тебе не жалко, угости меня перед сном коньяком.
– Охотно. У тебя болит голова?
– О-о, нет, лю-би-мый, я стараюсь погасить пламя в груди, ведь мне не будет дозволено сегодня ночью любить тебя, правда?
– Правда, но, поверь – это для нашего общего блага.
– Да разумом-то понимается твоя правота, а вот тело хочет любви, что мне с ним делать?
– Пройди в ванную и займись своей необузданной плотью, – улыбаюсь я, на самом деле, после стольких стихов о любви… Ну да, хочется любить, что поделать, я ещё держусь, но из последних сил, и если Блейз снова меня попросит… Попросил, сдаюсь, мы идём в спальню и без прелюдии, отчаянно, словно в последний раз, любим друг друга, переплетясь в комок извивающихся от непроходящего, а, напротив, лишь разжигаемого, желания, уже потных, тел, и никак мы не можем насытиться страстью, наконец, я чувствую то, чего желал бы сейчас менее всего – я улетаю, второй раз за сутки… вот надоевший уже первый, ограниченный мир, а вот звездное, почти чёрное небо… "Ночь смотрит тысячами глаз", – проносится в голове отрывок какого-то стихотворения… Сейчас не до него, сейчас – к родной звезде, но вдруг мой маршрут отклоняется… Меня заносит к другой… гигантской, поистине устрашающих размеров голубоватой звезде, испускающей мертвенный, словно лунный, но триллионнократно более сильный свет, такой яркий, что даже через зажмуренные веки пробивается этот непривычное, холодное, отличное от солнечного, белое ослепительное свечение. Зачем меня занесло сюда, к этому мертвенному гиганту? Как найти теперь дорогу домой? "Я – звезда, которую вы, Homo Sapiens, гордо представляясь разумными, зовёте Сириус, и я отвечу на любой твой вопрос, ибо ты развлёк меня неуклюжестью и страхом. Спрашивай"… Но я не готов, я не знаю, о чём спросить… А-а, вот… "Когда умрёт Блейз?"… "Завтра по твоему времени"… "А я?"… "Ты тоже"… "Благодарю тебя, о, Сириус, ты даёшь блестящие ответы", – не могу удержаться от сарказма. "Но вот ещё один – когда умрёт Ремус?"… "Завтра, а теперь ступай прочь, к своему жёлтому карлику"… "Оно добрее тебя!" – кричу я, и меня неумолимо влечёт вниз и в сторону… мягкая посадка… на подушки.
– Ну, как ты?
– Плохо, тошнит и слабость. Я говорил с Сириусом… Звезда расстроила меня! Она сказала ужасные вещи…
– Но звёзды же не разговаривают, Сев.
– Мы общались так, словно между нами возникла ментальная связь, знаю, знаю – ты скажешь – звёзды не разумны, вот завтра и проверим.
– Отчего же прямо завтра?
– Так сказал Сириус, чёрт, никогда не любил никаких Сириусов, и, верно, уже не полюблю. Обними меня крепче, Блейз, п-п-ро-шу.
Я всё-таки умею просить, – думаю я с гордостью, проваливаясь в сон и чувствуя, как Блейз укрывает меня одеялом…
Рано утром, ещё солнце не встало, меня будит "страданиями молодого Вертера" Блейз, стонущий во весь голос от похмелья, я быстро приношу из гостиной пузырьки с зельем и вливаю два из них в полуоткрытый рот Блейза, а себе – один, для профилактики уже начинающейся головной боли и сухости во рту.
– А если звезда просто из нелюбви к человечеству солгала мне? – приходит на ум освежающая, спустя положенные три минуты пренеприятных ощущений после приёма зелья, мысль.
– Нет, она сказала, по всей видимости, правду, и если бы я спросил у неё о старом Эйвери, она ответила бы то же самое. Наверное, сегодня на Британию всё же сбросят ядерную бомбу, – пытаюсь я утешиться, но получается плохо – да, я не был готов к встрече с голубой гигантской звездой, да, я не подготовил контрольного вопроса, ведь судьбы нас троих так причудливо переплетены, но как, как я смогу увидеть Ремуса, если не собираюсь аппарировать сегодня к его лачуге? Как же я на месте не сориентировался задать тот же вопрос в отношении, да хотя бы той же Минни! О, глупец, а ещё семнадцать лет был двойным шпионом, и вот – меньше десяти лет без практики, и я уже не соображаю так же быстро и логично, как тогда… хотя, слава Мерлину, те времена позади! Хотя, судя по настроениям в Свете, это ненадолго – появится ещё один мрачный властитель душ – защитник таких, как я – чистокровных и презирающих шваль. Ну уж теперь я буду держать нейтралитет…
Блейз успокоился и снова заснул, на этот раз на моём плече… Эх, Блейз, знал бы ты… И тут я проделываю следующее – снимаю блок, за который я упрятал всю приобретённую из книги информацию о магическом туберкулёзе – всё равно, Блейз всё прочитал… а взамен ставлю блок того же, третьего уровня сложности, на всё, что "узнал" у звезды… Я всё ещё не верю ей до конца, вот когда кто-нибудь из нас троих умрёт, и случится это сегодня же, сниму блок за ненадобностью, а пока пусть всё хранится там, в голове, но за прочнейшим блоком, так надёжнее будет, а то выдам себя (шпион-то из меня уже, как выснилось, никудышный!) неосторожно оброненным словом, тяжёлым ли взглядом, Блейз же настолько чувствителен ко всему, что он видит во мне и слышит, а молодому мужчине негоже зря беспокоиться – ведь если Сириус "сказал" правду, то и переживать уже не стоит – всё "взвешено и измеряно", а если нет?
– Пора вставать, возлюбленный мой, совсем вчера заездил декана Слизерина, а ведь и сам из этого славного Дома вышел, – ласково улыбаюсь я.
– Да, но теперь я – главный гриффиндорец!
– Расскажешь за завтраком, как ты стал им?
– К-конечно, Сев. А тебе не понравилась вчерашняя любовь?
– Какая из, Блейз?
– Ночная, об остальных я знаю – тебе было хорошо.
– Ну, мне и ночью было более, чем просто хорошо, это было настоящее пиршество плоти, если бы… я не улетел.
– Так о чём же поведала тебе звезда Сириус?
– Я уже говорил и повторю столько раз, сколько потребуется – ты узнаешь об этом либо сегодня, либо, в лучшем случае, завтра, – отчеканиваю я без запинки – вот, что значит блок!
– И прошу – не касайся лишний раз этого вопроса, – предупреждаю я грозно.
– О-о, ладно тебе, Сев, подумаешь – говорящая звезда, – смеётся он беззаботно и делает кувырок вперёд на кровати, – что-то мне так хорошо сегодня! Не знаешь, это всё из-за любви?
– Конечно, да, а ты как думаешь – мы вчера истощили запас любовных гормонов на неделю вперёд, да, шучу я, шучу, было бы сейчас время, я ещё показал бы тебе, на какой рекорд способен, но предупреждаю заранее – мне десять половых актов за ночь – прямой путь в Посмертие.
– Ой, не шути так, Сев, очень тебя прошу – давай не будем сегодня о смерти, ведь жить – так здорово! Мне и самому-то достаточно трёх-четырёх, да и то, за сутки. Уж кому, как не мне, понимать, что значит быть связанным с толстопузым постельным беспредельщиком!
Бьющая ключом жизнерадостность Блейза, его убедительная просьба не говорить сегодня о смерти – а у меня так больно на сердце…
После принятия душа мы, свежие и почему-то, оба с румянцем во все щёки, одинаково кирпично-красным, только у Блейза на его оливковой коже он смотрится естественно, а на моей бледной – нет, спускаемся в Большой зал, где меня у дверей поджидает, вся собранная, как кошка перед прыжком, Минерва.

Глава 19

– Так вот, о чём ты скрежетал с моим эльфом?
– О, какие мы ревнивцы, даже к рабу! Я всего лишь сказал ему, чтобы он не скучал. А меня, а меня ты отпустишь танцевать? – вьётся вокруг меня Блейз, припевая.
Он сегодня – особенный ребёнок, мне даже приходит в голову мысль, которая долго не давала нашему с Гарри роману развиваться – о значительной разнице в возрасте, но Блейза это, совершенно очевидно, не заботит – ему просто хорошо со мной – первым мужчиной, который никак не третирует его, а, напротив, очень сильно любит, о чём тут же и заявляю Блейзу, ловя его в охапку.
– Разумеется, я, горделивый ангел, но падший, прошу Вас заметить, по своей воле никуда и ни к кому не отпущу Вас, монсеньор Цабиньо, но, ежели Вы сами захотите составить пару в танце с каким-нибудь прекрасным джентльменом, то да будет так!
– А я специально найду толстого уродливого дядьку и приглашу, чтобы тебе было больнее! – Блейз высовывает язык.
Я тут же лижу ему кончик языка и оказываюсь своим во рту у Блейза…
Как же жарко или это от того, что мы целуемся? Солнце уже низковато, но в округе нет предметов, отбрасывающих тень, лишь мы, и я убеждаюсь лишний раз, что и с ногами, и с тенью у меня всё в порядке, равно, как и с Блейзом.
Вскоре мы приближаемся к палаццо, вечно довольный жизнью Джеймс принимает мантии, а маг у дверей преклоняет колена и представляет нас собравшемуся обществу. Танцы ещё не начались, во многих местах оживлённо беседуют волшебники, глаз приятно отдыхает на тёмных, неярких сюртуках представителей аристократии. Лакеи разносят шампанское, я хочу отказаться, но Блейз с очаровательной улыбкой берёт с левитируемого подноса два бокала.
– Это закон. Каждый должен что-то выпить или съесть, находясь в гостях, показывая тем хозяину замка…
–… что его тут не отравят. Но я не пью шампанское.
– Выпей, умоляю. На нас уже смотрят.
Действительно, несколько десятков пар глаз всех цветов и оттенков, кроме наших с Блейзом да моих прежних супругов (по цвету глаз я их выбирал, что ли?) глядят в нашу сторону, кто с явным, кто с завуалированным интересами, кто внешне равнодушно, а на самом деле в душе уже предвкушая скандальчик, кто стоическо-философски, мол, и это пройдёт, но всё же смотрят! Будто им больше заняться нечем, тогда я на глазах интересующихся целую Блейза взасос и лениво протягиваю руку за бокалом, Блейз подыгрывает мне и хочет увернуться, будто это не я не хотел пить с этой толпой, а он мне не позволял, наконец, мы заканчиваем представление, звонко чокаемся и выпиваем напиток до дна… А оно недурственно, это шампанское, долгих полтора года я не пил его, страшась потока воспоминаний, связанных с убиенными мною Гарри и Хоуп, а выпил – просто вкусно, и ничего больше.
– А теперь пойдём поприветствуем сэра Клоссиуса. Теперь можно – он смирился, не проклянёт.
– Прекрасный сэр Клоссиус Эйвери, – я склоняю голову.
Блейз же кланяется до пояса, в этом и только выражается различие наших наследственных титулов.
– У-у, бесовский глаз явился.
– Простите, сэр Клоссиус? – говорю я с нажимом.
– И мальчишку с собой прихватишь, да у меня и без тебя есть по кому скорбить. Нравился ты мне, Снейп, очень. Только не усердствуйте у старика помощи просить – не дам. Ибо всё взвешено и отмеряно (при этих словах мне становится тяжело дышать). Поздно уже. Близок ваш тать, и я – не преграда ему.
Я отчаянно молю то Мерлина, то маггловского Бога, чтобы старый осёл заткнулся, и вот, наконец, наступает тишина, в которой сумасшедшим набатом звучит разбитый старческий голос:
– Ступайте, веселитесь, вьюноши.
Мы отходим к пустующей стене, украшенной гобеленом с изображением Приапа, и Блейза прорывает:
– Сев, что всё это значит? Что знаешь такого ты, что не испугался слов сэра Клоссиуса? Меня, что, можно считать ребёнком или диковинной комнатной собачкой?! Почему, как спать со мной, так я достаточно взрослый, а как заводить какие-то секреты у меня за спиной – ребёнок?! Между прочим, в отличие от тебя я не забываю еженедельно переводить плату на содержание и обучение своих детей! Это ты… отдал своего единородного сына на руки рабов, не понимающих, в большинстве своём, человеческого языка! Не держи меня! Я пойду к старику и всё у него узнаю, если ты не хочешь говорить!
– Блейз, я про-шу те-бя, слышишь? Про-шу, чёрт побери! Выслушай меня – я сам не ожидал такого дара ясновиденья у старого Эйвери, понимаешь, ты, мальчишка?! Он сказал только, что скоро умру я и ты тоже умрёшь! Понял?
– А… Сириус… сказал тебе то же самое?
– Нет, не то же, звезда вообще несла какую-то чушь о судьбах человечества, – лгу, и снова, без единой запинки. Блок-то стоит! Незачем пугать Блейза больше, чем сделал старый педик.
Ну и что с того, что мы сегодня умрём? Будем веселиться до упаду, а потом мы останемся вдвоём и ещё обязательно всё успеем, а вот Ремусу умирать в одиночку, но он-то тоже ничего не ведает! Счастливцы!
И почему тогда я видел эту страшную, но без сомнения, его голову у своих ног? Неужели он проберётся в замок? – меня окатывает волной холодного пота, ведь я действительно отлично помню, как это было со мной и Люпином… Но теперь-то он – не волк, не маг, так что он вообще может сделать нам с Блейзом дурного?!
И вот играет музыка, и кавалеры встают друг напротив друга в первой фигуре французского менуэта, и мы с Блейзом где-то посреди танцующих, уже касаемся друг друга тонкими запястьями, кружимся так, не размыкая рук, потом снова расходимся. Странно видеть, как пол сотни одних только мужчин грациозно кланяются друг другу, потом мы меняемся парами, я – с танцующим слева, а Блейз – справа от себя волшебниками, мы сходимся с чужими партнёрами и касаемся запястьями, снова кружим и расходимся, потом для меня – волшебник справа, для Блейза, соответственно, слева, мы с партнёром смотрим друг другу в глаза – он моего возраста, белокур и красив, как может быть прекрасен только английский аристократ, нет, он ничем не похож на Люциуса, он красив сам по себе, даже больше похож на скандинава, если приглядеться, а я думаю, насколько сильнее любил бы меня Блейз, окажись я таким красавчиком.
Когда после танца мы делаем перерыв и снова пьём шампанское, я, как можно менее заметно указывая на "красавчика", спрашиваю Блейза о своём мнении на его, Блейза, и того блондина, счёт, но Блейз морщится и рассказывает мне такие гадости о блондине, что мне даже неловко слушать – тот склонен к зоофилии.
– А если бы нет? – спрашиваю я риторически.
– И даже, если бы и нет, я предпочёл бы тебя, черноволосого, черноглазого ангела, к тому же у тебя безволосая грудь, а это знаешь как возбуждает! Раньше я считал, что такие маги, как ты, я имею в виду стихийных волшебников – вымысел, прекрасная сказка, но мы всё же встретились, не забыл, как? Из-за моих ловушек на магию стихов. А нет, так я обязательно провёл бы с тобой "воспитательную беседу", не покидая Хог, уж будь уверен. Для меня год любить безответно, да ещё деля пищу и кров, это уж слишком долго.
Я вспоминаю о Ремусе, любившем меня безответно долгие годы…
– Ты прости меня за несерьёзные намерения пожить с тобой, "пока любовь не иссякнет". Просто я был тогда… очень озабоченным, если честно, вот и пришлось предложить тебе "необязательные" условия только ради того, чтобы ты хоть на время оставил бы волка… Но я сглупил, а должен был понять, что ты не одобряешь подобные романы на "пока-не-надоест", а предпочитаешь связи на всю жизнь. И ты знаешь, Сев, я даже рад, если она действительно окажется такой короткой, как говорил сэр Клоссиус. Я не боюсь смерти, только остаться одному после… такой любви мне и не хватает.
– Всё-всё, успокойся, возлюбленный мой Блейз, объявляют, да, вальс, может, пойдём?
– К нам идёт твой зоофил.
– Ну, так ли уж он мой, если предпочитает животных.
– Кобыл, Сев, кобыл.
– Тем более.
– Граф Северус Ориус Снейп? Разрешите представиться, – граф Нибелус Северус Мальдедокк, к Вашим услугам. Если лорд Блейз Коэлис Забини успел рассказать Вам о моих "предпочтениях", прошу Вас простить его и не забивать свою прекрасную голову наипошлейшим бредом. Вы согласны, сэр Забини, одолжить Вашего кавалера на тур вальса?
Я с удивлением вижу, как Блейз медленно, с достоинством кивает. Я подло продан! Ну, разберусь же я с тобой, Блейз, когда отвяжусь от этого коновала!
Граф Нибелус ведёт в танце, придерживая меня за талию и не допуская никаких вольностей. Я решаюсь обсудить с ним общее имя.
– Да, мы в очень дальнем родстве.
– Нет, я не бывал на похоронах Вашего батюшки, прошу меня простить, но меня не не поставили в известность.
Опять я во всём виноват, и в том, как хорошо танцевать с этим… и в том, насколько внешне он привлекателен для меня…
– Я – легиллимент, граф Мальдедокк, и могу проникнуть в Ваше сознание, чтобы прилюдно обелить Вас в глазах окружающих, Вы позволите?
– Право, я не завишу от их мнения, но мне самому интересно что Вы увидите, так отчего бы и нет?
Я устанавливаю зрительный контакт с родственничком, при котором вторжение в мозг наименее болезенно, а мне, почему-то, не хочется причинять излишней боли "коновалу", не пойму, на что я так купился – на стандартную внешность скандинава, которой были лишены все бедные родственники, что приехали за подачками в Гоустл-Холл на похороны отца, или на его безукоризненные манеры? Вот я внутри – так, жены нет, любовника, по крайней мере, постоянного, не вижу, кто ещё, ах, да,  должны быть кобылы… но и их нет, вместо всего этого – гигантский, размером со столовую в уважающем себя доме, кабинет, это чувствуется по обилию рукописных коротких, зачастую перечёркнутых, строчек на пергаментах, разбросанных в художественном беспорядке тут и там – повсюду, многочисленные перья, наполовину обкусанные, томики стихов на огромном столе – да, предо мной – пристанище поэта, а мне сегодня умирать… Как о многом мы могли бы поговорить – о рифмах, вдохновении, а вдруг он тоже занимается литературным переводом?
Я с сожалением покидаю столь родственный разум и спрашиваю:
– А Вы, граф, случаем не занимаетесь литературным переводом?
– Иногда, когда хочется перевести кого-нибудь из символистов.
– Я тоже, – признаюсь одновременнно и с лёгкостью – нашёл собрата по разуму, и с тяжестью – смерть совсем близко!
– Правда?! Я в восхищении. Ведь, подумайте сами, разве легко в наши дни, когда все говорят о магглах и грязнокровках, как о "швали", переводить маггловские стихотворения!
– Они – действительно шваль, но их поэзия – что-то сверхъестественное. А какие языки Вы знаете, граф? Я в совершенстве владею современным и старофранцузским, арабским, арамейским, немецким и ивритом.
– О, я не настолько эрудирован, знаю, в основном, европейские – тот же французский, немецкий, итальянский, но мой конёк – науатль.
– И этот великолепнейший набор Вы считаете хуже моего?
– Разумеется, ведь я не могу читать Библию на оригинальных языках.
– Зато Вы знаете науатль.
– Да, это, наверное, единственное моё преимущество.
– Но мы оба лишены возможности издаваться, сэр Мальдедокк…Скажите, откуда эти поистине отвратительные слухи о Вас?
– Я сам их распустил. Зачем? Да чтобы меня оставили в покое из-за, верно, излишне притягательной внешности.
– Да, Вы очень красивы, граф…
– Зовите меня просто по имени, мы же родственники, Северус.
В этот замечательный момент Нибелус всё портит одним скользящим движением вниз и поглаживанием моих ягодиц. Мне неудобно, но его рука возвращается на талию, как будто не было этого сугубо интимного прикосновения. Заметив мою досаду, Нибелус говорит:
– А мне показалось, Вам должно это нравиться.
К собственному стыду добавляется осознание того, что мне это действительно нравится, ах, если бы он ещё и сжал их!
– Мне понравилось, можете не сомневаться, Нибелус, но я сегодня с кавалером.
– Тогда, может, в следующий раз? Я ненавижу общие балы, меня раздражают женщины, так приходите послезавтра один, – его рука, наконец-то, мягко, но уверенно сжимает ягодицы, в ушах у меня звенит, глаза затуманиваются…
– О, Северус, Вы так чувственны, я поражён Вашей необычной красотой в самое сердце. Душа моя трепещет, словно бы от неведомого чувства… страха за Вас…
– Я согласен, – выдох, – на послезавтра, – шепчу я, зная, что предаю Блейза, но при этом понимая с ужасом, что послезавтра для меня никогда не наступит. Даже… чувствительный поэт Нибелус говорит об опасности. А если бы и наступило, разве пришёл бы я сюда к, без сомнения, красивому и наглому собрату по перу? Нет, – я знаю это точно. Я люблю Блейза, а эти мужские балы просто созданы для разврата.
К моему не то облегчению, не то тоске бесконечный вальс заканчивается, Нибелус сопровождает меня непосредственно до ярящегося внутри Блейза и практически передаёт меня из рук в руки, как некую драгоценность. Мне, безусловно, льстит такая куртуазность, но при этом я чувствую себя, как дама, которую пригласивший джентльмен возвращает её супругу, и мне снова становится неудобно, прежде всего, перед Блейзом.
– Лорд Забини, – короткий кивок,
Блейз, вопреки этикету, отвечает так же, кивком.
– Граф Мальлдедокк, – сухо произносит Блейз, глядя то на графа, то на меня гневым взором.
– Вот Ваш любовник, – неожиданно грубо говорит Нибелус.
– Скорее, граф Снейп согласился стать Вашим любовником, сэр, ведь я внимательно следил за Вами.
– Но Вы же сами танцевали с лордом МакФрари.
– И тем не менее, я видел, как грубо Вы лапали Северуса.
– Дорогой Северус, что же Вы всё молчите? И не пора ли объяснить всё лорду Забини?
– Благодарю Вас, граф Мальдедокк, но я предпочитаю объясняться со своим возлюбленным в отсутствии посторонних лиц.
Вот так, коротко, не успев начаться, уже заканчивается наш "вальсирующий" роман с графом Нибелусом Северусом Мальдедокком. И полно, достаточно чужих прикосновений, я церемонно приглашаю Блейза на следующий, быстрый танец – мазурку, но тот не хочет и взглянуть в мою сторону.
– Это была лишь одна из моих многочисленных личин, Блейз, и он вовсе не зоофил.
– Что?! Ты веришь ему больше, чем мне?!
– Да! Верю! Я побывал в его голове. Он сам позволил мне, и там нет ни-ка-ких ко-был, понимаешь?! Он сам распустил этот слух, чтобы его не слишком домогались. Граф – очень серьёзный в этом отношении господин. Просто я… позволил ему коснуться меня там в качестве платы за пребывание в его разуме. Мы так… договорились заранее, – я лгу, не переставая, и ничто не может остановить поток моей лжи, кроме Блейза.
– Но чем же он занимается тогда? – спрашивает Блейз уже заметно спокойнее.
– Делами и имением, – я лгу опять, для этой лжи мне не нужен блок, ибо это – ложь во спасение.
Пока это всё, что я могу сказать о Нибелусе, остальное – то есть, правду узнаешь, когда умирать будем.
– Это его занятие… оно противозаконно?
– Вовсе нет, это – лушее, чего бы я желал для себя. Пойдём во-он туда.
Мы прячемся за тяжёлую драпировку и самозабвенно целуемся…
– И всё-таки – почему ты позволил этому негоднику трогать себя?
– Тебе правду? Тогда потому, что он мне нравится, нет, Блейз, не надо, умоляю – перестань щекотать меня!
– Это тебе за "нравится"! Разве ты уже влюблён в него, а не в меня, мерзкий изменник?!
Я снова закрываю рот Блейза губами, мой поцелуй – собственнический. Я словно подтверждаю вновь, после короткого разлада, вызванного вторжением скандинавоподобного графа – красавчика, своё право на обладание лишь одним только Блейзом, единственным мужчиной на земле…
Я хочу, очень, доставить Блейзу изысканное удовольствие ртом, но из головы не идёт проклятый Нибелус, я загоняю и воспоминания о нём за тот же блок, созданный мною ранее с благородной целью, а теперь туда, как в мусорную корзину, сваливается мешающее, тревожащее меня в этом мире – глаза цвета воды в Северном море… И я опускаюсь на колени перед Блейзом и протягиваю руку к его шоссам…
– Пойдём, – шепчет он, –  только ты и я, а то мне неуютно здесь…
Я поднимаюсь, и в моих глазах Блейз явно читает муку и неуверенность, которые просочились из-за блока, когда я приоткрыл его.
– Сев, Сев! Что?! Что с т-тобой?! Это из-за моего отказа?
– Нам не следует до окончания танцев уединяться, а я только хотел, чтобы ты снова почувствовал, как сильно я тебя люблю.
– Но почему, Сев? Ты ещё не натанцевался?
– Какой танец будет завершающим?
– Французский менуэт, тот же, что мы уже танцевали. О-о, Сев, неужели тебе не надоело это прескучное общество? И ты не хочешь побыть со мной?
– О-о, Блейз, – мы хихикаем, всё же мы не в обществе, а, считай, спрятались ото всех, – разумеется, я хочу побыть с тобой, но давай сделаем это в нашем лондонском доме потому, что Хогвартс уже накрыт Куполом.
– О-о, так долго ждать… Но, как скажешь, Сев. Нет, я немного сердит на тебя, но совсем чуточку. Ладно, пошли танцевать.
И мы танцуем и друг с другом, и с другими джентльменами, я – с графами, лорды – с Блейзом, видимо, тут так принято, и это – ещё одно, правда, незначительное, отличие наших титулов.
И мне, и Блейзу больше не везёт на кавалеров – уродливые самцы, чьи руки я брезгливо стряхиваю со своего зада, а в перерывах, всего на один танец, которые мы себе устраиваем время от времени, Блейз жалуется на подобное обращение с ним и советует мне:
– А ты первым кого-нибудь облапай, на них это здорово действует, – Блейз протягивает руку и показывает расплывающийся на запястье синяк, сообщая мне:
– Это я сейчас одного обработал, а ему, видите ли, не понравилось то, что я проделал этот фокус с ним, а не наоборот.
– Кто этот негодяй?! – рычу я сквозь зубы. – Я вызову его на дуэль и прикончу!
– Сев, ты просто давно не пил шампанского, вот тебя и несёт вскачь – от любви к красавчикам до ненависти к неотёсанным мужланам, хоть и из бомонда.
… Наконец, менуэт – последний танец на балу, так что мало, кто уже и танцует, и в нашей жизни, я уже уверен в этом и танцую мужественно, как будто этот танец – моё последнее желание перед казнью. Болят ноги и спина, но всё это – пустяки, главное – это, чтобы танец подольше не заканчивался и продожался бы по кругу… рондо… "Мир утомился от меня… ", – но это же неправда! Мир ещё ждёт нас с Блейзом, любящих, держащихся за руки, преподающих свои дисциплины студентам, да, даже студентам мы нужны, не говоря уже о самих себе… Хватит, Северус, не истери, возможно, твоя смерть будет лёгкой… А как же та невыносимая боль из сна? Ведь я вспоминаю о ней – это было начало кошмара… Откуда она? Только от проклятья, но я не знаю проклятья столь острой, сконцентрированной в одном-единственном месте – боку, проклятья, вот в чём дело… Всё равно, хватит думать о неизбежном.
– Хватит, – произношу я вслух, и музыка перестаёт играть в тот же миг.
– Совпадение, да и только, – утешаю я подошедшего ко мне, почему-то, расстроенного Блейза, – простое совпадение.
А теперь, пока у господ аристократов начинается фуршет, мы насладимся друг другом, потом же, ночью, аппарируем в Лондон, а к завтраку будем у Большого зала, в дверях… Ну что с тобой?
– Я б-боюсь чего-то, но это даже не страх, это, скорее, похоже на панику. Я боюсь уходить от людей.
– Даже со мной? Мистер Забини, если Вы и впредь будете вести себя подобающим образом на школьных балах, то, боюсь, мне придётся пойти против своих же принципов и снять баллы со своего факультета, – улыбаюсь я, хмуря брови, и при этом у меня, видимо такая смешная мина, что Блейз рассыпается смехом, я подхватываю его, и так, смеясь, мы поднимаемся на второй этаж, где осталось не так уж и много свободных спален. Мы занимаем одну из них, и я уже собираюсь начать раздевать Блейза, как тот просит:
– Сев, умоляю, спой мне… самое личное, то что затронуло твою душу давно и не отпускает до сих пор… Это вместо разговоров о твоём прошлом. Так будет понятнее для меня.
– Это довольно необычная просьба, но я с удовольствием исполню тебе моё рондо.
– Твоё?
– Я только называю его своим, конечно, у него есть автор – Шарль Орлеанский, маггл, живший во время Столетней войны и попавший в плен к англичанам, но позже выпущенный на свободу за преизрядный выкуп, граф, покровитель поэтов и сам, как ты сейчас, надеюсь, убедишься, прекрасный поэт, владевший многими ритмическими стихотворными стилями."Моим" же я называю это рондо за то, что оно было и остаётся, правда, в меньшей степени, чем когда-то, в моём сердце. Были времена, когда я жил этим рондо, но тогда я был очень одинок… Впрочем, я лучше спою его:

Le mond est ennuyé de moy,
Et moy pareillement de lui;
Je ne congnois rien au jour d`ui
Dont il me chaille que bien poy.

Dont quanque devant mes yeulx voy,
Puis nommer anuy sur anuy;
Le mond est ennuyé de moy,
Et moy pareillement de lui.

Cherement se vent bonne foy,
A bon marché n`en a nulluy;
Et pour ce, se je vsuis cellui
Qui m`en plains, j`ay raison pour quoy:
Le monde est ennué de moy.

И тут же, без обычных разговоров потому, что боюсь не успеть, пою перевод, что сотворит сейчас магию стихов. Пусть она станет сюрпризом для Блейза:

Мир утомился от меня,
Я утомился от него.
И нет на свете ничего,
Что б скрасило бесцветье дня.

Тщеты унылая возня
Достойна ль взгляда моего?
Мир утомился от меня,
Я утомился от него.

Правдивость продают, кляня.
Повсюду торга торжество.
Я не у дел и оттого
Печалуюсь, судьбу браня:
Мир утомился от меня.

Меня окутывает тёмный вихрь, а для пущего эффекта я ещё и взлетаю под высокий потолок, вихрь устремляется за мною, с грохотом распахиваются оба окна спальни, и в них задувает усиленный магией стихов августовский вечерний, уже прохладный ветер, шевелит непослушные чёрные кудри растерянного, но поглощённого происходящим, Блейза. Я опускаюсь на ковёр, и вихрь исчезает через несколько затянувшихся мгновений, Блейз ёжится от ветра, которого я ещё не чувствую, но уже иду закрывать окна. В комнате разлит особый аромат позднего вечера солнечного дня и озона. Видно, пока мы танцевали, прошла гроза, а жаль – я бы с удовольствием понаблюдал бы за ней из этого, к примеру, окна, сидя на подоконнике с дымящейся сигаретой. Тут озона становится больше – ко мне приближается растерянно улыбающийся Блейз, несущий с собой запах, нет, не озона, словно дымящегося аромата только что изготовленного дамасского клинка. И как он это делает, интересно?
– Это была она, правда? Настоящая магия стихов? – кружится вокруг меня Блейз, – Боги! Как же ты прекрасен, возлюбленный мой, и пятна нет на тебе…
Я вспоминаю глаза Гарри, произносящего эту строку, но теперь передо мной другие глаза – не малахитовые от страсти, как у Гарри, а ярко, насыщенно ярко-зелёные, как две Венеры, и в них – звёздная россыпь, мерцающая и таинственная. Мы тянемся друг к другу, не в силах оторвать глаз…
Но тут в дверь стучат:
– Эй, голубки, хватит голубиться, – у Блейза раширяются зрачки от ужаса, когда он слышит голос… хохочущего над собственной шуткой Люпина, и я вспоминаю сон, весь.
Но солнце же село, неотчего быть и длинным теням! Значит, сон – простой навязчивый кошмар, подпитанный загадочными словами старика Клоссиуса, не более! И мы будем жить – я, мой возлюбленный Блейз и… Рем, милый Рем…
Появляется эльфиха в нарядном полотенце и пищит:
– Граф Северус Снейп, лорд Блейз Забини, к вам – гость.
– Кто впустил его сюда?! – кидаюсь я на эльфиху, но она пищит, как заведённая:
– Хозяин, мастер Северус Снейп, сэр, – и делает что-то вроде реверанса.
– Какие воспитанные домовые эльфы у сэра Клоссиуса, правда, Блейз? Блейз! Он уже не зверь, да и я не позволю этой швали к тебе прикоснуться.
– Э-эй, открывай уже, Север, я же дал вам время одеться! Поговорить нужно, перетереть кое-что.
– Ты понимаешь, что он хочет сказать этим "перетереть"? – уже спокойно и с неизвестно откуда взявшимся хладнокровием спрашивает Блейз.
– Не понимаю, но думаю, надо открыть ему и поговорить.
Я открываю дверь, над защитой которой работал совсем недавно.
– А вот и третий, – услужливо подсказывает память.
– Изыди, твоё время истекло.
– Как ты… сквиб, Изгой, попал сюда?! – гневно спрашиваю я всё ещё супруга, на которого жалко смотреть – обносился, и это за такое короткое время? Ну уж нет, должна быть другая причина. От Ремуса несёт отбросами, перегаром и… да, застарелой, пропитавшей одежду мочой. Такой запах обычно исходит от бездомных алкоголиков, изредка встречающихся на центральных торговых улицах Лондона, чтобы попросить пару фунтов (меньше, им, видите ли, не надо!) у брезгливо расступающихся прохожих. Такие могут распугать даже густую вечернюю толпу швали на автобусных остановках, пока не вызовут полисмена, и он уведёт бродягу в приют, из которого тот обязательно убежит в скором времени. Так и Рем теперь из них?! Но у него же есть дом! Или уже был?
– Вот так примерно все те мужики, что жрут внизу, на меня и посмотрели. Как, как? Ногами. Тот охранник у дверей – из ваших, волшебников, так вообще преградил мне путь мечом, но я его перешагнул.
– Но это же неслыханное попрание законов гостеприимства сэра Клоссиуса Эйвери! – говорит, бледнея, Блейз, – Как же он не проклял тебя, то есть, прошу прощения, Вас, Ремус?
– Значит, повезло, – как-то странно переводя взгляд когда-то прекрасных, волчьих, глаз с меня на Блейза и обратно, быстро комментирует, не задумываясь, Ремус.
– Убей его, он пришёл творить зло!
– В замке Эйвери нельзя убивать!
– Прошу!
– Умолкни!
– Я промолчу.
– Некогда.
– Так вот, этот самый старик и спрашивает у меня, мол, зачем, нечисть, пришёл оскорблять присутствием своим благородное общество, а я ему: "За графом Северусом Снейпом пришёл, супругом моим пред Мерлином и людьми"
Тут меня кто-то из мужиков и спрашивает: "Это, что, значит, чистокровный маг, в венах которого течёт кровь самого Снепиуса Малефиция, венчался со сквибом?". Тут все давай ржать, как жеребцы. А я им: "Я потерял магию несколько дней спустя и по его же вине, но больше я перед вами распинаться не буду – ведите меня к супругу!". А старик-то, аж просверлил меня взглядом, да и говорит, мол, и вправду, супруг. Дайте ему, типа, эльфа, пусть отведёт. Тут я и сообразил, что вы в гостевой спальне развлекаетесь, пока меня "благородные мужи" на смех подымают, и стал я лют на вас обоих. Но не бойтесь, не трахать ваши задницы пришёл, а убивать.
– И где ты только слов-то таких грязных понабрался? – выхожу я вперёд, незаметно прикрывая Блейза.
– У магглов, вестимо, я ж среди них теперь живу. А маленький домик с ненужным большим подвалом я уже спустил, ну, пропил, значицца. Да ещё плачу, когда Луна Полной становится, аж выть хочется.
– А ты бы и повыл, – балансируя на грани острия, продолжаю я подходить к Рему.
Блейз, оказывается, не остаётся позади, а стоит со мной плечом к плечу, я понимаю, что прогонять его бесполезно – всё равно вернётся.
– И что, Авадой будешь убивать или Круциатусом замучаешь? – вкрадчиво интересуюсь я, провоцируя Ремуса на действие, каким бы оно ни оказалось.
– Вот этим!
Я вижу пистолет, направленный пока бесцельно, но уж точно, в сторону нас с Забини.
– За спину! Быстро!
Скорее, руками, нежели голосом, я заставляю Блейза встать мне за спину.
Раздаётся оглушительный хлопок, и я чувствую, как мне обожгло межрёберье справа.
– Добивать будешь? – я стараюсь говорить спокойно, чтобы не дать Ремуса повода для второго выстрела.
Он бросает пистолет – судя по грохоту, штука тяжёлая, особенно для того, кто всю жизнь обращался с волшебной палочкой… Я кусаю губы, и мне удаётся сдержать первый стон, чуть не слетевший с губ, удастся ли сдержать остальные и стоять прямо, если… так невероятно больно?
Но я всеми силами должен подавить боль, пропуская её через себя, как те Круциатусы, что накладывали на меня Пожиратели из-за опоздания к Лорду в день похорон отца, должен показать этому низко падшему… человеку, что его пули не действуют на волшебников и тем сохранить жизни нам с Блейзом. Я пытаюсь пропускать боль сквозь себя… Боги, как же давно мне не было так больно! Получается плохо, хуже, чем даже с Crucio самого Лорда – боль иная, физическая, реальная, где-то внутри меня, я держу её в руке, лелея, но падать нельзя – стоять! Стоять до последнего вздоха… Боги, дышать стало больно – каждый вдох сопровождается сильнейшей болью в боку, где меня обожгло… призываю стихию Земли – для устойчивости и выносливости, стихию Воздуха, чтобы прохладный ветер обдувал мой обожжённый бок постоянно…
… И я выстаиваю, говоря Люпину:
– Видишь, волшебникам не страшно грязное оружие швали!
Ремус, не подбирая пистолет, пятится к дверям, не сводя с меня изумлённых глаз.
– Эй, шваль, уберись за собой. Здесь не нужно ни ведра с водой, ни тряпки, помнишь?! –
н он возвращается и, толкнув меня то ли случайно, то ли намеренно, причиняет мне неимоверную боль, но я не трогаюсь с места (иначе я просто рухну), по привычке прокусываю губу, но не насквозь, чтобы не было крови, я просто повторяю про себя заветные строки:
Мир утомился от меня,
Я утомился от него.
И нет на свете ничего,
Что б скрасило унынье дня.
Мир утомился от меня.
Наконец, Ремус поднимает маггловскую смертоносную игрушку и, всё так же, боясь повернуться к нам спиной, медлнно, боги, как же медленно,  выходит.
Блейз тотчас запирает дверь на все известные ему заклинания, а я, тем временем, делаю крошечные шажки к кровати, ведь каждое движене – боль, но я, словно в рот воды набрал – молчу, наконец, падаю навзничь на покрывало и проваливаюсь в обморок, отчего-то пропитанный болью…
… На меня льётся тепловатая, но освежающая вода, открываю глаза – Блейз применяет Aquamento, боль жжёт бок, не стихая ни на миг.
– Посмотри, что там, Блейз?
– Здесь целое море крови, льющейся из маленького, размером с четверть кната отверстия, и я не знаю, что делать – ты теряешь кровь. Может, попросить у сэра Клоссиуса Кроветворное? – растерянно спрашивает, словно у самого себя, Блейз.
– Нет, во-первых, – говорить больно, но можно, – зелье выльется вместе с кровью – сначала нужно остановить её а, во-вторых, старик ясно сказал, чтобы мы не просили у него помощи. Помоги мне пошевелить рукой, да, правой, вот так.
– Solveus sangua, – произношу я универсальное кровеостанавливающее заклинание, изобретённое и опробованное лично мною.
– Ну как? Посмотри теперь. Перестала?
– О-о, да, – внушительно произносит Блейз, словно он сам изобрёл столь полезную вещь. – Погоди-ка, я вижу теперь, когда ранка очищена, что-то матово посверкивающее внутри.
– Это, должно быть, пуля, сейчас я обезболю себя, а ты попытайся её достать .
– Это… пуля, она большая?
– Нет, совсем маленькая, но именно она причиняет мне боль. Попытайся – вот, возьми, – я протягиваю Блейзу свою вошебную палочку, – расковыряешь меня слегка, но я потом снова остановлю кровь и обезболюсь. Зато мы сможем уйти отсюда, я уверен – этот маньяк, и как он только узнал о нашем местонахождении, ещё где-то здесь, а пистолет я зря заставил его забрать – у него есть смертоносное оружие против нас.
– Зато на нашей стороне – магия и темнота. А ещё я заметил, что Люпин плохо управляется с этой штукой. Кстати, ты сам не умеешь ей пользоваться?
– Видел, – коротко отвечаю я, не говоря, что видел в "боевиках", так шваль называет фильмы, в которых много бегают, стреляют, взрывают, даже летают на самолётах, в общем, показывают все прелести своей цивилизации – их даже смотреть невозможно, – ну, начинаем самодеятельное целительское вмешательство.
Я обезболиваю бок заклинанием, с трудом поднеся руку к раненому месту, ведь любое движение – боль. Помогает плохо, зато отлично чувствуется почему-то холодное (от "заморозки"?) инородное тело величиной с горошину. При каждом вдохе и выдохе оно чуть меняет положение в повреждённой плоти – от этого и непрекращающаяся, как само дыхание, боль.
Вот меня касаются холодные пальцы Блейза, он пробует поддеть пулю ногтём, как занозу, но она уходит глубже, а я, чтобы не закричать и не испугать моего "целителя", лишь с шумом дышу, хотя от этого тоже больно, больно, боги! Как же больно…
… Когда Блейзу удалось расковырять меня палочкой настолько, что пуля сама выпала из тела, я помню плохо, знаю только, что магглы, эта шваль, ещё хуже, чем о них думают, раз создают такое оружие, как огнестрельное и палят из него друг в друга. И счастливы те из них, кого убивают с первой попытки… А Министерство ещё хочет с этой швалью сотрудничать. Тогда, с проникновением маггловского оружия, волшебные палочки станут простыми игрушками, а всех волшебников пересажают в резервации, чтобы они друг друга там сами поубивали. Или ещё хуже – будут показывать в балаганах, но тут мои мысли обрываются, и я теряю сознание от боли – Anaestetio localus перестаёт действовать.